Между Тенью и Фарфором

Сахарова легким движением набросила на плечи ветровку. За скрытым опущенными жалюзи окном призывно прогудел подъехавший автомобиль: за Маринкой явился супруг, попутно забравший дочку из садика. Уже выходя, Марина бросила веселый взгляд на Василия:

– Желаю удачи, Твое Величество!

– Насть, чего она-то против меня имеет? – Шумский крутнулся на кресле.

– Думаю, ей, как и ВП, надоели опоздания и надоело прикрывать твою за… Затылочную часть. Вот и отдувайся!

– Фи, как грубо, Анастасия Алексеевна!

– Да в чем дело-то? – Тоха, не понимавший сути заварушки, заглядывал Василию через плечо, но, поскольку ничего не рассмотрел, просто выхватил письмо из его руки.

– Эй!

– Ребята, я ушла. Всем до свидания, – чопорно попрощалась Лида, не выказывая желания участвовать в общем хаосе, и преспокойно закрыла за собой дверь, не дослушав даже дружного: «Пока!»

Верстальщик тем временем прочитал послание и расхохотался:

– Васька, мои поздравления! Кажется, тебя переквалифицировали в охотника за привидениями! И без диплома!

– Отдай! – Шумский забрал у Тохи измочаленную бумажку, исписанную размашистым и робким старческим почерком.

Как ни крути, балбес, отвечающий за верстку, прав. Подпись гласила, что письмо вышло из-под руки Анны Ивановны Купырёвой, коренной калинчанки. Начиналось оно вполне стандартно: «Я пенсионерка, мне семьдесят восемь лет, инвалид второй группы, вашу газету выписываю с первого дня». Далее – солидный перечень заболеваний, заработанных в трудовой борьбе на благо Калинска, и такой же список заслуг, весьма слабо оцененных родиной. А вот потом… Пожилая читательница резко переходила на свое жилище, дескать, в квартире творятся странные вещи – стуки, шаги в темноте, вещи, лежащие не там, где их оставили, да и в целом ощущение такое, будто бабуле пора на личную встречу с создателем Вселенной…

Завершалось сие послание криком души «Помогите!», написанным заглавными печатными буквами. Видно, что рука старушки при этом сильно дрожала – слово вышло колеблющееся и неуверенное, отразив все потрясения одинокой пенсионерки.

– Черт знает что! – Василий не испытывал сочувствия, его просто до печенок достали стариковские бредни. – Мне и в самом деле ловить барабашку?

– Ну, может, полтергейста, – позволила себе сострить Настасья. – Слушайте, вы оба! Поторопитесь на выход – мне надо поставить офис на сигнализацию!

– Не верится, что ВП всерьез отнесся к подобной писанине, – уже на крыльце высказался Шумский, пока Лунина возилась с ключами, запирая дверь. – Прежде за ним такого не водилось!

– Да он и не отнесся, просто решил щелкнуть тебя по носу, – предположил Тоха. – Впредь не будешь нарываться! И потом: лучше уж так, чем без премии, да?

– Работай…А как?

– Я бы на твоем месте для начала наведалась к этой Анне Ивановне и поговорила с ней. Кстати, судя по адресу, живет она недалеко от тебя.

– Логично, – почесал затылок Шумский. – Завтра с утра пораньше и наведаюсь. Лучше б, конечно, предварительно позвонить… Ну да и так сойдет. Насть, будь другом, доложи утром Маринке и главреду, что я у старушенции призраков гоняю!

– А сам дрейфишь? – Прищурилась Настасья. – Хорошо, как прикажешь, Твое Величество.

***

В троллейбусе Василий намеренно не смотрел ни на пассажиров, ни в окно: слишком свежим еще оставался утренний эпизод с крошащейся статуей, да и загадочно оброненные Яковом Степанычем слова о мраморных людях напрягали. В придачу как снег на голову свалилось это крайне сумбурное и совершенно немыслимое письмо бабульки Купырёвой… За какую ниточку ни возьмись, клубок не раскручивается, и вообще не катится – лежит себе на ровном месте гранитной глыбой.

