Сказки кофейного фея

– Да. Севр. Мануфактур ле руа.. Королевская фигня, – Мишка шутит в своей обычной манере. Подмигивает мне:

– Где отрыл, Грэг? И за какие бабки?

– Подарок. За переведенную новомодную медицинскую ересь, с двумя ошибками в одном слове.. Открывай, открывай, чего ты? – Я присаживаюсь на корточки возле фея, с другой стороны, и вся прихожая погружается в нетерпеливое ожидание чуда.. Ворохов приподнимает тонким пальцем художника, с изъеденными скипидаром и краской ногтями, кольцо малахитового сундучка – шкатулки, и высыпает на свою ладонь крохотного ангелочка, с позолоченными крылышками и венком на голове.

– Ух, ты! Какой смешной! – улыбается Аня. – Это же – наш фей. Ну, просто копия..

– Да, вот я только что хотел сказать. Точно! – Мишка осторожно крутит ангела на своей ладони. – Ну, Ланочка, смотри, и глаза такие же.. Огромные.

– Где ты его нашел? – Она удивленно смотрит на меня. – У Полины – таких нет. Я знаю.

– В песочнице валялся. – Отшучиваюсь я. – Его помыть надо. Видишь, у него голова в песке. – Беру ее под руку, осторожно приподнимаю с пуфа. – Пойдем, выпьем немного кофе. И тебе, действительно, нужно полежать. Ну, хоть полчаса….

– И еще, брат, Вам обоим надо подумать над одним вопросом – заговорщически шепчет мне Мишка, когда мы возвращаемся на кухню.

– Каким? – Я усаживаю фея за стол, и потому не сразу чувствую в Мишкиной улыбке – подвох.

– Ну, как успеть завести ребенка. Настоящего. Чтобы кукол не искать в песочницах во дворе. – Это Мишка произносит уже вслух.

Со стола медленно падает ложка. Аня яростно захлопывает крышку чайной банки и тотчас же хватает Мишку за ухо, шипя:

– Ворохов, я тебя прибью! Ты, вроде, за обедом не пил…

– А что? Что я не так сказал? Пусти ты, сумасшедшая, больно же! – Мишка обиженно трет покрасневшее ухо. – Я серьезно говорю. Тут обидного ничего нет.

– Поздно, Мишенька. Я тоже – серьезно. Мне – сорок пять. Грэгу – сорок семь. – Фей, нарочито спокойно, медленными, размеренными движениями наливает в чашку кофе, подает мне.

– Ну и что? Это что, разве – возраст? Что тут такого? И в пятьдесят заводят ребятню.. И в семьдесят. Эта богема.. Вон, посмотри, у Градского сын родился..– Ошарашенно взирая на фея, Мишка несется уже во всю прыть, не зная, как остановиться. Или – упрямо не желая остановиться.

– Миша, мы – не Градские. Яворские мы. И мне осталось.. Неважно, сколько. Я и за два года не успею. Или – не выношу. При этой форме белокровия… Она не сворачивается, кровь, понимаешь… Прах ее побери! Удивительно, как она еще Грэгу подошла..

– Любимая… Успокойся. – Я осторожно касаюсь ее руки, в которой она крутит серебряный черенок ложечки. – Не надо, успокойся. Прошу тебя. Нашел о чем говорить, балда! – беззлобно ворчу я, отвешивая Мишке подзатыльник. – Это мы в другое время обсудим. На даче, за шашлыками. У меня план, кстати, есть по этому поводу, стратегический. Вы обалдеете, точно. А сейчас, – Я поднимаю руки вверх ладонями. – А сейчас мы садимся все, пьем кофе, отдыхаем часик, и едем в театр. Все. Не обсуждается. Категорически.

– Милый, – Не выдыхая, и потрясенно смотря на меня, шепчет фей. Он моментально уловил суть игры. Он всегда тотчас же улавливает все, мой фей.. – А я то, я – есть в этом твоем… категорическом плане? Или как там его называют?

– Конечно, madame, как же – без вас! Вы – главное звено. Без Вас – никуда. – Я подмигиваю фею. – Так что, быстренько, пейте кофе и отдыхать.. Немедленно. Вы для стратегического плана мне нужны в отменной форме. И пусть madame Ворохова уложит Вам волосы. В театре надо – блистать…

– Мы все сделаем. Я фен привезла и лак. – Аня яростно раскладывает по холодной керамике тарелок салат и палочки сарделек. – Грэг, попробуй, тут соли достаточно?

