Выбор. Путь исцеления

Решила делать эту «элементарную», как меня заверили, манипуляцию в государственной больнице, где «самое продвинутое отделение урологии», «самые профессиональные руки». Суть в том, что внутрь тела вставляется трубочка (и её точно не передавишь), через которую жидкость начнёт свободно из почки отходить. Никаких дополнительных разрезов, никакой реабилитации.

По странному совпадению, ещё прежде чем сделать первую МРТ, ставшую переломным моментом моей жизни, я начала читать книгу нейрохирурга Генри Марша с чудесным названием «Не навреди». В ней автор честно и подробно рассказывает о работе врачей, о разнице муниципальных и частных клиник, о рамках, в которых приходится существовать медикам. И хотя британские государственные больницы точно так же не отличаются удобством и порядком, столкновение с реальностью современных российских медучреждений повергло меня в шок, несмотря на то, что слишком многого я от них и не ожидала.

В процессе подготовки к госпитализации я сдавала ряд общих анализов. Стандартная процедура. Нестандартная клиническая лаборатория. Потрескавшаяся и местами отвалившаяся старая плитка, кое-где покрашенная сверху белой краской, чтобы места, где её не хватает, не так сильно бросались в глаза. Белёный потолок в тёмных, ржавых потёках. Несколько медицинских столиков из советского наследия, на которых лежат старые резиновые, местами потрескавшиеся, трубки, стеклянные пробирки, обрезки пожелтевшей бумаги – вместо наклеек для пробирок. Свет тусклый, одна лампа нервно мерцает.

Тишина, не видно ни души. Вдруг из соседнего помещения выплывает сухонькая старушонка. Согбенная, в белом халате, на голове несколько прозрачных волосинок стянуты к затылку в крошечную шишку. В руках у неё металлический поддон, в котором лежат всё те же стеклянные колбы. Руки женщины трясутся, и пробирки в поддоне издают душераздирающий звук, заставляющий всё моё тело покрыться мурашками.

У меня было полное ощущение, что я попала в экранизацию произведений Стивена Кинга и где-то на заднем фоне сейчас раздастся детский голосок, напевающий ля-ля, ля-ля-ля. Старушка проплыла мимо меня. Я попробовала к ней обратиться, но, видимо, она была глуховата, и ответной реакции не последовало.

В итоге мне удалось отыскать медсестру и объяснить, что мне необходимо сдать кровь для госпитализации. В государственных медучреждениях до сих пор практикуют взятие крови из пальца – кошмар наяву из моего детства. Не знаю, чем руководствовалась женщина, осуществлявшая процедуру: то ли она испытывала ярое желание проколоть палец наверняка, то ли мой бледный вид ввёл её в заблуждение, но ярко-красный фонтан мигом забрызгал весь кабинет. Наши лица, одежда, мебель – всё было сплошь покрыто мелкими капельками, будто кто-то прыснул на нас из распылителя краской. Я удивилась хладнокровию медсестры: сунув мне дополнительный кусочек ваты, она отрапортовала, что зеркало висит на противоположной стене и что стереть капли своей крови с лица я могу у него, – и вдруг подумала о том, почему её не интересует, инфицирована ли я ВИЧ или гепатитом, потому как в таком случае прогнозы для неё были бы весьма неблагоприятны.

После сдачи всех необходимых анализов мы с Вадимом поехали покупать мне пижаму для предстоящих госпитализаций. Знаете, очень хочется, чтобы хоть что-то связывало тебя с домом, напоминало о нормальной жизни, когда ты находишься в стенах, где нормы жизни совсем другие. С тех выходных Вадим больше не уезжал ночевать домой. Каждый день после работы он возвращался ко мне, в нашу действительность, которая, как теперь казалось, всегда такой и была: семейной, умиротворённой.

Я старалась приготовить ужин к его приходу, а он звонил из магазина и спрашивал, что нужно купить. Мы не притирались, не спорили по бытовым вопросам. Складывалось ощущение, что мы живём вместе уже… всегда. Я не знала, чем это объяснить: тем, что мы ровесники и воспитывались в одинаковых условиях, или тем, что имели схожий взгляд на мир и одинаковые ценности. Факт остаётся фактом – нам было хорошо. Насколько могло быть хорошо в подобных обстоятельствах.

Когда я задумывалась об этом, меня начинала пугать ситуация, в которой развивались наши отношения. Обнимая Вадима вечером, утыкаясь носом в его грудь, иногда я думала о том, что тащу его в пропасть вместе с собой. Я неизящно, тяжёлым и горьким камнем, срываюсь в эту бездонную яму сама и утаскиваю его, не давая шанса взлететь.