Шумский принял форму сиденья, запрятал кисти рук в подмышки, позируя в стиле «ничего не вижу, не слышу, не знаю, и не лезьте ко мне никто», приготовился вздремнуть дорогой: ночью-то поспать почти не довелось.

Примерно минут сорок у журналиста было в запасе: хочешь – не хочешь, а час пик! Дорога стояла, гудя машинами, но без толку. Пожалуй, она была закупорена покрепче, чем бутылка с шампанским. Троллейбус катился медленно, скрипя всеми железными суставами, а в голове Шумского оголтелой камарильей вертелось: скандальные соседи, мраморные люди, сводки о пропавших, Анна Ивановна с ее барабашкой и дедок Матвеев – почему-то Василию казалось, будто между частями этого на первый взгляд бессмысленного калейдоскопа существует какая-то пока неуловимая связь.

«Забей!» – тут же посоветовал ему внутренний голос, не желавший углубляться в дремучий лес домыслов.

Да! Еще ведь следы в лунном свете на полу его собственной, Шумского, квартиры! Ведь были же следы! Или нет?..

«Сказано ж, забей!» – посуровел внутренний голос и, наверно, погрозил бы пальцем, если б умел. Интересно, а как выглядел бы тот, кто сидит внутри и ведет с тобой даже самые дурацкие диалоги, догадайся кто-нибудь извлечь его на свет божий?

«О нет, это чересчур», – остановил себя Василий, и тут же отчего-то представилось ему насупленное лицо отца, тоже отставного военного, как и главред, только не летчика, а спецназовца. Размышлять в эту сторону не хотелось совсем: отец с детства был для него чем-то вроде негласного регулятора – как только влезает в круг мыслей, причем, как правило, не церемонясь, – баста! Тормози караван. И хотя Василий, едва вскочив со школьной скамьи, сбежал от родителей в областной центр, побороть отца даже в его образной ипостаси никак не мог. Он негодовал, злился до отчаянных мальчишеских слез, которыми исходила его уязвленная гордость. Все равно: одно только воспоминание об отце, картинка, нарисованная в собственном мозгу, оказывало на Василия действие, равное по силе нервно-паралитическому газу.

Шесть лет не был в родной деревне. Шесть лет не разговаривал с батькой. А думал постоянно. Получалось, так и не вырвался на свободу, которой жаждал всем невзгодам назло. Назло отцу. Все эти годы невидимая война не прекращалась, изнуряла, выматывала. А главное – побеждать некому. И некого.

Невыносимо.

Шумский выключил мысли, будто погасил красную лампочку. Чердак сознания тут же погрузился в темноту, скрывшую массу теснившихся там образов.

***

Подъезд встретил Василия тусклым светом и обшарпанными стенами. Тащиться на восьмой этаж пешком? Неохота. Вопрос решился в пользу лифта. Однако на подходе к подъемнику для ленивых журналист неожиданно застопорился: на грязном подоконнике сидел мужчина в синем трико с белыми лампасами, в народе именуемом трениками. На нем красовалась кожаная куртка, такая засаленная, что ее цвет с трудом поддавался определению: вероятно, когда-то он был светло-коричневым или бежевым. Человек выглядел, мягко говоря, необычно: в нем угадывалась изрядная, даже неестественная худоба, а обе руки вцепились в край подоконника, выделив костяшки в том месте, где начинаются пальцы, и напоминали скрюченные галочьи лапы. Ноги, согнутые в коленях, незнакомец подтянул к груди, а голову склонил настолько низко, что почти уткнулся носом в замызганные коленки. Разглядеть лицо мешала и высокая кожаная кепка с козырьком, выдававшимся наподобие клюва, тоже до неприличия затертая. «Прямо человек-птица» – неприязненно подумал Шумский.

Действительно, мужчина очень походил на пернатого, дремлющего на жердочке. «И зачем ему шапка? На улице конец апреля, температуры плюсовые – не холодно же!» – озадачился журналист, но, понятное дело, ответа не получил.

Человек не пошевелился, не издал ни звука, он словно охранял подступы к лифту, как немой страж, и журналист почему-то не осмелился миновать его, а потому пришлось преодолевать лень и топать на свой этаж ножками.

