Сказки кофейного фея

Фей с любопытством слушает мою тираду, задумчиво улыбаясь, чуть склонив голову набок. – Собственно, он, роман, изначально и не предполагает никакой высоты чувств. Но жизнь все поворачивает по своему. Опрокидывает. Жизнь, как течение крови в аорте, как пульс. Жизнь – Любовь – нечто неподвластное, яркое, чарующее. Не бабочка, нет…. Но она взлетает на ту же высоту. Ведь бабочка летает до радуги. Даже в дождь…

– Джозефина Стреппони до встречи с Маэстро Верди была певицей, актрисой, немного куртизанкой. – Неожиданно вступает в разговор Ворохов. – Разные были у нее поклонники, меценаты, содержатели. Но встретила своего Пеппинно, и все, как в море нырнула… Так часто бывает. И в этом обычность и необычность жизни.

– Да. Жизнь во всей ее полноте здесь есть. И в этом очарование оперы. И потому слушать ее можно хоть в целлофане – улыбается фей и встает с кресла, одергивая платье. – Ragazzi, а что, кто то принесет мне пирожное и чашечку лимонада? – Она смеется. – Чашечку только. Стаканы там какие то пластиковые, разолью.

– Сейчас, слетаю, не вопрос! – тотчас откликается на просьбу Знаменский, легкий, упругий, как пружина. – Анна Алексеевна, пойдемте со мной, а то мне дадут что нибудь не то, фигню на палочке? – Обращается Антон к Ане, будто на лету подхватывая ее под локоть, и не обращая внимания на насупленные брови Мишки.

– Чего это он разлетался тут?! Я бы сам принес! – разводит руками Ворохов и садится, закинув ногу на ногу, в трагической позе удивленного миром Чацкого, не забывая стряхнуть какую – то невидимую пушинку с палантина моего тихого фея, стоящего рядом с его креслом.

– Устали, Светлана Александровна? – Шепотом спрашивает Таня Литягина. – Не уходите только. До конца побудьте, а? С Вами так интересно. Папуля мой уснул в своей ложе в середине арии прямо. Что ты делать будешь тут? Мама его в бок пару раз ткнула, потом – плюнула. Он считает, что африканские танцы интереснее гораздо этого европейского занудства… Или песни берберов…

Окружившие нас ребята сдержанно фыркают, улыбаются, а Литягина вдруг резко и решительно стряхивает с плеча брошь и прячет ее в сумочку. -Надоело. Что я, как цаца какая, тут? Неудобно. Васютин Борька тот даже пиджак напрокат брал у кого – то, чтобы прийти сюда! – заговорщически шепчет она мне и фею, защелкивая белый лакированный клатч. Бесшумно это сделать не получается, и беспокойно оглянувшись по сторонам, Литягина бежит к проходу, чтобы взять из рук Знаменского и Ани принесенный дессерт.

– Сколько ее отец прослужил в Каире? – Обращаясь к кому то из ребят, кажется, Паше Светлову, тихо спрашиваю я.

– Лет пять. Когда у Тани бабушка здесь умерла, то приехали только Таня и ее старший брат на похороны. – Что то там в Египте такое было.. Родители не смогли выбраться. Он же был пресс – атташе. Его не отпустили

– Хлебные бунты, а потом убили президента. Кажется, так. Британия встала на дыбы, готовились вводить войска. Беспорядок был. Чрезвычайное положение, комендантский час. Толпы людей кричали на улицах. Ее отец был ранен ночным патрульным у посольства. В руку. Вроде легко, но кость неправильно срослась.. Что то там ломали.. Два раза еще. Я с ним вместе потом лежал в госпитале Чудесный человек. Ему давали седативы сильнейшие, потому что, по ночам, он сильно кричал от боли. Седативы ведь могут иметь последствия.

– Какие? – таращит на меня любопытные глазищи цвета спелого крыжовника Павел Светлов.

