Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий

Любой предмет домашнего обихода всё, что долгие годы ему служило, вызывает воспоминания: длинные рожки для обуви, расчёски всех цветов и размеров, тапочки в клетку, которые до сих пор стоят в коридоре. В ванной комнате, рядом с моей розовой, по-прежнему живёт синяя зубная щётка Кирилла. Они смотрят друг на друга, кивая головками. Синей сиротке я вечером рассказываю, как прошёл день, и желаю спокойной ночи.

С годами боль потери поистёрлась, но иногда меня охватывает какая-то безразмерная потусторонняя тоска, и приходит она не с мыслями о счастливых событиях нашей жизни, а в момент, когда моему взору является красота: новый пейзаж, цветок, улыбка внуков… Мне доступно любоваться тем, чего Кирилл уже никогда не увидит. Если нам доведётся встретиться в лучшем из миров, я всё ему поведаю в подробностях.

Надо научиться уходить в прошлое, не прикасаясь сердцем, иначе перехватывает горло и нечем дышать. Люди свыклись с банальным слоганом, придуманным бессердечным человеком: время лечит. Фраза годится лишь для рекламы, если бы время вдруг стали продавать: купил 240 часов и можешь десять дней переходить на красный свет. На самом деле время не лечит. А если и лечит, то так долго, что не успеваешь дожить до выздоровления. Душевная скорбь не проходит, ведь она не телесная. Время её притупляет, отодвигает, но вдруг, зацепившись сознанием за какую-нибудь ерунду, по-новому возрождается старой болью. В конце концов, что такое тело? Сосуд для души, от его формы зависит в жизни не главное, скорее даже напротив – подаренная нам при рождении душа формирует тело. Я чувствую, физически ощущаю, что во мне сидит душа, необъяснимая, неизмеримая, непредсказуемая. А часто ли мы о ней задумываемся? Когда жареный петух клюнет.

Признание души предполагает наличие Высшей Силы, которую принято называть Богом. Ни совесть, ни сострадание, ни любовь и стремление к свободе не могут являться результатом мыслительного процесса. Верить в Бога истинно – непросто, нужен душевный труд, а он самый тяжёлый. К тому же вера не упрощает, а усложняет жизнь. Как писал Святой Августин, вера вопрошает, тогда как разум обнаруживает. Вот-вот, все задают вопросы, а объяснить некому. Библия – кладезь загадок без ответов. Видно, так задумано, что ответов не существует в принципе. Религия необычайно удобна для дураков и лентяев – думать не надо, даже вредно. Предлагаются простейшие решения, которые исключают инакомыслие. В основу веры положена неравноценная мена: за праведный земной путь обещана жизнь вечная. Какая она, и хороша ли, этого ли ты хотел, к тому ли стремился – никто не знает. Морковка перед носом простаков! Я не верю в непостижимое, в непохожее на правду, в то, что отнимает индивидуальность. Не хочу быть овцой, которая ждёт инструкции от пастыря.

Вместе с тем Бог – это удобно, на него можно свалить недуги, незнание, глупость, напасти – такая, мол, уж несчастливая звезда, то бишь судьба. И даже обретя удачу, мы восклицаем: Спасибо тебе, Господи! Руководствуясь прагматизмом, ну, и, конечно, каким-то странным порывом, я пыталась себя перевоспитать. В пятьдесят лет с ощущением благодати приняла крещение, выстаивала длинные литургии, ничего в них не смысля, исповедовалась, непонятно в чём, и причащалась: ела «тело христово» и, пересилив брезгливость, из общей ложки пила Его «кровь».

Кусочек пресного мякиша в разбавленном кагоре меня не впечатлил, и верить я не сподобилась. Православные обряды так театрально-красочны, что заставляют сомневаться в искренности незримого. За версту пахнет системой, тщательно разработанной людьми с воображением, а обман меня с детства раздражает.

Да, был на рубеже новой эры харизматичный проповедник, сын Марии и Иакова, защитник слабых от силы неправедных. Вокруг него ученики возвели воздушные замки мифов. Нищее неграмотное окружение слушало, разинув рот. Ну, как Он мог вернуть разложившимся клеткам Лазаря первоначальное состояние?! Если Бог создал законы природы, то хотя бы не должен им противоречить.