***

Дома он еще раз перечёл бабулькино письмо. И, поскольку успел остыть, заметил, что, невзирая на не самый обыкновенный сюжет, текст не выглядит порождением больного воображения. Перескоки с одного на другое, конечно, есть, но в целом стройно выходит. Снова в уме возник главред, решивший сделать из барабашки занятный материал в свете последних событий. Но каким образом привязать шумы в квартире позабытой всеми старушки к пропадающим людям? На взгляд Василия, смысла в этом и на горошину не наскребалось. Вероятно, ребята правы, и Владимир Петрович решил просто проучить его, озадачив лишней и бесполезной работой…

За стенкой что-то грюкнуло, послышался встревоженный голос Михалыча, и Шумский поневоле прислушался.

– Слышь, Саныч, моя не у вас? А то давно ее что-то нет… Ну да, уж часа два как прийти должна… Да не, мы не ссорились. Наоборот – помирились…да, думал, може, с Файкой твоей забежала посудачить. То-то и оно, мобильный не берет…

«Да просто обрыд ты ей, Михалыч», – безжалостно подумал Василий, допустив некоторое удовольствие. И усмехнулся: надо же, сосед половину свою разыскивает, нет бы наслаждался затишьем!

– По мне, так и вовсе б она не находилась – пробурчал Шумский, вспомнив просмотренную утром сводку и свое пожелание. Вдруг кто-то сверху решил его исполнить? А чего? Зато сразу скандалы на ноль сойдут, и ему житься станет если не лучше, то хотя бы спокойнее.

Больше всего журналиста поражало, что, сойдясь вместе, Михалычс супругой, кажется, пары часов не могли продержаться, не поругавшись. И поводы-то всплывали самые смешные: немытая посуда, недокупленное масло и прочая ерунда. Как знать, возможно, явный алкоголизм Михалыча был вовсе не причиной, а следствием такой жизни. Жизни ли?..

Иногда Василию хотелось просто по-человечески пообщаться с соседями, спросить: как они в принципе могут так сосуществовать – среди вечных попреков, ругани, взаимных оскорблений?.. И что характерно: в присутствии супруги Михалыч проклинал ее на чем свет стоит, а стоило той затеряться где-то среди городских улиц, не слезал с телефона, упрямо пытаясь пробиться через глухое к гудкам пространство, приговаривая: «Ну, возьми же трубку, возьми, возьми трубку, черт тебя дери!», точно жена могла услышать. Если она не отвечала, сосед упорно допекал всех знакомых и родню вопросом: «Не у вас ли моя?» Любил, наверно… Странной и, скорее всего, нездоровой любовью, но все же…

Когда супруга таки возвращалась, все закручивалось по-старому. Она кричала, что ей уже сорок семь, что она устала от жизни в крохотной квартирке, съемной к тому же, от постоянного безденежья, от Михалычевых запоев и еще много от чего. Похоже, эта женщина в принципе устала от жизни, но как бывает по-другому, просто не знала, и была очень несчастна в своем недовольстве и незнании, негодуя на того, кто обрек ее на такое жалкое прозябание. Скорее всего, претензия по сути адресовывалась в Небесную канцелярию, однако, поскольку до нее, родимой, докричаться непросто (да и жалоб там наверняка скопилось на премногие тома), и за ангелов, и за демонов отдувался Михалыч.

– Где чай?! – Видимо, Василий немного приснул, потому что громогласный возглас из соседней квартиры вытряхнул его с дивана.

Нашлась все-таки, баба окаянная!

В ответ что-то растерянно блеял Михалыч.

– Я еще раз спрашиваю, где чай?!-Заклинило женщину.

После того, как вопрос, заданный не то что на повышенных тонах, а уже вознесшийся в область ультразвука, прогремел в пятый раз, Шумский не выдержал. Достал из шкафчика стограммовую пачку чая, вышел в коридор и позвонил в соседскую квартиру. Молча вложил подарок в лапу непонимающего Михалыча и скрылся за своей дверью.