– Ну, засыпает человек внезапно, например, в автобусе, метро, трамвае, где угодно. Расслабившись… под музыку, под любой шум.. – Я с грустной улыбкой смотрю на ребят. Намеренно не досказываю им конца истории. Во время беспорядков в Египте и погромов возле русской дипмиссии, Танечка Литягина, получив сильную психологическую травму – шок, начала сильно заикаться, а поскольку была она в то время уже довольно взрослым ребенком, то лечение ее шло непросто, и, закончив десятый класс, она, вместо факультета иностранных языков на ФМО, должна была выбрать более тихое «болото», где не требовалась четкая дикция и уверенный голос. На двух первых курсах факультета классической филологии Таня проучилась четыре года вместо двух: не могла сдать положенных экзаменов. Профессор Павел Иванович Рабинцер, устав маяться с эффектной, но бездарной, на его взгляд, девицей, не могущей связать по латыни и полфразы, едва не отчислил ее из университета, своей единоличной и горячей рукой декана. Вмешался вездесущий фей, на заседании кафедры кричавший на декана так, что у того с переносицы от удивления сползли очки. Сползли и разбились. Литягина была оставлена на курсе, справка от логопеда, и мое терпение позволили ей тихонечко переползти с курса на курс, сдать устные экзамены на четыре, а письменные – на «отлично».. Частный педагог по речи, найденный феем, с помощью Ани Вороховой, и стоивший немало родителям Танечки, был уже, разумеется, не в счет..

Заикание исчезло бесследно. Танюша расцвела и похорошела, стала бедою и красой нашего занудного факультета, кружила головы всем в группе, но обращала внимание только – на меня, и фасон платья и номер духов фея, все светские привычки которого незаметно изучила с такою тщательностью, будто бы мой крошечный и мягкоголосый фей был, по меньшей мере, звездой эстрады или какой нибудь модной львицей.

***

…Преданность Литягиной семье профессора Яворского стала притчей нашего университета, но не вышла за его рамки. Вероятно, потому что вызывала недоумение неопределенностью, Недосказанностью. Нечеткостью концовки. Никто не знал секрета. Секрет не выдавался. Чуть – чуть отстраненно, легко, высмеивались мною попытки подражания, обрывались нити кокетства, едва протянутые. Но я всегда знал, что, и смеясь, могу положиться на Литягину. В самый трудный момент она поддержит и улыбнется. Или погладит ладошку фея, если тот начнет волноваться.. Фей ведь волнуется по любому поводу.. Мало ли на свете пустяков для его волнений? Всегда найдутся.

Глава восьмая. Признания Ланселота…

За Лешкой Аня едет одна, быстро и решительно рванув юркую «шкоду» с места. Город тонет в огнях фонарей – на центральной площади – и в мареве темноты, если чуть свернуть вправо или – влево.

Едет одна, мягко чмокнув меня в левую щеку, взъерошив волосы Мишке, на плече у которого безмятежно спит Фей. Решили, что Ворохов должен непременно проводить нас до двери. Вдруг – не работает лифт. Восьмой этаж – не шутка для моего больного колена.

…Она заснула, едва сев в машину, которую веду я, поскольку моя реакция лучше в сумерках и темноте.. Я не могу оглянуться, но знаю, что Ворохов караулит ее слабое дыхание и движение ресниц точно так же, как и я, боясь шевельнуться.. Слышен какой то шорох. Это он натягивает на фея меховую накидку, укутывая ноги. Накидка, молчаливым зверем – комком дремала на днище несколько дней, теперь – пригодилась.

– Спит? – Я смотрю в зеркало. Просто шевелю губами. Мишка кивает. Я знаю, он умеет читать с губ. – Пульс?

– Редкий. Устала? – Мишка смотрит на меня, прищурив левый глаз. Точно знаю, левый.

– Температуры нет? – Сейчас Мишкины губы коснутся ее лба… Черт! Я сам учил его так определять температуру. Как у ребенка. Фей и есть – почти ребенок… Я пытаюсь утишить собственный пульс, которому – больно…

– Не пойму. Маленькая? Как малиновый жук? У нее испарина на лбу… – Мишкина рука касается моего плеча. – Давай, пересядь. Я поведу.

– Не надо. Мы уже подъезжаем. Еще не двенадцать? А то сейчас лифт отрубят..

