Легкие следы

Печально посмотрев на сахар, я твердой рукой отодвинула пакетики в сторону. Диету еще никто не отменял. Еще грустней мне стало при виде нескольких обломков шоколадки, лежавших на мятой фольге – словно только меня и дожидавшихся.

– Позвольте за вами поухаживать? – галантно осведомился Станиславский, картинным жестом выдергивая пробку и не забывая при этом смотреть мне прямо в глаза.

Но я поспешно отобрала у него бутылку:

– Не позволю.

– Чем я заслужил такое недоверие?! После всего, что нас связывает?

На этих словах все присутствующие, кроме нас со Станиславским, многозначительно переглянулись. Я почла за лучшее сделать вид, что не заметила этого.

– Вашими прекрасными личными качествами. На лице у вас написана доброта и щедрость. Вот я и боюсь, что вы мне набузуете коньяка больше, чем кофе. А мне еще работать сегодня.

– Все мысли о работе! Вот они, плоды эмансипации! – хихикнул Борисыч.

– Какая уж тут эмансипация! – фыркнула я. – Это все социальное положение подкачало. Была бы я родственницей небогатого нефтепромышленника, пила бы себе не армянский коньяк в озвучке, а французский – в Ницце.

– Ну, тебе-то грех жаловаться! – сказал Илюша поднося к губам чашку, из которой отчего-то почти не пахло кофе. – Сдала бы свою шикарную квартирку, сама бы сняла хижинку где-нибудь на Гоа, и на остаток средств жила бы себе как королева!

– Нет уж, спасибо! Эти комбинации – не про меня! Вокруг столько квартирных мошенников. Не успею я и глазом моргнуть, как вместо хижинки на Гоа окажусь в картонной коробке на Площади Трех Вокзалов.

– С чего такие мрачные предчувствия? – Станиславский позвенел ложечкой, отпил немного кофе и сощурил от удовольствия глаза. – Мы возьмем вас под свое покровительство. Я готов лично защищать вас от мошенников и даже, в случае необходимости, предложить вам продавленный диван в своей холостяцкой квартиры – в любом случае это лучше, чем Площадь Трех Вокзалов. И, кстати, мне, конечно, не жалко, и я рад, что вы так долго на меня смотрите, но, может, вы все-таки нальете себе коньяка и передадите уже бутылку своим товарищам? Кофе стынет!

Мне хотелось бы немного остудить его самого, но ничего сколько-нибудь остроумного не приходило на ум, так что я только дернула бровью и, отвернувшись, осторожно наклонила бутылку над своей чашкой.

Внезапно сквозь открытую дверь до нас донеслись звуки приближающихся шагов и чьи-то неприятные голоса.

– Черт! – прошептал Илюша. – Мы же хотели запереться!

– Да, Людвиг Всеволодович, оборудование, конечно, очень устарело! – прозвучало совсем близко.

Мы помертвели.

Имя и отчество звучали ужасно – но не из-за своего экзотического неблагозвучия, а оттого, что принадлежали они нашему новому начальнику.

Я торопливо оглянулась по сторонам. Прятать бутылку было некуда. Ни ящичка, ни шкафчика, ни закутка. Стеллажи с кассетами были слишком далеко. Илюшин рюкзак валялся у самой двери. Лежащая поблизости борсетка Борисыча ни на что не годилась.

– Плохим танцорам сами знаете что мешает! – ответил глухой невыразительный голос Синезубова.

В отчаянии я сделала глубокий вдох, словно перед погружением в воду, быстрым движением подняла край своего свитера и сунула бутылку за пояс джинсов.

Только успела я опустить свитер обратно, как в дверях озвучки появился Синезубов.

Не переступая порога, он обвел нас колючим взглядом. Цвет его глаз приятно напоминал лезвие кухонного ножа, а цвет лица – болотную трясину. Роста наш новый начальник был весьма незавидного, и, очевидно, чтобы скрыть этот промах природы, он попеременно вставал то на носки, то на пятки. Если прибавить к этому заметную сутулость, то сходство с коброй, готовящейся к броску, становилось просто пугающим.

Из-за плеча Синезубова появилось нечто, напоминающее крупную свёклу – это была голова его заместителя. Заместитель, в отличие от своего шефа, глядел приветливо и нежно, и даже, пожалуй, сочувственно, как смотрит участковый врач на смертельно больного пациента.