Мой атеизм не от отрицания Творца, просто я страдаю потребностью в доказательствах, а их нет. Вера иррациональна, мне же, подобно Абеляру, чтобы верить, нужно понимать. В таких случаях посещение церкви мало продуктивно. Должно сверху что-то стукнуть и проникнуть внутрь. Но Бог, по одному лишь Ему известным причинам, не желает снизойти до меня. А так хочется, чтобы Бог был. Его существование придаст жизни смысл, хотя, с другой стороны, потянет за собой груз обязанностей и ответственности за всё, совершённое во время земного пути. Это напрягает, а мои нравственные силы и без того подорваны.

Ночную тишину нарушают звуки дождевых капель. Крупные и тяжёлые, они предвестники щедрого ливня, который не замедлил пролиться. Вода стала стеной, отгородив от меня посёлок прозрачным занавесом, а шум издаёт такой, словно закипает гигантский чайник.

Жизнь моя, жёстко разрезанная надвое смертью Кирилла, совершенно переменилась, а пустопорожнее время разносит прошлое и настоящее в разные стороны всё дальше и всё быстрее. От безысходности клонит в сон. Качаясь на волнах забвения, я словно слышу: «Спи, Мышонок мой прекрасный, баюшки-баю». Сознание уже дремлет, и счастье кажется возможным.

Если бы не просыпаться и вечно видеть лёгкие сны.

* * *

Движение, движение, движение. Оно гасит отрицательную энергию, отвлекая от больших и мелких неприятностей. Раньше, нервничая, я всегда бросалась стирать руками в тазике мелочёвку. Тёрла с остервенением, давая выход возбуждению. Вот и теперь неплохо бы устроиться на работу, но в курортном городке востребованы, посудомойки, официантки, продавщицы, и то только летом. Это мне ни с какого боку. На приличное место пенсионера не возьмут, хоть танцуй работодателям лезгинку для доказательства не увядшей прыти.

Чтобы придумать себе занятие, надо быть такой деятельной натурой, как моя подруга Тина. Когда они с мужем купили деревенский дом во Владимирской области, она ударилась в сельское хозяйство. Косила, полола, с любовью просеивала землю меж пальцев, сажала картошку, ремонтантную клубнику, варила варенье и гнала ягодные соки. Десять кур-несушек отзывались на имена и бегали за нею, как собачки. На первую зиму птиц поселили в лоджии московской квартиры, откуда они в отсутствие хозяев вырывались на свободу, гадили в комнатах и несли яйца на диване. В дальнейшем кур оставляли зимовать в деревне у соседки, пока они, страдая без хозяйской любви, не перевелись окончательно. Но земля долго оставалась Тининой страстью, пока болезнь позвоночника не наложила вето на движения и потребовала хотя бы минимального комфорта – воды из крана, тёплого сортира и врачей поближе, а там такие дороги – «скорая» не проедет.

Тогда Тина увлеклась вязанием. Процесс этот требует терпения и времени, и она вязала, говоря по телефону, помешивая кашку для внука, но главным образом, сидя в кресле у телевизора. Пока глаза обходятся без очков, это удобно: поглядываешь на экран, слушаешь текст, а пальцы продолжают крутить спицы. В этом деле Тина достигла редких успехов, впрочем, как и во всяком другом, за которое бралась. Но по телевизору стали показывать всякую муру, глаза запросили очков и с вязаньем пришлось покончить.

Одно время её коньком стали переводы с английского книг о знаменитых певицах и актрисах. Слог у неё прекрасный, грамотность блестящая, терпения не занимать. Тина вынимала из принтера сотни страниц и собственноручно переплетала. В компьютерах она, прабабушка, разбирается не хуже молодых, сама настраивает, смотрит старые музыкальные фильмы, которые обожает, и беседует с подругами, разбежавшимися по миру – в основном, в Америку и Израиль, поскольку, по случайности или нет, большая часть её многочисленных друзей – евреи. Но что странного, если Тине нравятся умные и деятельные, а не те, кто такими только кажутся? Впрочем, я не совсем права: она любит многих, если не всех, разница лишь в силе любви.

Мне языки никогда не давались. Изучить чуждую лексику и проникнуть в строй чужого мышления до такой степени, чтобы понять: «чудное мгновение» – не просто стоящие рядом красивые слова, а музыка наслажденья, я бы не сумела, с этой способностью надо родиться. Ничего не остаётся, как заняться собой. Поздновато, конечно, начинать себя любить, когда кожа теряет упругость. Спасибо Кириллу, который никогда не сомневался в моей вечной молодости. Возможно, он не врал – ему так казалось.

