Рубиновая верность

– Ты меня знаешь сто лет и не веришь?! – возмутилась я. – Во мне, проверенной годами совместной жизни, сомневаешься, а какой-то мышастой Дашеньке поверил?!

– Да она никогда не могла бы до такого додуматься!! Вот ты – могла бы! Этому я верю сразу и безоговорочно! Ты врешь, как пишешь! А чтобы Даша… подставила невинного человека… в смысле… Эмму Григорьевну… Да она, если хочешь знать, не так воспитана… в смысле… Даша…

– Слушай, Ленечка, а Дашуткина маманька, случаем, не в библиотеке работает? – с улыбкой спросила я.

– Представь себе, не в библиотеке, – мстительно отозвался Зацепин, явно, чтобы я не воображала себя прозорливым Шерлоком Холмсом.

– Нет? Тогда, наверно, в школе?

– Ну… допустим, в школе… И что?

– Вот ведь так и знала! – хлопнула я себя по коленям обеими руками. – В первом «Б»?!

– Н-нет… То есть не знаю, – помотал головой Ленечка. – Хотя… уж точно не в первом. Она литературу преподает.

– А-а-а… Великую и могучую, как и русский язык, на котором она написана.

– Ну и к чему эта твоя убийственная ирония? – скривился Ленечка. – Не понимаю.

– А к тому, что те, которые Достоевского преподают, запросто могут сами, кого хочешь, укокошить, а не то что подставить. А потом какой-нибудь раскольниковой теорией прикроются: мол, право имеют. Не твари, мол, дрожащие! В общем, рабы не мы! Мы не рабы!

– Что ты мелешь, Рита?! – пришла пора возмущаться Зацепину.

– Да я просто уверена, что твоя Дашулька, подставляя Эмму, развела в своем дневничке демагогию на предмет того, что все это делает во имя великой любви, которая оправдывает любые средства. И еще наверняка писала, что Эмме и так всю жизнь везло, и если чуть-чуть не повезет, то это будет только справедливо и ей же на пользу. Мне, конечно, тоже давно пора всплакнуть. А она, Мышка, заслужила себе немножечко человеческого счастья длительным воздержанием и превозмоганием превратностей судьбы!

– В каком еще дневничке? – с большим подозрением посмотрел на меня Ленечка. – В Интернете что ли?

– Ага! В Интернете! – истерично расхохоталась я. – Совсем у тебя, Ленечка, крыша съехала! Она в тетрадке кропает. В клеточку. С каким-нибудь голубком на обложке!

Ленечка подошел к окну, откинул в сторону занавеску, надышал на стекле пятнышко, зачем-то нарисовал на нем крест и, опять повернувшись ко мне лицом, заявил:

– Это ты все специально придумала! Мне назло! Ты всю жизнь все делала мне назло!

– Я тебя, дурака неразумного, всю жизнь возвращала с небес на землю. А здесь, на земле, все женщины одинаковы. Идеала нет, Ленечка. А если и есть, то недостижим. На то и идеал! И твоя Дашенька – фантом, иллюзия! Ты в очередной раз придумал себе подругу жизни, с которой будет якобы очень легко преодолевать трудности и невзгоды! Пора наконец понять, что я лучше всех твоих баб хотя бы потому, что ты всегда знаешь, чего от меня ожидать! Я предсказуема, Зацепин!

Именно в этом месте моего поучительного монолога опять запиликал Ленечкин мобильник.

– Я слушаю тебя, Даша, – похоронным голосом проговорил Ленечка.

Видимо, Серая Мышка тоже отметила погребальное интонирование своего возлюбленного, потому что он еще трагичнее сказал в трубку:

– У меня такой голос потому, что Рита мне только что рассказала, как все было на самом деле. Нет-нет! Ей незачем меня обманывать! Ты просто не в курсе, Даша. Мы с ней знакомы… дай бог памяти… с двенадцати лет… так что… Словом, я всегда знаю, когда она врет, или, говоря литературным языком, сочиняет, а когда говорит правду.