– Половина- Мишка смотрит на светящийся циферблат часов… Хмурит брови, по голосу слышу. – Какой идиот придумал лифт выключать! Не страна, а дурдом… И тут сердце мое останавливается одновременно с Мишкиным, потому что на весь салон раздается стон фея. Он плачет во сне, не открывая глаз, по щекам ползут слезы, крупные, прозрачные

– Не надо, мне так же – больно.. Отпустите, пожалуйста.. Не трогайте, больно.. Отпустите, не надо меня тянуть… … Сейчас. Грэг, не надо, скажи, не надо ножницы.. Скажи, не надо… Ох, как мне больно…

…Я рывком останавливаю машину, сворачивая на обочину, и не помню совершенно, как оказываюсь на сиденье, рядом с нею, глажу ее волосы, щеки, целуя, прижимая к себе ее невесомое тело, не замечая, как колется синий гипюр, как сминается белый мех ее палантина.. соболий… шиншилловый, какой то там еще привез Ворохов из Варшавы?!… Или Милана? Не помню!

– Тихо, тихо, ласточка, голубка моя, я здесь… Успокойся, ну, что такое… Открой глаза, это же просто – сон.. Ну, что ты?!… Сокровище мое, что ты… – Я перехожу на французский, он не звучит музыкально в этот раз… Наоборот, хрипло, как оборванная струна. Я шепчу, рычу, хриплю, околдовываю, останавливаю ее сон, ее кошмар, ее прошлое, ее боль, как было уже тысячу, сто тысяч раз. Кровь кипит в моих ушах, жилах, венах, клокочет где то в середине горла, горячим варом. И…

…И мне плевать, что Ворохов сидит рядом, и смотрит на меня совершенно круглыми, желтоватыми глазами, с ошалевшим черным зрачком, Мне плевать, что он слышит мой хриплый клекот раненного ястреба или коршуна… Раненного страстью неизбывной или – вечным, неуемным страхом потери….

…Бретонские мотивы шальных признаний, пронзающих ночь, уместных только – между двумя, может быть, и непонятны Мишке до самого конца, но его чуткая душа художника, оказывается, даже против воли, заворожена ими настолько, что он, сжимая мое плечо и поддерживая спину фея, не замечает, что рвет мой смокинг по шву, вверху…

Она раскрывает ресницы внезапно, очнувшись, вздыхает горлом, всхлипывает, обнимая меня, вжимаясь в мою грудь, куда то – под ключицу, на ребро, где стучит сердце. Мое? Или ее? Сейчас – непонятно…

– Господи, Горушка, мой хороший, что это? Мне же кошмар приснился, – она хрипло выдыхает, еще не проглотив всех слез, – Как будто меня заковали куда то, в цепи, потом – в колоды, знаешь, такие большие, так больно ноги, как будто жилы рвутся.. Она рывком поворачивается, поднимается, приникая губами к моему рту, щекам, векам… – Напугала, да? Прости? Любимый, прости меня… Мишенька, и ты тоже – прости… И что такое это?! Мы же не «Дон Карлоса» смотрели, чтобы приснились эти «сапоги испанские».. О, Боже!… Она вдруг сдавленно охает от боли, в попытке сесть удобнее…

И – кричит, откидывая голову назад, на спинку сиденья, бледнея, моментально, до синевы:

– Миша, сними туфли.. Ради Бога! Туфли… Судорога.. Скорее, туфли сними… Ох, как больно… – Мишка, сжав зубы, осторожно сминает в руках крохотную серую замшу туфелек фея, бросая их на днище машины. Я вижу как его пальцы разминают с усилием ее скрюченные стопы, щиколотку, лодыжки…

Опять прозевали… Пропустили припадок судорожный.. Конечно, она же шла по лестнице… Вверх, вниз… В театре же нет лифта. Провинция. Черт, – я хлопаю себя по лбу, вспомнив про лифт дома. Это конец. На восьмой этаж придется идти пешком. Нести ее. Хорошо, что мы вдвоем с Мишкой.

– Голубка… Любимая моя.. Девочка.. Жизнь моя! Потерпи немножко! – я осторожно растираю ее холодные руки, спину, сквозь тонкий гипюр, слыша кожей, своим хребтом, ее напряжение и отчаяние боли…

Она качает головой из стороны в сторону, резко выдыхая, пытаясь сделать вздох еще глубже.. – Да…. Больно и не проходит.… Миша, ты сильнее три, не бойся..