Модная стрижка, яркие блузки рождают иллюзию позитивности бытия. Живу в окружении любимых картин, книг и запахов. Я ухожена, маникюр и педикюр мне делает милая услужливая девушка из «Салона красоты». Регулярно посещаю кино, концерты, заполняя пространство суетной подвижностью, случайной болтовнёй со случайными людьми. Приглашаю в гости знакомых, часто шапочных, отчего потом страдаю – не столько жаль потерянного времени, сколько угнетает способность тратить его бездарно.

Как-то, гуляя по набережной реки, приземлилась на скамейку. Из ущелья Самшитовой рощи всегда тянет прохладой, поэтому местные любят тут отдыхать. Рядом пожилая пара продолжает разговор.

– … Появилось разнообразие, выбор, – пытается что-то доказать мужчина.

Какой выбор? Какое разнообразие? Ему скоро на кладбище. Но требовать от человека, чтобы он был философом нельзя. Он обыватель. И главное – ему хорошо, возможно, он даже счастлив. Завидую. К тому же, их двое.

Нет, один. Женщина продолжает молчать, упрямо поджав губы. Тогда мужчина говорит, словно выбрасывает козырного туза:

– И ещё надежда.

Она смотрит на него с сожалением и опять ничего не отвечает.

Бедняги. Пожалуй, я в лучшем положении. У одиночества свои преимущества. Не сразу и с удивлением привыкаешь быть хозяином собственного времени. Можно не вставать утром, если не хочется, умываться днём, а гулять ночью. Неужели те, кто имеет такую же возможность, её не ценят, не благословляют? Только тогда и становишься собой, когда время лишено рамок. Один лезет в горы, другой сутками сидит с удочкой, а я беру книгу, которую никто не может у меня отнять, и превращаюсь в жадного пожирателя чужих мыслей. Одиночество – не более чем страшилка, одиночество – это свобода.

У самого большого в Хосте магазина уже несколько дней замечаю прилично одетую старую женщину. Вжавшись в угол, она не просит милостынею, но тогда зачем стоит? Подхожу. Я сама не намного моложе, но эта вся в мелких морщинках, словно кожа потрескалась от жара.

– Что, бабуля?

Она не отвечает, только трясёт головой.

– Денег? – спрашиваю и глажу по плечу.

Запавшие глаза наполняются слезами.

– Дочка померла, а зять с внучкой пенсию отбирают. Пьют. Из квартиры в гараж выселили, там и сплю. Моюсь у соседки, спасибо пускает.

Упреждая естественный вопрос, добавляет:

– Везде ходила, везде писала. Отвечают – это ваши семейные дела, мы вмешиваться не можем, права нет, такой, значит, закон…

Бабуля улыбается. Или это гримаса боли? Зачем ей свобода одиночества? Если только в качестве насмешки. Я чуть не насильно всовываю в крепко сжатые руки пятьдесят рублей, которые её не спасут, и собственная жизнь, с рефлексиями, бореньями и потерями, кажется мне слаще мёда.

Поутру глянула в окно на зелёное буйство вечной красоты, вспомнила старушку и сердце защемило: а во мне-то всё не так! Что не то, что не эдак – смутно и неясно, главное – не так. Хочется бежать, лететь, успеть сделать недоделанное, дожить недожитое, отдать неотданное тому, кто нуждается в твоём тепле, в добре, в касании сердца.

Почему мы так бедно, так скупо живём? В какие дальние дали откладываем золото жизни? Немереная сила заложена в каждом изначально. Зачем бороться за лучшее, надо лишь сейчас делать добро и не терпеть зла, вот и вся борьба. Не я это придумала. Но как осознать это раньше, чем откажут ноги, истощатся физические силы. Как успеть с крашеным яичком к Пасхе Христовой?

* * *

Под нажимом соседки, трясусь в автобусе к абхазской границе за дешёвыми мандаринами, которые перекупщики сбывают в Сочи втридорога. Там много чего ещё можно взять. У одной тётки в плетёной корзине лежат и обречённо квохчут живые куры. В круглых желтых глазах стоит страх. Значит, они тоже знают, что умрут. Вся их жизнь – лишь ожидание отложенной казни. И никакая лига защиты животных не охраняет тех, кто выращен на убой. Примерила на себя куриную долю и захотела стать вегетарианкой. Пассивно. Потому что не могу без мяса.

