Милостью Божьей

Я и была счастливой всю свою жизнь, если забыть всё горькое и тяжёлое.

Дедушка сажал меня на свой ботинок и говорил вкрадчиво, тихо покачивая:

– По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке…

А я-то знаю, гладкая дорожка вот-вот кончится, и я взлечу вверх:

– По кочкам! По кочкам! По кочкам!

Как мы смеялись!

Он был переплётчиком, тишайшим человеком, а бабушке, по её гордости, князя бы какого-нибудь. Всех детей учила в гимназии, и музыке, старшая дочь консерваторию закончила.

Тянулась из последних сил, мама моя всю свою жизнь слышать не могла слово «ломбард». Когда надо было платить за квартиру, за учёбу, он выручал, но потом требовал расплаты. И кипела на общей кухне кастрюля с водой, чтобы соседи думали, варится обед.

Нрава была крутого, мама рассказывала, однажды к Пасхе вымыла квартиру, выбелила стены, зажгла керосиновую лампу под потолком, а та – коптить. Бабушка швырнула её в окно прямо сквозь стекло.

Я и сейчас будто слышу звон разбитого стекла и не понимаю – моя ли это бабушка?! Со мной была добра и терпелива.

Наказывала только мама. Вот стою в углу, за что – не помню, и не хочу просить прощения. Да и какое это наказание, можно водить пальцем по трещинкам и придумывать разные истории.

– Лана, не трогай стенку, штукатурка осыплется! Почему ты не просишь прощения? Помнишь Настю, соседку по старой квартире? Она была такая же упрямая, и её отдали в детский дом.

Я молчу. Пусть отдадут, и забудут, и умру я в этом детском доме!

Папа кладёт мне руку на плечо. Вздыхаю и говорю нехотя:

– Я больше не буду, – и точно знаю, что услышу сейчас:

– Сколько раз ты уже это говорила!

Как-то при мне папа что-то сказал, и я увидала досаду на мамином лице. Она и тогда, как видно, не терпела возражений.

Помню ужас, охвативший меня, – мама не любит папу! Какая беда…

Сколько лет потом, когда отца не стало, мы продолжали его любить всем сердцем! Я – молча, чтобы не причинить ей боль, а она проговаривалась иногда, вспоминая вслух что-то давнее.

Я жадно ловила эти клочки её воспоминаний, словно обрывки старых помутневших снимков, и бережно прятала в своей душе.

Вторая бабушка, баба Таня, приходила в гости. Маленькой, мне она пела колыбельную про ветер. Странно, все другие забыла, а эту помню.

В няньки я тебе взяла
Ветра, солнца и орла,
Улетел орел домой,
Скрылось солнце за горой…

А позже мы с папой сами ходили к ней, она жила на той же улице. Как я понимаю, это была еврейская окраина, и мамины, и папины родители жили здесь всегда.

Мы подходили к подвальному окну возле большой арки, я бралась за решётку на окне, прижималась к ней своим белым платьицем и заглядывала в него, пока папа стучал в дверь.

Глубоко внизу виднелся буфет, диван, и радостное бабушкино лицо, запрокинутое вверх. Возвращаемся к подъезду, спускаемся по узкой крутой лестнице, и бабушка обнимает меня за плечи. Сколько любви досталось мне в детстве, хватило на всю жизнь!

Столовая тёмная, абажур над столом, бра на стенах, воздух желтоватый. Здесь бабушка давала домашние обеды, когда после НЭПа дедушка остался ни с чем и пятью маленькими детьми. Говорят, готовила потрясающе.

Достраиваю жизнь, когда меня ещё не было, из нечаянно кем-то брошенных слов, как мозаику…

Вторая комната узкая и длинная, в самом конце два маленьких зарешёченных окна под потолком. И как в немом кино – бабушка что-то говорит быстро-быстро, и смеётся, смеётся, и папа смеётся вместе с ней.

Я помню и дедушку Володю, хотя мама говорит, что этого просто не может быть.

Ну, как же, я сидела под столом на перекладине и собирала рассыпанные таблетки, а дедушка умер потому, что их не было вовремя.

– Да он умер до твоего рождения, хотя – если бы успели с лекарством…

Мамины брат и сестра, бабушкины сёстры, мамины двоюродные, папины два брата и две сестры, полгорода родни! И все – близко, пешком дойти можно в несколько минут.

К папиным родным ходим вдвоём, а к маминым – все вместе. У маминого брата дочка чуть старше меня. У неё множество игрушек, за них идет война.

Взрослые не обращают внимания, но дома заставляют меня дарить ей игрушки:

– Она к тебе в гости пришла, гостям у тебя должно быть хорошо, тогда они придут снова!

Вопли о справедливости пресекаются:

– Как она себя ведёт, её дело, а ты должна быть доброй девочкой.

А вот мы с папой стоим под окном большого дома, куда мама пошла за братиком. Окно высоко, мамино лицо видно еле-еле, но папа такой весёлый!

– Теперь всё будет хорошо, теперь всё в порядке!

И я безоговорочно верю в это.

В белоснежной комнате детской консультации женщина-врач улыбается:

– Смотри, детка, какого братика мама тебе в капусте нашла!

– Ничего подобного, какая капуста! Мы его выродили.

Врач кладет Вовку маме на руки, и несёт меня показывать своим коллегам:

– Нет, вы подумайте! Они с мамой его выродили!

А вот мама обнимает Вовку:

– Ты моё счастье в коробочке…

– И я счастье! И я в коробочке!