– Надо бы спиртом. Тут водка где то была. В бардачке… – бормочет яростно Мишка, продолжая сжимать в ладони ее крохотные стопы, пятку. – Я же медведь ярославский, я тебе пальчики сломаю… Прости, а?

– Нет. Горушка еще больнее трет… – Она, кажется, улыбается сквозь закушенную губу, сквозь слезы. – Дергает так, где сухожилие. Да, вот здесь.. Горушка, покажи ему?

…Я осторожно кладу руку на правую лодыжку фея и чуть тяну вниз стопу, не дыша, и поворачивая ее. Она вся в моей ладони. Замерев на миг, от страха, резко дергаю крохотную ножку в тугом капроне – вниз, прижимая ладонью сразу все ее пальцы. – Фей стонет от боли, но пальчики тотчас распрямляются. Судорога утихает..

– Вот так и надо, Миша. Не бойся… Подержи еще… У тебя руки теплые. Я, наверное, просто замерзла… А куда мы едем? Горушка, куда? Разве не на дачу? – волнуется фей, смотря на меня огромными глазами.

– Голубка, тише, тише, не волнуйся, мы домой едем.. – Я осторожно целую ее в висок, щеку, прижимаю к себе. _ На даче холодно. Сейчас приедем, примешь ванну, ножки согреешь, и – спать.

Фей, кусая губы, смотрит, куда то вбок, на Мишкины «щвейцарки», потом берет у меня из кармана куртки сотовый… Что то набирает, кучу каких то цифр, по памяти, почти в темноте, и мягким, глубоким голосом произносит в квадрат мобильного, с расстановкой пауз и дыхания, вцепившись свободной рукой в мой локоть:

– Алло, Паша? Паша, это я.. Мы едем, уже близко… Не выключайте лифт, скажи деду.. Да? Как хорошо.. А мы в театре были… Потом, тут, в пробке стояли, чуть чуть… Тебе книжка то понравилась? Ах, дед читает? Ну и хорошо…. Я рада..

Обалдев до яростного звона в ушах, мы с Мишкой смотрим друг на друга,.. Потом фыркаем и одновременный приступ хохота сотрясает нас, освобождая, и даря волну тепла, пробегающего по спине, плечам, кисти, центральной точке сердца… Фей вернулся… Фей звонит по телефону… Какому то поклоннику. У фея всюду – поклонники. Потрясающий, независимый, волшебный, маленький фей… Мой фей…

– Горушка, что ты себе думаешь? Это же внук нашего лифтера.. Я ему свою книжку дала почитать. Про море, помнишь?

– Как же, Madame… Везде эти Ваши – тенора! – Я резко щелкаю пальцами и поднимаю глаза и руки к верху в артистичном, нервном жесте, будто бы отпуская наверх вездесущего ангела ревности. – Куда же нам без них!

Я усиленно изображаю пылкую «сердитость,» отвернувшись от нее, и пытаясь закрыть окно в машине. Стекло поднято до упора, красная кнопка с недоумением, нервно, мигает, расплавляясь в коже подлокотника Разгадав мою игру, фей осторожно касается пальцем камня моего подбородка и повторяет его линию, выдыхая нежные слова мне в ухо, но это отлично слышит и Ворохов…

– Любимый, да чихать мне на всех: теноров, на дирижеров, на солистов… На всех, кроме тебя. Мне только ты нужен… Как же точно ты недавно сказал: «Мне нужна лишь твоя тяжесть тела, лишь твоя нежная глубина до сердцевины звезды,, лишь твой выдох в небо, когда голова твоя лежит на моем плече, а затылок пульсирует в моей ладони.. Только твоя… Другие – не моя весовая категория.. Понимаешь, не моя… Еще раздавлю! Или – раздавят!» – Она нежнейшим, страстным, ползущим поцелуем повторяет контур моей щеки, губ, выгибает спину, как кошка, и кладет голову на мое плечо.. – Обними меня!.. Крепче.. Вот. Мне на колготки нужно было носки надеть. Просто – носки. Но кто же идет в театр в носках?! Хотя, если Виолетта с тазиком по сцене носится, то..

– Обалдеть! – Хрипло шепчу я, и потерянно подмигиваю Мишке – Я думал, она не слышит, спит..