Легкие следы

Гитарист сел на стул, Станиславский подошел к микрофону, приглушенно поздоровался и коснулся струн гитары… Улыбнулся, не поднимая глаз и разомкнул безупречные губы:

– В том саду, где мы с вами встретились…

Зал снова тихонько простонал, а я поймала себя на том, что широко, словно на приеме у зубного врача, распахнула рот. Конечно, божество божеством, но я отчего-то никак не рассчитывала, что высшее существо способно, ко всему прочему, еще хорошо петь. Может быть, он еще и думать умеет?

Когда прозвенела и стихла последняя нота романса, зал неистово зааплодировал, а я, очнувшись, обнаружила, что пока на сцене отцветали хризантемы, у меня из рук выпали на пол тюльпаны – и я даже не заметила.

А разговор у меня за спиной, оказывается, продолжался.

– …я бы сказал, фактура прекрасная. И поет неплохо. Зал держит.

– Экран, к сожалению, не сцена. Там вокруг него не будет сидеть пятьдесят влюбленных теток.

– Послушай, ты сегодня что-то совсем не в духе. Давай отдадим эту роль тебе, а? Я с самого начала предлагал. Петь ты умеешь…

– Ну, конечно, и мне придется влезать на табуретку, чтобы казаться выше Графини с ее тринадцатисантиметровыми каблуками и Виолетты с ее ставосьмидесятисантиметровым ростом.

– Да ладно, обойдемся без табуретки, ты у нас будешь невысоким романтическим героем.

– Романтический герой маленького роста бывает только в комедии…

– То есть, если я буду снимать комедию, ты согласишься на главную роль?

– Не лови меня на слове, пожалуйста. Я не…

– Нельзя ли потише?! – яростно зашипела я, оборачиваясь назад и злобно глядя на брюнета. – Вы мешаете слушать!

– День и ночь роняет сердце ласку… – нежно пропел волшебный голос.

Я повернулась обратно к сцене, все еще клокоча от раздражения.

И тут глаза цвета старого золота нашли меня в зале. И я мгновенно забыла и о своей злости, и о тех, кто ее вызвал, и о том, кто я такая, и где нахожусь…

И только крошечная – не больше ногтя на мизинце – часть меня не поддалась чарам, и настойчиво призывала меня держать себя в руках.

Но этого сделать я, конечно, не могла – я не могла держать в руках даже тюльпаны, они все время выскальзывали из слабеющих пальцев, и мне пришлось положить их на колени. Но и совершенно впасть в сладкую истому не могла, как мне этого ни хотелось.

Маленькая, но зловредная трезвомыслящая часть сознания требовала от меня не терять голову, пока я не получу взамен утраченного в свое полное и безраздельное распоряжение сердце того, кто так взволнованно и страстно заглядывал мне сейчас в самую душу.

Ну, пусть не сердце. Но хотя бы тело!

– Только раз… в холодный… зимний… ве-чер…

Перед глазами у меня все поплыло, и я изо всех сил вцепилась в подлокотники, чтобы не потерять равновесие и не съехать на пол. Или – не взлететь над креслами.

– Мне так хочется… лю-бить…

Краткая тишина – и обвал аплодисментов… Я сделала глубокий судорожный вдох, словно человек, только что вынырнувший из-под воды…

– Да, с внешними данными у него все в порядке, а вот с чувством меры плоховато. Наигрывает так, что у меня сейчас начнется сахарная интоксикация, – процедил брюнет.

Господи, дай мне сил не повернуться и не ударить его сумкой!

– И какой-то он непластичный. Шея напряжена, спина деревянная…

– Послушай, ты мне лучше прямо скажи, он нам подходит или нет? Потому что ты в нем уже столько недостатков нашел, а я вот как-то смотрю, и мне, пожалуй, парнишка нравится…

Пергидролевая блондинка в декольте, щедро открывавшем не первой свежести грудь, поднесла Станиславскому букет бордовых роз, усыпанных золотыми блестками и завернутых в модную сетчатую материю ядовито-зеленого цвета. Старику Фрейду наверняка пришлась бы по вкусу и блондинка, и ее букетик, тем более, что та, протянув букет, как бы невзначай оставила свою руку на руке Станиславского. Мизансцена как нельзя более располагала к галантному поцелую в запястье, но Станиславского явно нельзя было ни смутить, ни обескуражить – рука была не поцелована, но пожата с нежной улыбкой и мягким мерцанием желтых глаз.