Однажды я решилась поделиться с Вадимом своими ощущениями, но он резко оборвал:

– Ты знаешь: это мой выбор. Я действительно могу уйти, но не хочу. И я не хочу, чтобы ты думала об этом. Прошу, будь спокойна и знай, что ты можешь на меня положиться.

Он сказал это с такой внутренней силой, с таким напором, что я отступила и не стала возражать. Отступила и положилась на него, как он и велел. У меня уже не оставалось сил сопротивляться, но внутри было очень страшно – страшно от того, что он поймёт, какая я на самом деле, насколько я недостойна любви. Периодически на поверхность всплывали слова мамы, которые она произнесла кому-то (уже и не помню кому) в моём присутствии: «Конечно, ушёл! А кому нужна больная жена? Никогда нельзя показывать, что ты болеешь! Никогда!»

А что я? Я даже не жена, да и человек… ну так… среднестатистический. А Вадим оказался настолько удивительно прекрасным, что я такого даже никогда не представляла. Чутким, сильным, нежным, решительным, заботливым, ответственным. Чем больше мы проводили времени вместе, чем отчётливее я понимала, что влюбляюсь. И тем сложнее мне было проживать происходящее со мной в его присутствии. А кому понравится в начале романтических отношений показываться своему мужчине после наркоза? Или после ещё одного бессмысленного приёма врача? С красными, распухшими от слёз глазами и текущим носом. Без капли самообладания…

Я просила его не смотреть на меня в такие моменты. Однажды по дороге домой, когда я с трудом успокоилась после очередной бессмысленной консультации, Вадим спросил, почему я упорно прошу его не смотреть. Я объяснила свои переживания. Он засмеялся громко, от души, а потом сказал:

– Знаешь, видимо, я в этих отношениях на два года дольше, чем ты. Так что мне уже можно смотреть на тебя в любой ситуации.

Я рассмеялась в ответ. Он постоянно меня поддразнивал, что когда-нибудь нажалуется нашим внукам, что бабка, несмотря на все ухаживания, два года его динамила, сто раз жестоко отказывала, но он не сдался. Мне нравились такие разговоры. Они давали ощущение длинной счастливой жизни впереди. Мне даже казалось, что жизнь эта идёт прямо сейчас, что бы ни происходило за стенами клиник, куда я хожу как на работу.

Если после обивания порогов медицинских кабинетов оставались силы, вечерами мы лежали в кровати, и Вадим гладил мою кожу, а я щекотала его своими длинными волосами. Он обнимал меня крепко-крепко – так, что мне наконец-то становилось спокойно – и я засыпала. Мой пустырник и валериана в одном флаконе.

По этой причине «главное успокоительное» решило ехать со мной на госпитализацию. Застелив казённую кровать своим бельём, сняв клопа с панцирного матраса, переодевшись в новую пижаму, я стала ждать. Живот сводило от страха, немного тошнило, но я пыталась улыбаться.

Через несколько часов, наконец, вызвали в операционную.

Холодные команды:

– Раздевайтесь!.. Вещи сюда!..

И вот уже согревающая пижама осталась за закрывшимися дверями. Тело тряслось от стылого воздуха, соприкосновения с металлическим столом и неприятия предстоящего процесса.

Очнулась я через час. На панцирной кровати, уже в отделении. Первым, что увидела, было лицо Вадима. Сразу спросила, как прошло. Он ответил, что у врачей не получилось поставить стент, они ничего не сделали…

Перевожу взгляд на потолок, на секунду закрываю глаза. Открыв глаза, вижу лицо Вадима, спрашиваю, как прошло. Он отвечает, что операция не состоялась, врачам не удалось её провести. Перевожу взгляд на потолок, снова возвращаюсь к уже родному лицу. Спрашиваю, как прошло. Гладит по голове, объясняет, что ничего не сделали. Перевожу взгляд на потолок, закрываю на секунду глаза, а потом поворачиваюсь к Вадиму узнать, как прошла операция. И тут сквозь пелену медикаментозного сна понимаю, что застряла в кошмаре.

Ничего не получилось, потому что опухоль мешала. Времени прийти в себя нет, нужно быстро собираться и ехать в другую больницу, на КТ. Никто не признаётся, в чём именно дело, но врачи сами выглядят испуганными.

Так, уже через два часа после общего наркоза мы сидели с Вадимом в машине и ехали в частную клинику. Помню неестественное состояние своего сознания: снова и снова задавала вопросы, которые точно помнила, что спрашивала, но каждый раз забывала ответы на них; по некоторым я пытала Вадима раз по шесть с перерывом в несколько минут. Наркоз в государственной больнице оказался тяжёлым, но очень скоро мне пришлось соображать быстро и ясно.

