Осколки детства

Уговаривали остаться в колхозе. Тут руки нужны, а их несёт неизвестно куда, хоть в какой-нибудь город, где ни жилья, ни работы!

Хорошие хозяева знали, что людей надо сначала накормить. Длинные деревянные столы в поле, на вольном воздухе, вдоль них лавки. Люди вдоволь поели арбузов и поднимаются из-за стола. Что такое «вдоволь»? Сколько я успела съесть, пока все скибки расхватали?

У меня чёткий план. Сейчас все уйдут смотреть «работу», а я останусь, срежу ножом розовую мякоть с корок и съем, и никто не узнает.

Женщина собирала мусор в ведро и относила в яму. Она ласково на меня поглядывала, и я улыбалась ей.

Мама вернулась хмурая:

– Что ты решила, остаёмся или едем дальше?

– Едем. Какая из меня колхозница, я и вилы не подниму.

– А дочка у вас хозяюшка, – сказала женщина, что убирала со стола, – вы ушли, она все корочки за вами собрала, ножичком посрезала…

У мамы просто руки опустились. И у меня тоже.

Пржевальск. Мы живём отдельно от бабушки, мама, Вовик и я. Комната с тремя кроватями вплотную, двор с крепкими дощатыми воротами. Мама постоянно что-то готовит на двух кирпичах. Тогда ещё стоило сказать, что хочешь есть, и она тут же начинала готовить.

Бабушка жила в двух кварталах от нас. Неля говорит, что они тоже были в Пржевальске, но я их там совсем не помню. Зато помню тётю Любашу, старшую мамину сестру, и её дочку Олю.

Тётя Любаша окончила консерваторию. Она была кормилицей в бабушкиной семье, давала уроки. Только ей в доме покупали колбасу. Считалось, что для работы нужно хорошее питание.

В лавку посылали маму. Ей, младшей, колбасы недоставалось, она ведь не кормила семью. Представляю, как она смотрела на эти ломтики, соскальзывающие с ножа лавочника, прозрачные и прекрасные. И запах!

Я будто слышу изумительный запах колбасной лавки и вижу маму – живые карие глаза на уровне прилавка, копна каштановых вьющихся волос… Колбасник всегда угощал её обрезками.

В Ростове тётя Любаша с мужем и дочкой жила на Соляном спуске. Как одно название, словно окно, открывает огромный кусок прошедшей жизни!

Нужно было пройти весь огромный базар, и там за бочками, ящиками, воротами в подвалы открывалась арка в тёти-Любашин двор.

Тётя Любаша по-прежнему давала уроки, потому что дядя Гриша получал мало, а ему надо было ездить по санаториям и лечить свою язву. Когда мы приходили в гости втроём, разговор был только про эту язву, и мне казалось, что страшней болезни на свете нет. Он прожил на много-много лет дольше тёти Любаши…

Чаще мы заходили с папой. Он оставлял меня:

– Поиграй, я зайду за тобой после базара.

Приходил, нагруженный огромными сумками.

– Кажется, всё купил, пойдём домой!

А как-то забыл купить морковку, и мы пошли домой не по улице, а через базар. Как раз накануне мы играли в магазин, и папа научил меня делать игрушечные деньги. Кладёшь монету под бумагу, проводишь несколько раз цветным карандашом, и получаются разноцветные денежки, только вырезать – и можно пускать в оборот.

И вот таких денежек у меня были полные карманы, по двадцать копеек, по пять, по пятнадцать. Папа спрашивал: «Почём ваша морковка»? – и шёл дальше.

Я тоже спросила, почём. Продавщица ответила, совсем как в магазине, в который мы играли вчера:

– Двадцать копеек. Бери, детка, хорошая морковка!

Я встала на цыпочки, дотянулась до прилавка, взяла морковку, положила на прилавок свою денежку и побежала догонять папу.

– Папа, я купила морковку!

– Как? У тебя ведь нет денег! Ты просто взяла потихоньку?

– Почему потихоньку? Почему нет денег? Мы же с тобой вчера столько денег наделали!

Папа не находит слов. Он крепко берёт меня за руку, и мы идём искать продавщицу.

– Да ничего, лишь бы на здоровье, а я-то гляжу, что это за бумажка такая зелёненькая?

Как давно это было, словно в другой жизни.

А сейчас тётя Любаша ведёт меня гулять и просит спеть.

Я знаю множество звонких маршей, знаю про любовь, мы столько песен перепели с папой, когда ходили гулять к Дону.

Помню, поднимаемся вверх от реки по каменным горячим от солнца ступеням, сандалики болтаются в руке, босые лапки, в нынешнюю мою ладонь, оставляют следы на мягкой пыли.

Я едва достаю до перил из железной трубы, и мы поём с папой во весь голос!

Потом, во взрослой жизни, на радио в Москве я готовила серию передач о советской песне. Оказалось, помню больше ста, и все слова наизусть, не говоря о мелодии. Редактор не верила:

– Это вам кажется, что вы их помните с детства, поэты всегда придумывают свою жизнь!

Я громко пою тёте Любаше наши с папой любимые песни.

– Музыкант из тебя не выйдет, к сожалению.

Оказывается, мама просила её проверить, выйдет ли из меня музыкант!

– Не выйдет? Ну и что! Я и не собираюсь становиться музыкантом.

– А кем ты собираешься стать?

– Понимаете, ещё не знаю. Например, сегодня мне хочется быть доктором, а завтра принцессой.

– Какой принцессой, откуда они в нашей стране?

– Ну, можно же думать нарочно, что ты принцесса?

– Думать можно, – озадаченно соглашается тётя Любаша. – Она у тебя фантазёрка, Томочка.

– Да, этого хватает. Так не учить её музыке?

– Какая музыка сейчас? Ты ещё большая фантазёрка. Война идёт, Юра неизвестно где, инструмента нет, а ты – музыка. Но знаешь, со слухом у неё неважно, а чувство ритма поразительное.

Это лето я помню чётко, день за днём.