Я изо всех сил искала в этих глазах хотя бы отблеск насмешки, но нет – там не было на нее даже намека. Насмешка была в самих движениях, в поклоне, в повороте головы, только блондинка, конечно же, не могла ничего заметить – она находилась слишком близко, чтобы заподозрить недоброе. И тут я поняла, что Станиславский, чтобы там не говорили двое, сидящие позади меня, очень хороший актер и очень умный человек.

И кажется, не очень добрый.

Пока я размышляла о свойствах натуры Станиславского, тот уже отправил букет в кучу к другим цветам и сказал в микрофон:

– Для меня огромная радость видеть вас всех здесь и сейчас. Так хочется верить, что эта встреча – не напрасна, потому что музыка остается в сердце дольше, чем любовь. Ведь любовь – это только дым…

В зале снова всхлипнули, гитарные струны снова заныли, и Станиславский запел про дым, попавший в глаза.

– Да, – мрачно сказал кудрявый. – Красоты ему положили с избытком. А вот за умом он в очереди последний стоял.

«Угу, – еле слышно пробурчала я, – а вам, уважаемый, сказали очередь не занимать, на вас все равно не хватит».

– Ой, да брось ты, Март! Он не глупее нас с тобой! Сказал как раз то, что дамочки хотели слышать! Ты просто сноб!

– Хорошо, беру свои слова назад. Надо придумать, как одним словом обозвать человека недалекого, но хитрого. Дурак – слишком расплывчатый и неточный термин, конечно же.

– Ладно, перестань. Красивый мальчик, девкам нравится, что еще надо? Гасов его построит, как надо, будет не герой, а сказка, пальчики оближешь!

– Кто бы сомневался. А раз мальчик неизвестный, ему больших денег платить не надо, очень удобненько. Впрочем, я бы этого мальчика вообще нанимал бы, как брали в старину подмастерьев – без денег, работать за еду и науку. И за славу, конечно. Ты только смотри, заключай с ним договор покабальней, а то потом его не укупить будет.

Всему на свете есть предел. Моему терпению, как оказалось, тоже.

– Уважаемые господа! – прорычала я. – Вы не могли бы беседовать где-нибудь в другом месте?! Здесь идет концерт, если вы до сих пор еще этого не заметили!

– О, простите великодушно, мы совсем упустили это из виду, – склонив голову набок и прижав руку к сердцу, ответил брюнет.

Моя попытка испепелить его взглядом потерпела крах. Похоже, бирюзовый шарфик защищал своего владельца не хуже, чем меховое манто – незнакомку из первого ряда. Впрочем, вся эта амуниция наверняка стоит таких денег, что я не удивлюсь, если она спасает своих владельцев даже от последствий атомного взрыва.

К счастью, вместо взрыва грянули аплодисменты.

– Нет, ты, конечно, прав. Мальчика надо брать. Смазливых дурачков сейчас пруд пруди, но таких красавцев мало. Надо еще написать для него несколько сладких песенок, чтобы он их исполнил в кадре, и одну чувствительно-прекрасную – чтобы звучала на титрах. Рейтинги взлетят до небес, а тут песни и песни можно выпустить на диске, все журналы напечатают на обложках сперва Графиню в новой роли, потом Виолетту в новой роли, а к последним сериям и до нашего мальчика очередь дойдет. Как, кстати, нарекли младенца?

– Будешь смеяться, Константин Станиславский…

– Не буду. Он сейчас цветочки сложит и запоет, я не хочу нервировать барышню, она и так страдает.

Барышня действительно страдала. Ее мучило отчаянное желание дать брюнету сумкой по уху, но воспитание в который раз помешало.