Осенний август

Осенний август
Светлана Нина

Роман о сестрах-дворянках, накрепко связанных взаимным соперничеством, завистью и истовым обожанием. Строптивая Полина с легкостью оставляет на погибель умирающую мать и младшую сестру, сбежав на Гражданскую войну. Вере придется в одиночку пережить красный террор, мечтая о возвращении с полей сражений жениха Полины. Молодость героев придется на противоречивые 20-е годы. А впереди – укрепление тоталитаризма, ссылки, железный занавес и Великая Отечественная война.

Здоровы были мы, безумием было окружающее.

Анна Ахматова

Часть первая

1

Дивный книжный вечер картинно затухал посреди янтарно-зеленых, изнутри светящихся волн леса. Полинин профиль неподвижно белел на фоне то бросающихся в пляс, то без видимых причин затухающих деревьев горизонта. Утопающее в твороге облаков солнце последней бессильной яростью немощно высвечивало ее сосредоточенные ресницы, обращая их в песочную паутину.

В тот вечер Полина в своей излюбленной манере с уставшей, будто недовольной хрипотцой, произнесла:

– Сбегу.

– Как? Куда?

– На войну.

Вера почувствовала знакомый прилив бессильного, выматывающего бешенства, переходящего в обыкновенную обиду, что сестра так мало с ней считается.

– А мы?

– Ты не понимаешь, глупая. Никого больше нет кроме этой стихии.

– Чушь… Жизнь всегда побеждает.

– Такое время, как теперь… Его никогда раньше не было. Новое время, сметающее все…

– Каждое время в чем-то новое, – попыталась брыкаться Вера, чувствуя, как Полина затаптывает ее, потому что она говорит все не то и не так. – И при этом ничего в сути человеческой не меняется.

– Не меняется в сути, зато кардинально внешне. И это все равно меняет всю суть – поведение, внешние проявления… Люди из-за этого уже иные. И вообще, оставь свои буржуйские замашки, как не стыдно. Хочешь всю жизнь бездельничать, как наши предки? Бездельничать и предаваться сплину… Наскучившая безвкусица.

Вера смолкла. Полина всегда находила верные слова. Для сестер Валевских с детства не было ничего более постыдного, чем бездействие. Они воплотились в корне неправильными землевладелицами.

– Преступление не прочувствовать пору, такое выпадает далеко не каждому поколению. Мы счастливцы, мы видим это.

– Каждому поколению в любом случае выпадают какие-то трудности и новшества.

Полина издала что-то похожее на всхлипывающий смешок.

– Особенно нашему поколению вылизанных дворяночек, выращиваемому на убой в брак.

– Не так уж и плох иной брак…

– Плевать, – сказала Поля, нежно и крепко держа цигарку. Это прозвучало убедительно и непререкаемо в хитросплетениях паутин сигаретного дыма.

Вера почувствовала себя бессильной и маленькой. Кто она с ее низменными интересами против сестры?.. С другими Поля умела быть – и была – искрометной болтушкой, влюбленной во всех понемногу, благосклонной. Но у Веры почему-то никак не получалось попасть в заклятый сестринский круг. И вместо того чтобы делать с этим что-то, она предпочитала со стороны наблюдать за насыщенной жизнью Поли, страдая и втайне удовлетворяясь собственным мытарством.

Вера почувствовала, как добропорядочные устои отца – вовсе не лицемера, как не уставала отзываться о нем старшая дочь, ведь он в действительности верил в свои слова – восстают в ней против этого модного анархизма Полины, который та подхватила как лихорадку. От вируса в мозгу избавиться сложнее, чем от вируса в горле. Вера не чувствовала свои взгляды прогнившими, раз те не брызгались модными течениями, которыми в их время болели многие сколько-нибудь образованные юноши, как ни пыталась Полина внушить ей, что, если Вера не мыслит подобно ей, она автоматически неправа. Ошибка самовлюбленных и, по сути, неуверенных в себе людей. Полемика всех времен, так и не увенчавшаяся победой чего-то конкретного.

Порой Вере становилось интересно, отложит ли сестра в нее свои личинки. В то же время она чувствовала, как даже без помощи Поли класс, к которому принадлежат их родители, такой с детства привычный и самодостаточный, мягкий и простой, о котором можно было даже не задумываться, а просто существовать по инерции, становится поросшим мхом, застопоренным и вредоносным. Не производящим ничего, кроме запретов и уже давно пройденных неверных истин.

Но не задумываться не получалось, особенно в той среде, которую Полина невольно тащила за собой в их дом. Не получалось так же, утопая среди бесчисленных библиотечных книг и валяясь поочередно на чуть тронутых потертостью и специфически попахивающих кожей диванчиках. Не выходило это и среди медлительной жизни в пропитанном поколениями особняке, где из каждого угла на сестер так и дышала пугающая история империи. И предки – образованные, но, вот парадокс, так мало понимающие суть и злобу дня богачи насмешливо следили за ними со своих пыльных стен.

Полина даже мало была повинна во взглядах сестры – неведение сжирало Веру изнутри и заставляло оглядываться. Для нее не было ничего более унизительного, чем не знать или не понимать. Тем не менее она ухитрялась сохранять дружеские отношения со всеми, кто не сделал ей ощутимого зла, потому что не считала себя вправе делить людей по классу, полу или возрасту, особенно же переубеждать кого-то. Она прекрасно примечала полутона и то, как людям порой трудно даже в самом простом, как они ошибаются или не зрят в очевидное, как творят зло или питают его предрассудками, сами того не осознавая. Поэтому ей претила намеренная однобокость сестры, которая обладала теми же задатками, что и Вера – острым аналитическим умом и бесподобной интуицией, но предпочитала не задействовать их в вопросе осуждения всех и каждого. Предпочитала нестись куда-то, зажмурив глаза и крича о свободе.

