Полынь-ягода

– А хрен вам!

Мальчик был жив, не ранен, не покалечен, просто напуган сильно. Иван прижимал его сильнее и сильнее, как словно Витеньку своего. И слёзы покатились сами из глаз. Рядом лежал убитый солдатик. Иван посадил ребёнка возле дровяника и стащил с себя разорванные ботинки. Затем по-деловому разул убитого, на нём были тёплые валенки, совсем новые, овечьи. Это было необходимо, чтобы жить, потому что ноги мёрзли каждый раз, как ватные. Мальчик упорно смотрел как Иван обувался, поглаживал голенища

– Ни чё, ни чё, нам ещё с этим вот товарищем в бой идти.

– Так он же мёртвый! – в ужасе прошептал мальчик. – Как вы с ним пойдёте?

– Как, как с криком ура! У него валенки-самоходки!

– Волшебные? – спросил мальчик.

– Тёплые!

– Тебя как зовут?

– Коля…

После боя бойцы сели у костра греться. Стали топить снег, кто-то достал тушёнку, бросил в котелок. Коля ел жадно, шмыгая носом.

– Куда мальца-то девать?

– Куда, куда, дадим винтовку и до Берлина! – пошутил веселый веснушчатый сержантик. – Да, Николай?

У мальчика были огромные синие глаза. Иван запомнил этот пронзительный недетский взгляд. И тощие руки. Белые, как кишочки.

Ночью Коля спал рядом с Иваном. Но в детдом мальчика не успели отправить. Его убили фрицы. И свалили в яму. Ту самую могилу, где два дня лежал израненный Иван.

Они оба долго летали по небу. Как ангелы. Ангел Коля. Ангел Ваня. У ангелов нет возраста. Они уравнены. У них даже нет тела. Они воздушны.

Они слышат слухом убитых. Видят глазами сожженных.

Агата неожиданно для себя начала писать письма.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

…А до меня – глухослепой – мой дед вдруг взял и докричался!

Из той могилы под землёй, из-под плиты, асфальта массы.

Из-под травы, кустов, шмелей, что вьются скопом все, в прозрачных

предлетних платьях. Из корней,

его пронзивших тополей.

А крик был сумрачным, горячим! Он дымом пах тугим, табачным.

Надолго, больно и про нас. Пока мы помним запах, цвет,

пока мы помним вкус, слух, зренье.

Так просто этот весь запас забыть на век, на год, на час,

забыть однажды за мгновенье.

Кто перенёс болезнь – гас свет – тот знает на вопрос ответ!

Дед докричался до меня, дозвался, довопил, доплакал,

пронзённый кольцами огня, пронзённый изнутри, с изнанки,

раздавленный фашистским танком,

а позвоночник – всклень, плашмя…

Кого прощать, либерошня? Фашист – он есть фашист, фашня!

Мой дед не даст простить, убитый! Дерев корнями перевитый!

Как детям это донести бы, рождённым в девяностый год?

Ломающим всклень монолиты, основы заповедей, плиты.

Кричи, дед, плачь им в сердце, в лоб,

в штрих-код, в сознание, пин-код.

Путь это будет, Авве Отче: молитва, вгрызшаяся в свод!

ПИСЬМО ВТОРОЕ

И ты хочешь надсмотрщицу в Освенциме оправдать? И ты хочешь простить её? Ты придумываешь балетный трюк, Стокгольмский синдром? Ты не смеешь делать этого!

Кто ты? Моя бывшая подруга:

Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.

Две сестры,

две подруги.

Не знаю, как стало,

но поделены мы на своих и не наших…

Я так сильно устала.

Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.