Сделали томограмму, и мнения врачей в платной клинике разделились. Мужчина-врач (я перестала запоминать имена) полагал, что показаний к срочной операции нет никаких. А женщина-врач настаивала на срочной госпитализации и дренаже почки. Я весь день не ела и не пила. Из последних сил пыталась что-то сообразить в ситуации, когда и врачи-то до конца не понимали, что делать, и не могли дать однозначного ответа.

Измочаленную, убегавшуюся, жутко голодную, отказавшуюся в положении полной неопределённости делать что-либо, Вадим увёз меня в тот день домой. Госпиталь закрывался. Завтра меня ждал консилиум врачей.

Глава 4

С утра врачи решили подождать три дня и наблюдать за моим самочувствием, прежде чем резать. Каждый человек – игрок, быстро повышающий ставки. Не зная статуса новообразования и размышляя о жизни и смерти, я была готова отдать за возможность топтать эту землю и дальше очень многое. И меня ничуть не испугала озвученная докторами возможность провести следующие несколько месяцев с трубкой, выведенной из почки – чтобы снять с неё лишнее давление. Тогда я не понимала, что именно меня ждёт.

Выторговав три дня отдыха до операции, я провела это время дома, с Вадимом. Мы ели, спали, занимались любовью и просто жили только в том дне, который был на календаре. Три чудесных дня. Тему лечения, хирургии и моих перспектив не поднимали, хотя каждый периодически ловил себя в подвисшем, задумчивом состоянии. Это была не грусть, не горечь. Наверное, это был страх перед неизвестностью, которую мы редко воспринимаем всерьёз в череде будней.

Обычно нам кажется, что мы управляем жизнью, но в подобных обстоятельствах осознаёшь, что чаще жизнь управляет тобой. Как-то слишком незаметно рутина и порядок становятся важнее твоих желаний и потребностей. И только когда у тебя отобрали «штурвал», за твою безответственность по отношению к себе, ты начинаешь по-настоящему ценить возможность распоряжаться своей жизнью свободно, согласно своей воле. Человек не ценит этот дар, пока его не отберут.

Спустя три дня операция всё-таки состоялась.

Я проснулась в реанимации. Шевелились только глаза, остальное тело ещё не подчинялось. Больше всего я прикладывала усилий, чтобы пошевелить рукой – хотела проверить, будет торчать из спины трубка или удалось обойтись без неё. Минут через пять пальцы начали совершать мелкие движения, кисть чуть двинулась, пришло ощущение, что трубка лежит как раз под моей рукой. Как позже сказала моя врач: операция прошла «вдвойне удачно». Это означало, что мне не только установили внутреннюю «подпорку» под почку в виде стента, но и вывели дренаж наружу, что полностью её обезопасило.

Я была рада, честно. А кто не обрадуется, оказавшись в безопасности?

Пока я лежала в больнице, валяющийся у моей кровати мочеприёмник не производил на меня особого впечатления. Из-за того ли, что в больнице все такие же болезные и с трудом передвигающиеся, или из-за растянувшегося отходняка после наркоза, от того ли, что организм способен запускать скрытые резервы, лишь бы уберечь нас от стресса – но смысл произошедшего дошёл до меня, только когда я стала собираться домой.

Я вдруг поняла, что даже самая удобная одежда в моём гардеробе не предусматривает карманов для литрового мешка с мочой. Что нести его в руке по улице, как в больнице, не только странно, но при сильном морозе ещё и опасно для здоровья. Что даже самые удобные крепления спадают. Что одна рука постоянно занята. Что окружающие кидают в мою стороны наполовину жалостливые, наполовину брезгливые взгляды. Мысля до известия об опухоли категориями масштабными, я вдруг на полном ходу врезалась в малоприятные бытовые вопросы: что соединения трубок подтекают и пахнут; что принять душ и не замочить вывод дренажа из спины – сложно; что спать можно только в одном положении и на расстоянии от края кровати, которое определяется длиной трубки.

При выписке мне, улыбаясь, сказали: «Живите своей обычной повседневной жизнью». Дома эта фраза начала казаться мне злой шуткой.

И я, как любой другой человек, повысила ставки.

Мне хотелось не только жить, но жить хотя бы в относительном комфорте. Когда говорят, что жизнь – это главное, не врут. Не врут, но недоговаривают. Качество жизни играет решающую роль в том, насколько пламенно вы жаждете этой жизни. В будущее принято смотреть со светлыми чувствами, с мыслями, полными радужных перспектив. Вы уверены, что дальше будет точно лучше, проблемы решатся, зарплата повысится, муж наконец-то перестанет ворчать. А с какими чувствами вы будете смотреть в своё будущее, если вам сказать, что остаток жизни вы проведёте в инвалидном кресле, например? Признайтесь честно: вы чувствуете разницу, и очень, очень большую.