– Нормально – Я со вкусом, нарочито медленно, разжевываю сардельку.– Да, я забыл спросить, а где у нас Лешик? Куда Вы дели младшего Ворохова?

– А что, он тоже нужен для… стратегического плана?? – не сговариваясь, хором, спрашивает у меня вся компания. И замирает на миг, когда я первым начинаю смеяться…

Глава седьмая. Фей в опере…

Уже в фойе нас окружила целая толпа: студенты – за редким исключением, в лице красавицы Литягиной, – с родителями; приятели Ворохова – извечная веселая, добродушная, галантная, чуть под хмельком, богема, знакомые Анечки по поэтическому кружку – шумная компания, с обрывками своих и чужих строчек в головах.

И наше, профессорское, нарочитое «благочиние», с сорочками в мелкую точку или полоску, небрежно перехваченную под самым горлом лоснящимся бантом бабочки или удавкой галстука «павлиний глаз» – от которого через три минуты начинает рябить и в глазах, и в голове..

…Не получилось сосредоточиться и осторожно идти по почти «каннской» лестнице, с потертой ковровой дорожкой с бежевыми полосами по краям, ведя под руку крохотного фея, в белом палантине поверх синего бархата, жемчуга, и острого брюссельского кружева. Руку пришлось срочно освободить для приветствий.

Фей вспорхнул вверх по лестнице, вопреки всем правилам, в сопровождении улыбающейся легкими ямочками на щеках и на подбородке, Анечки Вороховой, чьи тонкие лакированные шпильки прочно впились в лестницу, а локти в черном шелке и гипюре осторожно и чуть небрежно поддерживали спину фея. Как раз в том месте, где нужно.

…Пару раз встретившись со мной глазами, Аня сумела утишить отчаянье, полыхавшее там неуемно, тем, что озорно подмигнула мне, и увлекла фея в раковину полукруглого зрительного зала, прямо к нашим местам в шестом ряду партера.

Когда мы с Вороховым, наконец, отбившись от приветствий и кивков на лестнице и в проходах, подошли к креслам, из оркестровой ямы уже раздались первые звуки увертюры.

Мягкий профиль фея, едва угадывался в полумраке гаснущих огоньков театральной люстры. Моя рука тотчас очутилась в ее тоненьких, горячих пальцах, сердечко браслета чуть царапнуло кожу моего запястья. Занавес взвился вверх, и мы, все четверо, ахнули одновременно, увидев на сцене дебелую даму в голубом гипюре, обтягивающем плотные чресла, лавиноподобный бюст и мощные плечи боксера или пловца перворазрядника.

Дама, стоя перед огромным зеркалом, тщательно расправляла в волосах цвета жженой соломы огромный красный цветок…. Она не раскрывала рта минуты три. Увертюра, пару раз споткнувшись на окончании, начиналась заново, дирижер нетерпеливо махал палочкой, оглядываясь на сцену и солистку, но дама молчала, как рыба. На сцене появилась еще одна тучная матрона, в бежевой тунике и туфлях – котурнах на остром, как игла, каблуке. Откуда взялись каблуки в тифозном боксе, из которого явно сбежала матрона – наперсница, с определенной длинной и цветом волос на голове, было совершенно непонятно. Уточнять у фея, место проживания этой дамы, я не рискнул.. Вероятно, подразумевался парижский квартал Монмартр или что то в этом роде… Полились звуки арии, с которой вступала в действие главная героиня, и я отвлекся, увлекся так, что не сразу услышал шепот фея, мягкий, насмешливый..

– Hai ragione, preferito.. sarebbe… Meglio hanno cantato invisibili*

– Sei troppo severa, amore mio! – я осторожно поднес к губам ее пальцы, грея их дыханием… – La musica ? la stessa… E dopo duecento anni.**

– Madame, фактура и декорации – полный улет… Рубенс в перформансе! – громко зашептал со своего места Ворохов. Фей, сколько мог, старательно держал паузу. Потом серебряное драже все же негромко, обрывисто рассыпалось по полу партера, и я услышал, как она пытается набрать воздух в легкие и подавить смех….Что то смутно белеет в темноте. Это Ворохов галантно протягивает ей платок. Картуш в своем амплуа!