Сидя против Ленечки на диване, я слышала, как все громче и громче захлебывается рыданиями Дашенька. Наблюдала, как все больше и больше темнеют светлые Ленечкины глаза. На самом высоком мышином писке Зацепин отключил телефон.

– Фу, как некрасиво, Ленечка, – криво улыбнувшись, заметила ему я. – Разве тебя не учили, что обрывать человека на полуслове неприлично, и особенно если человек – дама сердца?!

Он затравленно посмотрел на меня и сказал:

– Она говорит, что сделала это во имя высокой любви.

Я согласно кивнула, а он продолжил:

– И что счастливую и безоблачную жизнь Эммы Григорьевны давно пора было разбавить неприятностью, и что она… то есть Даша…

– Неужели, как я и говорила, заслужила немного счастья?!

– Да, все именно так, как ты и говорила…

Зацепин сунул телефон в карман, снял наконец ветровку и комком бросил ее в кресло. Я поднялась с дивана, подошла к нему, крепко обняла и сказала:

– Я люблю тебя, Ленечка. А ты любишь меня. Глупое чувство к примитивной Дашеньке растает, как снег весной. Надо только немножко подождать, и все пройдет! Вот увидишь! А я, как всегда, помогу тебе забыть ее побыстрее!

Зацепин продолжал стоять у окна истуканом, но я знала, что делала. Приподнявшись на цыпочки, я целовала его щеки, губы, тоненькие лучики первых морщинок возле глаз и при этом приговаривала самые ласковые и красивые слова, какие только знала. Раз Ленечка любит, чтобы было со словами, пусть он сегодня получит их сполна. Я перебрала все классические варианты любовной белиберды, и на заявлении «Я готова ради тебя на любую муку» Ленечка сломался. Он обнял меня крепче крепкого и продышал в ухо что-то вроде того, что пожизненно приговорен ко мне.

Когда совершенно измочаленный переживаниями и моей любовью Зацепин заснул, я погрузилась в воспоминания. Неужели мы с ним знакомы с такого нежного возраста? Неужели с двенадцати лет? Да-а… Все точно… С шестого класса…

В то лето, когда мне исполнилось двенадцать, моя семья переехала в новую квартиру, и в сентябре мы с сестрой Людмилой пошли в другую школу: Людмилка в девятый класс, а я – в шестой. Точно… Тогда это был шестой класс…

Ленечку я увидела сразу, потому что он сидел за первой партой в среднем ряду, у которой я как раз и стояла, когда классная руководительница представляла меня своим подопечным. Я уже тогда поразилась удивительно светлым Ленечкиным глазам. И еще тому, каким Ленечка был маленьким для шестиклассника. Он еле возвышался над партой. Рядом с ним было свободное место. Обычно, как потом выяснилось, рядом с Ленечкой сидела Наташа Ильина, но она тогда почему-то еще не возвратилась в школу после летних каникул. Мы сидели с Зацепиным за одной партой целых две сентябрьские недели. Ленечка влюбился в меня сразу и на всю жизнь, а я… Ну разве я могла ответить взаимностью эдакому недоростку с блеклыми глазами и чрезвычайно оттопыренными ушами. Да никогда! Тем более что в меня, красавицу, влюбились абсолютно все мальчишки нашего 6-го «А» и двух параллельных «Б» и «В». Разумеется, все девчонки шестых классов устроили мне бойкот. Всю первую четверть со мной никто из них не разговаривал. Наташа Ильина, возвратившаяся наконец в школу, сунулась было ко мне с приветствием и знакомством, но ей быстренько объяснили, как себя вести с «этой Маргошкой». Скажу, что выдержать девчоночью ненависть было очень нелегко. По ночам я плакала в подушку, но взрослым не жаловалась. Этот бойкот был очень престижным: не за подлость, а за красоту. И рассосался он как-то незаметно, сам собой. То одна девчонка, то другая (разумеется, исключительно по делу) вынуждены были со мной заговаривать. В конце концов, две самые непримиримые врагини решили, что гораздо выгоднее перестроиться в моих преданных подруг, поскольку тогда и возле них будут крутиться самые лучшие мальчики не только нашей параллели, но и старшеклассники. Меня одной все равно на всех не хватит, тут и им, глядишь, что-нибудь и перепадет.