Осваиваю экскурсионные маршруты по Кавказскому побережью и предгорьям, хотя никогда не любила туризм – впечатления стирают друг друга, путаются. Иное дело, когда можно в удовольствие пожить на новом месте, обвыкнуть, проникнуться местным духом. Понять. Но в мои годы и с моими ногами путешествовать тяжело. Лучше сидеть на набережной реки, дышать прозрачным воздухом и слушать, как ледяная струя скачет по булыжникам.

Иногда устраиваю праздник души, соответственно вредный для тела: покупаю хорошее немецкое пиво и копчёного леща, обязательно с икрой, или раков. Летом Кирилл каждый день доставал из холодильника запотевшую бутылку, поэтому к старости нажил пивной животик. Начиная трапезу, думаю о муже, и пиво застревает в горле. «Это твой глоток, мой зайчик», – уверяю я и с трудом проталкиваю жидкость в пищевод.

Нет, вскрывать память скальпелем опасно, можно не остановить кровотечение. Увлекаюсь разделкой костлявой рыбы, и второй стакан идёт легче, но тут меня настигает стыд: я получаю удовольствие, Кирюше уже недоступное. Впрочем, очень может быть, что он сейчас сидит одесную от Бога и смотрит на меня с небесным безучастием, если не с сожалением.

Наверное, оттуда человек Земли выглядит пигмеем. Пыжится, хочет стать выше себя, освоил крылья, слетал в космос, но отыскать родную душу в мироздании не способен. Пусть. Поднимаю Кирюшу на фуникулёре над Розой Хутор, показываю молодые пальмы, высаженные на нашей улице взамен тех, что сожгли и поломали заезжие варвары. К Олимпиаде дома в Хосте снаружи покрасили, привели в порядок тротуары, разбили клумбы. «Кира, посмотри, как красиво!» – говорю я мысленно и даже оглядываюсь, чтобы пригласить покойного мужа к совместному созерцанию. Это для других его нет, а для меня он всегда рядом.

Так, беседуя, мы гуляем, и мне не скучно, и только придя домой, я с ознобом ощущаю пустоту мира. Хочется кричать, топать ногами.

О, боль сердечная, отпусти, я не выдержу.

* * *

Шторм начался как всегда внезапно. Купаться нельзя, но вечером всё равно иду на пляж подышать морской пылью. Крутые волны накатывают на галечную полосу одна за другой без передышки. Кажется, что невозможно так долго держать темп, но вода не умеряет, а только прибавляет напор. Сердито дыбясь и всё круче загибаясь белыми кружевами, она, словно с облегчением, падает вниз, ворочая и перетирая камни.

Сижу до луны. Она появляется нежно-прозрачная, беззащитная, почти незаметная на бледном фоне, а огромное багряное солнце ещё только готовится утонуть в море. Потом луна остаётся на небе одна, и чем оно темнее, тем ослепительнее и бессердечнее становится её крепкое лицо, на котором проступает тень Каина, держащего на вилах брата Авеля. Далёкие звёзды мигают, словно у них тик.

Заворожённо гляжу на буйство стихии, и, уже уходя, всё оглядываюсь: волны без устали продолжают биться о берег с прежней силой. От чего же устало твоё сердце, Кирюша? Неужели от любви? Вдруг до сумасшествия захотела прильнуть к его могиле.

Кладбища тем пышнее, чем показушнее верит нация. Самые красивые в Италии – grande cimitera похожи на выставку роскошных скульптур, этим мастерством у нас мало кто так хорошо владеет. Самые простые кладбища у мусульман – небольшие столбики. Православные несут мёртвым цветы, еду, водку, слёзы – разве это не попытка внушить себе, что иллюзия – именно жизнь, а не вечность? Увольте меня от абсурда – я ещё жива и не очень брезгливым могу дать себя пощупать, но после смерти предпочитаю, чтобы мой прах заключили в вазу. Жаль, крематория в Сочи нет.

Сельский погост пыльный и унылый. Не верится, что мятежный дух способен найти здесь приют. Нет, Кирюша где-то в другом месте, он никогда не умирал, а просто ушёл туда, откуда не возвращаются. Неужели там настолько хорошо? Иногда меня подмывает крикнуть в полный голос: «Кира, кончай валять дурака, я соскучилась!» Он так меня любил, что, не сомневаюсь, предпочёл бы раю. Значит, там ничего нет. Тогда где же ты, Кирюша?