Моё детство прошло в курортном посёлке. Профиль лечения в местном санатории был направлен на решение тяжёлых проблем опорно-двигательного аппарата. И для меня стало нормой встречаться в парке с группами людей, передвигающихся на инвалидных колясках, видеть, как на дискотеке танцуют не только ногами, но и колёсами. Кто-то был прикован к креслу с детства из-за ДЦП, кто-то оказался в нём из-за травмы во взрослом возрасте. Я видела разные степени подвижности и самостоятельности.

Но вот чего я не видела, так это несчастных, удручённых обстоятельствами людей. Крутились бурные романы, организовывалась самодеятельность, с детьми мы гоняли на колясках наперегонки. И всё это в суровых условиях российской реальности, где для людей с инвалидностью не приспособлено ровным счётом ничего. Абсолютно. Если вы не столичный житель, то вы вряд ли найдёте пандусы в подъездах. Их изредка устанавливают в учебных или медицинских учреждениях, где они служат скорее для проформы, ведь на них проще осуществить акт самоубийства, чем комфортный спуск. В общем, я точно знала: счастливая жизнь есть, даже если телесные и бытовые вопросы стали жёстким потрясением, от которого трещат и рушатся все привычные формы, зацементировавшиеся в мозге, а мир при каждом телодвижении поворачивается к тебе не самой приятной стороной. Оставалось самое трудное – применить это теоретическое знание на практике.

Вадим, мой милый Вадим, видя, в каком подавленном состоянии я пребываю, как быстро утекает из меня уверенность в своей привлекательности, в какую паранойю превращается моя любовь к чистоте, как опускаются мои плечи, когда я поправляю мешок, принялся перестраивать быт. Спокойно и деятельно. Появились крепления для контейнера в ванной и у кровати, новое кресло, которое не давит на спину. Он подобрал трубки и соединения, которые не текут. Когда он ухаживал за моей новой системой дренажа, менял мешки, мне хотелось рыдать в голос и разорвать на тысячи клочков эту несправедливую реальность, но я всеми силами старалась сохранять внешнее спокойствие. В моих рядах был только один предатель – своевольный кусочек солёной влаги незаметно срывался с ресниц.

***

Прошла неделя, как я, бессознательно стыдясь новой себя, жила с трубкой и мочеприёмником. Основная операция предстояла через два-три месяца – делать сразу категорически запрещалось, и за это время мне требовалось пройти сложное медикаментозное лечение.

Вынужденная скованность в движениях заставляет больше думать и разбираться в себе. Я прокручивала возможные варианты развития уже прошедших событий, пыталась понять, когда в моей жизни появились симптомы, по которым можно было догадаться о развитии опухоли. Хотела выяснить, могла ли я избежать этой болезни. Долго размышляла и приходила к удручающему выводу, что я формата десятилетней давности, когда эта зараза только зарождалась в моём теле, не могла её избежать. У меня было недостаточно опыта, напрочь отсутствовало умение отстаивать свои границы. Мне не хватало знаний, не было привычки прислушиваться к себе, осознавать самоценность. Признаюсь: нет у меня этого и сейчас. Единственная разница состоит в том, что сейчас я хотя бы это понимаю.

Самый лучший подарок, который может сделать себе человек, столкнувшись лицом к лицу с тяжёлым заболеванием или оказавшись в любой другой сложной ситуации, – стараться максимально сохранять душевное равновесие. Я специально не пишу «спокойствие». Если в подобных обстоятельствах вы сохраняете спокойствие, то с вами явно что-то не так. Волноваться, беспокоиться, страшиться, гневаться, жалеть себя – нормально. Это здоровые эмоции, то, что делает человека живым. А вот душевное равновесие – это качество иного порядка. Под ним я понимаю внутреннюю уверенность в том, что сложившиеся обстоятельства разрешатся наилучшим для вас образом. И не только разрешатся, а раскроют глубину вашей души, подсветят новую грань личности, о которой, быть может, вы и не подозревали.

И даже если итог может быть только один – уход, то душевное равновесие даст вам такую необходимую возможность провести оставшееся время в совершенно новом качестве ощущения жизни. Воистину не так страшно умереть, как не жить.

Живу.

Я – человек-структура, а потому попробую проанализировать, из чего же состоит моё совершенно абстрактное душевное равновесие.