Действие, музыка, накал переживаний увлекает нас постепенно, против воли. Второй акт заканчивается в напряженной тишине зала. В антракте нас вновь окружает толпа.

,,,Вперед, к ее креслу, пробивается немного взмокший в строгом пиджаке и бабочке, Антон Звягинцев, подтянутый, стройный и – необычно серьезный. Он осторожно пожимает хрупкие пальцы фея.

– Светлана Александровна, можете объяснить, а? Ну, какой вот смысл то в этом всем? Тазик на столе… Это что за декорации? И Виолетта, блин,.. Шкаф в миниатюре. Ей по действию – двадцать пять, а тут чего?! Все полста с хвостиком!

– Антон, ну смотри, как на режиссерскую условность…. Вольность..

– А если мне непонятен замысел режиссера? Вот непонятен и все, – упорствует Антон.

– Да, Светлана Александровна, в чем тут фишка, вот непонятно нам? Модерново, что ли? Так сейчас от чахотки не умирают.. Смешно! – вступают в разговор другие ребята, во главе со сбежавшей из ложи родителей Литягиной, – Георгий Васильевич, ну объясните?!

Ragazzi****, дело все в том, что сейчас фишка любого замысла в приближении героя к зрителю. Максимальном приближении, понимаете.. Старательно так изображает это режиссер, так пыхтит, что, вот и тазик на стол ставит с мокрым бельем, и Альберт у него в фартуке посуду моет.. Но Виолетту Альберт любит также безумно, как и во времена маэстро Джузеппе… И, потом, представьте, что у нее не чахотка, а рак крови. Это и сейчас неизлечимо. И чувства по накалу не изменились, совсем… Понимаете? Музыка неизменима. Взлет ее. Падения у нее нет. Взлет есть. До конца. До самой трагической ноты, когда голоса у них сливаются воедино.

– Сейчас этого еще нет? – Антон и другие ребята стоят сбоку от прохода, не загораживая дорогу никому, но внимание на себя все равно обращает эта стайка воробьев в чуть смятых от долгого сидения пиджаках и рубашках.

– Нет. Как в начале любви, они в смятении: еще не знают, насколько сильно захватит их чувство, да и есть ли оно? Может быть, это только кокетливая салонная игра? – Неожиданно вступает в разговор фей – Видите, и барон в гостях у Виолетты, настаивает на том, что жизнь – игра, наслаждение. Как основной тезис первого действия. И музыка там, как бабочка – тарантелла. И Любовь, бабочка, пальпитто, мистериозо. – в прописях их арий…

Пелось первое действие потом на улицах народом, как песни.. Обычно так – не бывает… Какое дело рабочему люду до оперы: баловство для знати, и – только! – Запястье фея чуть дрожит в моих пальцах, синяя жилка пульса проступает яснее.. Я слегка сжимаю ее кисть, надавливая сверху. Ищу в середине изящной ладони ямку пульса, глажу ее… Японский секрет су – джок срабатывает, но медленно… Волнение фея сильнее древних практик.

– И потом, – продолжает тихо фей, поправляя палантин и откидываясь на спинку кресла, – Верди ведь задумывал эту оперу, как камерную.. Личную. Чисто личную историю сердца… Но получилась палитра гораздо шире… Жизнь, властно играющая Судьбами, с трагическим изломом… Она так швыряет героев из стороны в сторону, как в шторм, она насмешлива с ними. За то, что они осмелились считать ее игрой.

– Жизнь – рок? – Танечка Литягина резко и неожиданно присаживается на корточки возле фея, ее красное платье с серебром маленькой броши у левого плеча, переливается искорками в свети люстры, а кудри, собранные в высоко взбитую, замысловатую прическу, все равно непослушно выбиваются на висках.

Одну руку Таня осторожно положила на колено фея и тихонько гладит его. Хочет успокоить? Интересная она, Литягина. Прима курса, кокетка, баловень родных… Но отлично чувствует любое чужое волнение…

– Нет, Танечка. Рок всегда предполагает героику. Так ведь, Георгий? – обращается ко мне фей, повернувшись вполоборота.

Я утвердительно киваю, чуть подняв бровь.

– Да, cherriе. Здесь рока вроде и нет. Сюжет то – частного порядка. Подумаешь, роман молодого светского льва и куртизанки – Я развожу руками и сцепляю кисти под коленом, продолжая рассуждать.