А что ж Ленечка? Он молча обожал меня, долго не смея в том признаться. После прихода его постоянной соседки Наташи Ильиной классная руководительница пересадила меня за последнюю парту к второгоднику Толику Бояркову, с которым тут же захотели крепко, по-мужски дружить все мальчики нашего класса. Я же вила из Толика веревки. Он покупал мне без очереди в буфете булочки с маком и охотно мылил шеи приставучим парням, которые мне особенно сильно досаждали. Что касается наших с ним одноклассников, то великовозрастный и тем солидный Боярков снисходительно принимал дружбу некоторых, но не Ленечки. Слишком уж Зацепин был низкорослым и неказистым. С таким и стоять-то рядом позорно: будто с детсадовцем. Кроме того, как потом выяснилось, Ленечка имел прозвище Цыпа, которое его тоже совершенно не украшало. Я думала, что его так называют из-за маленького роста и общей забитости. Оказалось, что кличка была последним звеном цепочки: Зацепин – Зацепа – Цепа – Цыпа. Девчонки, правда, Цыпой Зацепина не называли. Для них он, как и для меня, был и на всю жизнь остался Ленечкой.

В каком бы укромном уголке школьного здания я ни находилась, везде натыкалась на внимательный взгляд светлых Цыпиных глаз и каждый раз раздраженно поводила плечами. И что ему надо, этому смехотворному однокласснику? Неужели он еще на что-то рассчитывает?

Как-то в седьмом классе на уроке географии Ленечка прислал мне записку традиционного (ибо их я получала пачками) содержания: «Я тебя люблю». Я сразу поняла, что это Цыпино признание. Над круглым, девчачьим почерком Зацепина потешался весь класс. Другой бы попытался его хоть как-то изменить: придумать какие-нибудь крутые росчерки или особые буквенные перекладинки, но только не Ленечка. Каждый раз, выходя к доске, он выводил на ней аккуратные, ровные строчки, в которых на каждую букву было любо-дорого смотреть. К чести Зацепина надо сказать, что он с самого своего низкорослого и ушастого детства ни под кого не подстраивался, не пытался выглядеть лучше и взрослее, чем есть, и никогда не болел стадной болезнью. Он и свои оттопыренные уши носил без всякого стеснения, не стараясь их прикрыть хотя бы чуть-чуть длиннее отрощенными волосами.

Прочитав Цыпину записку на географии и тут же наткнувшись на его взгляд, который он даже не попытался отвести, я покрутила пальцем у виска: думать-то надо, кому и что пишешь! Ленечка взгляда так и не отвел, и я вынуждена была сама стыдливо опустить глаза к климатической карте.

С тех пор любовные записки Цыпы сделались постоянной принадлежностью уроков географии, так как она являлась единственным (как он мне потом объяснил) нелюбимым предметом, и потому его мозг был абсолютно свободен от науки и целиком занят только моей персоной. А моей царственной персоне, в конце концов, так надоели Цыпины взгляды и записки, что я попыталась натравить на него все того же Толика Бояркова. Толик, неожиданно оказавшийся благородным, сказал, что малышню не бьет. Хотя, возможно, дело было и не в благородстве, а в том, что он тогда уже вовсю выполнял не мои желания, а Мариночки Бронниковой из параллельного класса, с которой, как поговаривали, даже целовался. Тогда мне пришлось обратиться к своему воздыхателю Володе Кашину, которым я особенно гордилась, поскольку он учился классом старше. У Кашина, кроме меня, никакой Мариночки в голове не было, поэтому он с большой охотой отлупил Ленечку четыре раза подряд, что совершенно не убавило тому любовного пыла. Зацепин упорно продолжал на меня таращиться и писать свои бесполезные записки.