Даже восхищение образом жизни Поли и ее духовной эволюцией не мешали Вере естественным образом замечать недостатки сестры. Вера научилась уживаться с ними, считая, что мирится лишь с некоторой высокомерностью Полины и пребывая в свойственном так многим людям заблуждении, что в состоянии описать творящееся в душе другого. Но знать человека, даже с детства близкого, практически невозможно, ведь он меняется, пополняется, отмирает ежедневно.

– А об отце ты подумала? Каково ему будет объяснять, куда делась его старшая дочь?

– Ты себя слышишь? Объяснять кому-то, до кого мне нет дела, что-то там ненужное и неинтересное… Избавь меня от комментирования этого. Новая война будет. А в войну люди живут по другим законам. Более настоящим.

– Что сделал тебе отец, за что ты так его осуждаешь? – спросила Вера, как будто не хотела, но терпеть уже не могла.

Полина мрачно молчала. В небе кричали стрижи. Едва различимое движение темных глаз Полины вгрызалось в бездну памяти, выуживая оттуда полуправдивые воспоминания о том, как отец, когда она была крошкой, мучился от невнимания жены, сосредоточенной на ребенке. И как брезгливо и опасливо относился к дочери. Ощутимая угроза – а это была всего лишь она, Полина. У которой Иван Валевский как будто всерьез хотел увести мать в края своей выгоды.

– Он хороший человек. Разве сделал он тебе хоть что-то плохое в детстве или теперь? Не считая ваши бытовые споры о том, где тебе учиться?

– Странно, как он может быть хорошим человеком, если в его поместье происходят самосуды, люди мрут от голода в то время как он кричит о том, что существующий строй прекрасен? Как лицемерен человек… Может, лицемерие – лишь наша многогранность?

– А может, люди часто в упор не видят того, что очевидно для других. Любой человек может содержать в себе столп взаимоисключающих качеств. Но другие, не столь разнородные, не понимая этого, спешат обвинить его в лицемерии, приспособленстве, судят в своих интересах или пытаются сделать их такими же плоскими, как сами. Лицемерие – удобное слово, если хочешь свалить всю вину на другого.

Полина искоса посмотрела на сестру с одобрением.

– А то, что он взял мать, явно равнодушную к мужчинам, тоже говорит о безграничной порядочности их класса? Мы по крайней мере из себя святош не строим. И в этом наша сила.

– Да что ты несешь?! Совсем уже с ума сошла со своим свободомыслием?!

– Ну-ну, – усмехнулась Полина.

Вера порывисто встала и, не прощаясь, ушла в веранды, старательно следя, чтобы дикие слова сестры не зацепились за ее сознание и не породили свои производные.

В отрочестве Вера пережила период, когда считала, что мать достойна большего, что отец испортил ей жизнь. Сколько девочки себя помнили, они идентично воспринимали какую-то недоговоренность со стороны родителей. Это проскальзывало в полувзглядах и редких словах, застывающих на губах. Но тем не менее это не мешало гармоничному сочетанию их жизней, взаимодействий и симпатий. Но потом гуманное, мудрое в Вере победило. Она учуяла, что виноватых нет, это жизнь, и в ней каждый не только сам виноват перед собой, но и способен отравить жизнь даже тому, кого считает своим тираном. Вера чуяла невероятный симбиоз брака родителей и молчала не от страха, а от невозможности возразить.

Полина осталась сидеть на месте в той же позе захворавшей королевы.

– Как противно до сих пор ощущать себя в России Базаровым! – сказала она вслух с ожесточением. – Ничего ведь не изменилось с пятидесятых!

2

Непомерно пышная прическа из волос, которые всегда так восхищали Веру – спутанных, сильно, но все же не в спирали закручивающихся прядей неопределенного, между золотистым и темно-коричневым, цвета. Вдумчивый, изучающий, как будто даже недоумевающий из-за всего вокруг взгляд. Она была такая близкая – протяни руку – и такая отстраненная, успешно пряча свое, быть может, даже высокомерие сквозь воздушность сознания.

Веру тяготила дистанция, которую почему-то всегда возводила между ними сестра, быть может, самим своим существом. Но Полину это не трогало. Она всего лишь отражалась в зеркале, как и во всей ее, Вериной, жизни – невероятно настоящая, настолько, что становилось страшно от ее дышащего присутствия, от ее полнокровности и источаемой силы. От ее пребывания в комнате становилось даже жарче. С яркими зрачками, как бы бессильно останавливающимися на собеседнике в попытке что-то сказать и предпочитающими наблюдение так же часто, как демонстрацию себя самой. И блестящей загорелой кожей, специфически пахнущей так, как пахнет здоровый покров молодого организма – влагой и пылью вперемешку с какой-то странной, травяной словно, пряностью, будто листья с деревьев, под которыми она проходила утром, облепляли ее и отдавали ей свой горький сок. Руки, выбивающиеся из сдавливания рукавов – сильные стянутые мышцы с вкраплениями веснушек. Вся несдержанная и преодолевающая под стать своему двадцатому веку. Не человек – воплощенная античность, только без древней невежественности.

Когда Вера случайно дотрагивалась до ее рук, сталкиваясь с Полиной в их обширной столовой или библиотеке, они были не мягкими, как обычно у женщин, а упругими и твердыми за первым обманчивым впечатлением шелковистости покрывающей их кожи. Руки спартанские, в которых не было ничего белого и мягкого, бездарно изнеженного под дух ускользающей эпохи – лишь золото и сталь.