– Почему вас тут так много? – прошипел Синезубов.

С трудом сглотнув образовавшийся в горле комок и справившись с параличом шейных мышц, я осторожно оглядела присутствующих. Все как один почти слились с сероватыми стенами озвучки – только редкие помаргивания выдавали присутствие жизни в этих телах. Один только Станиславский лучился безмятежным спокойствием, словно золотая статуя Будды.

– Дружно участвуем в творческом процессе, Людвиг Всеволодович, – с улыбкой ответил он.

– Если вам хочется творчества, то это, пожалуйста – но только на сцене или… – небольшая пауза, лезвия глаз уперлись в меня, – на дому. А у нас здесь телевидение. То есть – производство. Конвейер, если хотите. Поэтому каждый должен быть на своем месте и заниматься своим делом, вместо того, чтобы… участвовать в чем-то, что его не касается. Хотя, не сомневаюсь, Константин, – тут на губах у Дракулы появилось слабое подобие улыбки, от чего смотреть на него стало совсем невыносимо, – что каждый в этой комнате мог бы у вас чему-нибудь научиться.

Слюна во рту у меня давно уже закончилась, а теперь, кажется, к концу приходил и кислород в озвучке.

– Мне кажется, Людвиг Всеволодович, что начиночку в аппаратной озвучания надо бы обновить, – ласково сказал зам. – И микрофончик тут дерьмовенький, да и сама комнатка маловата.

– Боюсь, что тут, как говорится в старом анекдоте, не койки переставлять надо, а девок менять…

Ввалившиеся щеки Нюты и ее остекленевшие глаза дали мне полное представление о том, как выгляжу я сама.

– Вы ведь, как я понимаю, уже начитали все тексты? – обратился Синезубов к Станиславскому.

– Разумеется, Людвиг Всеволодович. Да и вообще…

– В таком случае, я не могу вас больше задерживать, у вас ведь очень напряженный график, мы не можем допустить, чтобы вы потеряли из-за нас хоть одну лишнюю минуту…

– Ну, что вы! Ни одна минута в стенах вашего прекрасного канала не может считаться потерянной зря. – Станиславский встал, непринужденным жестом забросив в рот кусок шоколада, сдернул со спинки стула пиджак, повернулся лицом ко мне и подмигнул, незаметно для Дракулы. – До свидания!

– Всего хорошего… – благосклонно прошипел Дракула и, не глядя на нас с Нютой, бросил: – А у вас, девушки, если я правильно понимаю, все еще продолжается рабочий день.

Девушки, с трудом перебирая ватными ногами, поспешно выползли в коридор.

Станиславский поджидал нас на безопасном расстоянии от озвучки. Мы отправились на лестницу и погрузились в целебные клубы сигаретного дыма.

– На самом деле он умеет быть очаровательным, – сообщил нам Станиславский, когда у Нюты перестали трястись руки, а мне надоело хлопать глазами и мотать головой.

– Верю, – простонала я. – Когда до отвала наестся свежей человечинки!

– Вы меня простите, но я вас покину, – прошелестела Нюта, промахиваясь окурком мимо урны. – Мне хочется побыть наедине с собой в уютном, тихом месте, куда никогда не ступала нога людоеда…

– Какие теплые, прочувствованные слова можно найти для дамского туалета! – восхитился Станиславский, провожая Нюту взглядом. – Кстати, это тебе.

И торжественно, словно медаль за боевые заслуги, вручил мне пробку от коньяка, которую, как оказалось, все это время сжимал в кулаке. Я кивнула и сунула пробку под свитер – туда, где до сих пор скрывалась бутылка.

– Припрячь коньяк подальше, – отчетливым театральным шепотом произнес Станиславский мне на ухо. – Наш Людвиг Всеволодович терпеть не может спиртное. Пьет только свежевыжатые соки из какой-то дряни и всем настоятельно рекомендует. Я один раз попробовал…

– И как оно на вкус?

– Чистый яд!

– Чувствуется, скоро мы все тут начнем пить свежевыжатый сок белены, – мрачно предсказала я.

– Кстати, о здоровом образе жизни. Не задерживайся сегодня на работе.

– А что такое? – испугалась я, не сразу заметив даже легкий и непринужденный переход на «ты».