Долгая дорога к себе

Врач вколол ей лекарство и сообщил, что придет на следующий день. Он не был шокирован увиденным, давно привык к виду крови, к порванной коже, к выступающему мясу. Не было жалко ему и эту девушку. Он сделал свою работу и ушел, его ждали другие пациенты. Эта выскочка не единственная, кто сегодня разозлила своих начальников. Разумеется, так, как она, никто не пострадал, до такого мало кто доводил своих надзирателей. Ну что ж, если выживет, это будет ей уроком. Только появилась на плантации, и уже проявила свой строптивый характер. Для рабыни, рожденной в неволе, это странно, ведь ее с рождения учили только одному: беспрекословному подчинению. Что же произошло, что она так взбунтовалась? Да, темное дело, впрочем, его это не касается.

Таня все время экзекуции просидела на земле. Она не смела пошевелиться, боясь попасть под горячую руку, и только и могла, что тихо плакать, захлебываясь слезами. Она не смотрела на Семерку, на то, как меняется выражение ее лица, как уходит осмысленность из глаз, как намокает от крови ткань платья и хлюпает, когда длинный хлыст, со свистом рассекая воздух, падает на спину.

Но она знала, что сейчас оттащат изуродованное тело, и ей придется продолжить свою работу. Никто не даст ей время на оплакивание подруги, никто не станет с ней говорить об этом, чтобы дать выход переживаниям. Есть норма, и ее необходимо выполнить, если она не хочет быть следующей. И дай бог, Махмуд не вспомнит, из-за чего началась эта казнь, ведь болтливых рабынь было две, и тогда он может пожелать наказать и ее, а она, в отличие от мужественной Семерки, не выдержит и половины такого наказания. А может даже и четверти.

Об этом случае перешептывались уже второй день. Все в лагере рабов узнали, что рабыня, рожденная в неволе, взбунтовалась. Это был нонсенс. Всем известно, что дети рабов самые покорные, с минимумом интеллекта, практически без инстинкта самосохранения, с абсолютно подавленной волей. И вдруг такой поступок: воспротивиться надсмотрщику. Качали головами, пожимали плечами, расширяли глаза, шептались и шушукались, и изумлению не было предела.

Гай сидел в кресле на берегу искусственного водоема. Шелестела трава, ветер трепал его длинные жесткие волосы, он задумчиво жевал травинку, наблюдая за рябью на воде. Неподалеку стояла группа смотрителей. Они курили, о чем-то тихо переговариваясь. Кусты жимолости скрывали молодого человека, и о его присутствии пока никто не догадывался.

Юноша подъехал чуть ближе, благо, колеса были хорошо смазаны и не скрипели, а свои многочисленные серебряные браслеты, которые могли позвякивать, сегодня утром надевать он просто поленился, и ему удалось услышать конец беседы. Какая-то девушка умирала в лазарете. Мужчины предполагали, что Махмуду выгодна ее смерть: таким образом он подтвердит свою власть, и если это дело удастся замять, он ни перед кем не станет отвечать. Гаю было все равно, о ком шла речь, ровно до того момента, как мужчины стали обсуждать ее внешность и прелести. Прошлись по характеру, обратили внимание на странный задумчивый взгляд, уж слишком умное у нее лицо для рабыни с ее тату.

Вот после этих подробных описаний Гай разволновался. Как-то мгновенно он подумал на ту необычную блондинку с пепельным цветом волос, на которую положил глаз его дядюшка.

Почему-то сильно забилось сердце. Чего он так испугался? Что умирает именно она? Но почему? Что ему за дело до нее? Возможно, потому, что она смотрела на него с сочувствием, тогда, в грозу? Он заметил в блеске молнии ее взгляд, открытый и нежный, будто она видела не инвалида, нет. Тигра в клетке. Орла с подрезанными крыльями. Тогда он это четко понял и почувствовал, он вообще очень чувствителен к делам такого рода. Что ж, если помочь ей может только Генрих, он узнает об этом деле. Махмуд, конечно, парень надежный, проверенный и закаленный, его работу хвалят, к его бригаде не бывает серьезных нареканий, но если он хоть пальцем прикоснулся именно к той девушке, он за это ответит. И перед Генрихом, и перед Гаем.

Когда Семерка впервые открыла глаза, ее взору предстала весьма живописная картина. Бесконечно глубокое небо, парящие в нем птицы и рука, простирающаяся к ней. Что это? Где она оказалась? Кто спешит к ней с небес? Поморгав, прогоняя пелену сна и запекшиеся слезы (она снова плакала во сне, потому что опять кровавая линия медленно ползла по прекрасному лицу неизвестного мужчины от края губы к скуле, оставляемая незримым лезвием), она повернула голову и уперлась взглядом в стену, обитую нежным шелком оливкового цвета. Хотелось провести по ней рукой, но слабость во всем теле не позволила это сделать. Сил не было совершенно. Она почувствовала сухость во рту.

– Очнулась? – послышался женский голос. – Это хорошо. Тебе что-нибудь нужно?

Семерка медленно повернула голову на звук и увидела женщину средних лет, одетую в опрятную светлую одежду, но, не смотря на наряд, безысходность во взгляде выдавала в ней невольницу.

Неужели, пока девушка была без сознания, ввели новую форму одежды? Теперь не выдают безразмерные застиранные дерюги с чужого плеча? Но о чем она думает? Она была на грани жизни и смерти, и вот очнулась. Но надо ли ей это – жить в таких условиях? Зачем?