Нудно перечислять, сколько раз я «пинала» Ленечку, посылала в разные отдаленные места и осыпала изощренными насмешками. Он сносил все и репертуара не менял: посылал все те же долгие взгляды и записки с круглыми ровными буковками, цепляющимися друг за друга прехорошенькими крючочками. Во взрослом своем состоянии Зацепин, думаю, был единственным российским врачом с очень аккуратным и понятным почерком.

В восьмом классе Ленечка вдруг неожиданно для всех и себя самого вырос. На торжественную линейку, посвященную Первому сентября, вместо низенького лопоухого Цыпы пришел молодой человек среднего роста и с ушами, которые оттопыривались в стороны ничуть не больше, чем у остальных одноклассников.

Девчонки свое отношение к Ленечке перестраивали медленно, но верно. Заметив это, я решила позволять ему иногда провожать меня из школы домой и даже давала носить сумку с учебниками. Когда же Зацепин не только сравнялся ростом с Кашиным, но даже и побил его на ставшем традиционным поединке, я разрешила ему один раз взять себя за руку.

К выпускному классу Ленечка обзавелся такими длинными ногами и таким стройным телом, что бывшие мои верные подруги опять переквалифицировались в самых отчаянных врагинь. И было отчего. Ленечка Зацепин, бывший Цыпа и изгой, превратился в очень интересного парня. Все наши девчонки повлюблялись в него скопом, как когда-то в меня мальчишки. Ленечке же по-прежнему нужна была только я. А я, в отличие от одноклассниц, перестроить свое отношение к Зацепину не могла еще очень долго. Конечно, внешне нынешний Ленечка очень выгодно отличался от давешнего, но все-таки внутри оставался все тем же самым Цыпой. Возможно, что я так и не смогла бы перестроиться никогда, если бы не Наташа Ильина, вечная Ленечкина соседка по парте. Я вдруг стала замечать, что бывший Цыпа и Ильина постоянно шушукаются на уроках, подозрительно близко склонившись друг к другу головами. Мало того! Они и после школы стали ходить домой вместе, а Ленечкин взгляд стал как будто останавливаться на мне гораздо реже, чем обычно. Я решила во что бы то ни стало положить этому беспределу конец, несмотря на то что сама в этот жизненный период вовсю целовалась с Володей Кашиным, который к тому времени уже стал студентом горного института.

На следующий же день после принятия этого судьбоносного решения я пошла из школы следом за Ленечкой и Наташей. Они так нежно ворковали друг с другом, что даже не замечали преследования. Когда они вошли в Наташкин подъезд, я почувствовала, как мне нервным спазмом перехватило горло. Ленечка и в подъезд с Ильиной?! Зачем?! Целоваться?!! Ну нет!!! С какой это стати? Столько лет глядеть на меня преданной собакой и вдруг так легко повестись на жалкий призывный взгляд какой-то там Наташки, которая за все предыдущие годы обучения не удостоилась ни одного его знака внимания? Да разве же можно после такого Ленечкиного предательства верить во что-то настоящее, доброе, вечное? Мне остро захотелось: а) зарыдать и б) порвать Ильину на куски. Я еще не знала точно, что выберу, но решительно открыла дверь подъезда и сразу же в тамбуре наткнулась на Ленечку с Наташкой, которые явно только что поцеловались и, возможно, даже впервые. Уж очень сильные флюиды заполнили весь тамбур.

Я встала перед ними, мучительно размышляя над пунктами «а» и «б». Когда решила, что Наташку можно вполне рвать на куски, она с большим вызовом спросила:

– Что тебе здесь нужно, Маргарита?

– Мне нужен Зацепин, – глухо ответила я.

– Зачем?