Ромео для балерины

В инвалидном кресле сидел парень и, уронив голову на клавиатуру, спал. Волосы чёрные, шевелюра пышная и густая, с причёской, как у Маяковского. Широкий лоб, прямой нос, резкие, мужественные черты лица. Одет по-домашнему: чёрные джинсы и чёрная кофта на голое тело. На краю стола стояла чашка с недопитым кофе. Лея увидела сумку, её сумку! Осторожно, чтобы его не разбудить, Турава потянулась за ней и задела чашку. Та упала на пол и разбилась. Парень поднял голову.

– Извини, кажется, я твою чашку разбила, – тихо сказала Лея и потянулась рукой к осколкам.

Он резко перехватил её руку, остановил.

– На кухне в углу веник с совком.

Она скрылась и пришла с щёткой и совком, собрала осколки, унесла их на кухню. Потом вернулась в комнату, молча подошла к столу. Подняла глаза на парня в кресле. Он очень внимательно смотрел на неё пронизывающими тёмно-карими глазами. "Как у папы, – подумала она и, не выдержав его взгляд в упор, отвернулась.

– Как голова? Болит? – вдруг спросил он.

– Раскалывается!..

Уваров развернул кресло и поехал к двери.

– Пойдём.

Девушка стояла поникшая, безучастная, даже не шевельнулась.

– Иди за мной, Лея! – приказал Вэйс мягко, но настойчиво.

И она подчинилась."Странно… знает моё имя. Мы знакомы?! Ничего не помню!" На кухне он достал из бара бутылку водки, стограммовый стакан.

– Открой холодильник, сок апельсиновый достань.

Смешав водку с соком, протянул стакан Тураве:

– Выпей, будет легче.

Она поморщилась и покачала головой.

– Пей!!! – настоял Уваров, и она выпила двумя большими глотками.

Потом присела на плетёное кресло у обеденного стола. Через пять минут уже не мутило, голова перестала болеть.

– Спасибо. Я… не помню, кто ты и как я оказалась здесь, – призналась Лея.

Уваров улыбнулся.

– Ты не помнишь, потому что мы незнакомы. Ты заснула вчера на Троекуровском кладбище, мой друг-таксист нашёл тебя и привёз сюда, в мой дом.

– А… – протянула она.

Упоминание о кладбище напомнили ей причину, по которой она там оказалась. Боль вернулась резко, захлестнула её, тяжёлая каменная плита в груди придавила, не давая дышать. Она стала задыхаться, судорожно ловя воздух ртом. Уваров тоже ощутил эту каменную тяжесть.

– На улицу! Быстро! – заорал он и быстро ринулся к двери, показывая выход.

За задним двором начиналась берёзовая роща, там они остановились.

– Кричи!

– Что?! -не понимала она.

– Кричи, как тебе больно, громко кричи! Что есть мочи.

Кажется она поняла. Попробовала. Изо рта вышел только сдавленный звук, больше похожий на писк. Она пробовала ещё и ещё.

Тогда Уваров заорал на неё:

– Всё! Он умер!!! Его больше никогда не будет в нашем мире!!! Слышишь, ты?! Никогда!!!

И тут она закричала. Страшный душераздирающий крик вырвался из груди, поднимая птиц с верхушек деревьев, за ним ещё и ещё один. Потом она упала на ствол дерева и зарыдала.

Уваров выдохнул с облегчением:

– Умница!..

Каменная плита крошилась и осыпалась песочком…

Алекс вернулся к калитке, оставив Лею одну у дерева. Только сейчас вспомнил, что она босиком, но тревожить не стал. "Даже если и простынет – это такая мелочь по сравнению со всем остальным".

Минут через десять она подошла к нему, тихая, умиротворённая, с грустными, но посветлевшими глазами. "Она удивительная!" – подумал вдруг Вэйс.

– Замёрзла?

– Немножко…

– Пошли в дом.

Они вернулись на кухню. Он заварил чаю. Пока тот настаивался, Уваров попросил:

– Сходи в спальню за пледом, он в шкафу, правая дверца, а то мне долго шарахаться.

Лея принесла.

– Укройся.

– Спасибо. Вообще, спасибо за всё! Неловко как-то, я даже как зовут тебя не знаю.

– Уваров. Алексей… Я понимаю, имя звучит как издевательство в твоём случае. Впрочем, так меня редко кто зовёт. Чаще Алекс, друзья зовут Вэйс.

– Вэйс… – тихо повторила она. – А почему Вэйс?

– В переводе с немецкого «знающий, осведомленный». Наверное, понял кое-что в жизни, когда ноги переломал, – усмехнулся он.

От него и правда исходила огромная внутренняя сила, заставляющая соглашаться с ним, подчиняться его приказам. Такое же ощущение полной защищённости она испытывала только рядом с отцом.

Уваров продолжал "сканировать" её, прислушиваться к ней. Он чувствовал: боль ушла. Внутри осталась страшная сосущая пустота.