– Ты хочешь чего-нибудь? – повторила свой вопрос женщина тихим голосом. В ее взгляде читалось участие, но разве она может действительно сделать что-то стоящее для Семерки? Это не в ее власти.

– Да, свободы, – прохрипела девушка, облизнув сухие губы. – Или хотя бы воды.

Женщина с грустно улыбкой прошла к столу с графином с водой. Налила стакан и подала Семерке.

– Пей, пей, родная. У тебя что-то болит сейчас? – мягкая прохладная ладонь легка на лоб, и это оказалось так приятно.

Вероятно, она лишилась ребенка, возможно, дочери, и эта ее потребность в заботе о ком-то теперь распространилась на девушку. Но надолго ли?

И вообще, где она лежит? Неужели за время ее обморока так преобразовали лазарет, устроенный в деревянной хибаре на задворках лагеря? Стены обили шелком, на потолке искусный художник нарисовал небо… Художник… искусный художник… Чего она зацепилась за эти слова? Не понятно. А, ладно. Надо же – униформа, ремонт. Она проспала какое-то чудо. Что, произошла революция и свергли власть Генриха? Революция… Откуда это слово? Что оно означает? Кровопролитие во имя чего-то? Согнали одного туза, чтобы посадить другого. Тузы? Это про карты, что ли? И никаких изменений для толпы внизу, на баррикадах. Баррикады… Какое грубое режущее слово. Что-то колючее, угловатое, громоздкое и темное…

– Где я? – Семерка решила больше не мучиться догадками. – Откуда цветы? Это Таня принесла?

На круглом столе у окна красовалась ваза с пионами. Пришла мысль, что ей очень нравятся пионы. Это из прошлой жизни? Или она подумала это просто так? Ведь в своем положении она может предполагать что угодно, даже то, что она была незаконнорожденной дочерью короля. Боже, какого короля? Но Генрих сам сказал ей, что она может стать кем угодно.

– Нет, я не знаю ни о какой Тане. Сюда не пускают посетителей из лагеря в долине, – мягко произнесла женщина. – Это Регина принесла цветы. Она живет в этом доме. Очень хорошая девушка. Она каждый день справляется о твоем самочувствии.

– И каково же было мое самочувствие?

– Ну, ты все время спала, если можно так выразиться. Не приходила в сознание. Плакала и кричала во сне.

– И сколько я пробыла в таком состоянии? Сутки? Интересно, мне простят не сделанную норму, или придется работать и ночью, чтобы успеть сделать все, что мне полагается? – Семерка приподняла голову и выглянула в окно.

Ветер трепал легкий прозрачный тюль, шелестел листвой, распространял по комнате аромат цветущего сада. Волшебно.

– Сутки? Да ты пять дней была между жизнью и смертью, – произнесла женщина, внимательно глядя на девушку.

– Пять дней? Что, серьезно? Меня отлупили плетью, и я так разболелась? – Семерка не могла поверить в это.

– Отлупили? Да на тебе живого места не было, девочка, – большие глаза женщины потемнели от близких слез. – Ты столько всего перенесла. Больше всего доктор боялся заражения крови. У тебя сейчас что-нибудь болит?

Семерка прислушалась к своим ощущениям.

– Да вроде не очень. Спина только чешется, и сильно так. Зудит прямо. Ну и голова немного кружится.

– Это от слабости. И раны зарастают, новая кожа появляется, вот и ощущения такие.

– А я уж было подумала, что крылья режутся, – пробормотала девушка.

Женщина обернулась к ней от стола и посмотрела на нее странным подозрительным взглядом.

– Крылья? Какие крылья? Ты, наверное, еще бредишь?

– Да нет, это я так пошутила, – улыбнулась Семерка. – Между лопатками зудит, значит крылья режутся.

– А, как у ангела? – женщина недоуменно хлопала глазами.

– У ангела? Какого ангела? Не помню, не знаю, – девушка потерла лоб.

– Ты лежи, лежи, тебе нужен покой, – служанка подошла к постели и погладила ее по волосам.

Они слиплись от пота, потемнели и выглядели жалко. Надо бы ее помыть, привести в порядок. Красивая девочка. За что же ей такое досталось? Наказание-то какое!

– Здесь такая удобная кровать, – улыбнулась Семерка. – И такая мягкая перина. Это что-то с чем-то! Фантастика.

Женщина удивленно посмотрела на нее. Глаза скользнули на черный знак на руке, такой тонкой и слабой. В глазах снова защипало.

– Я сейчас принесу тебе бульон. Похлебаешь горяченького, хорошо? Ты идешь на поправку, и Генрих будет рад узнать, что ты пришла в себя.

– А все же, где я нахожусь? – Семерка снова приподнялась над подушкой, но накатила слабость, и она упала обратно. Она лежала на животе, понимая, что еще долго не сможет спать на спине.

Женщина задержалась в дверях.

– А ты не догадываешься? – спросила она.

– Ответ вопросом на вопрос, – пробормотала девушка. – Я в усадьбе?

– Да. В гостевом домике.

– Но почему? Разве сюда привозят больных рабов? Тем более детей рабов?

– Вероятно, ты особенная девушка, если тебя удостоили такой части и заботы, – произнесла женщина, отводя взгляд, и поспешно вышла из комнаты.

Чудеса, подумала девушка, натянув одеяло до подбородка.