Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка

Окна типографии были темны, изнутри на улицу не доносилось ни звука, и Артемий Иванович остановился в нерешительности. Может, погромщики вовсе сегодня не пришли? Одному ему было страшно заходить в пустую типографию. Где же зонт? С ним как-то увереннее. Ах да, он же его уронил! Гурин покурил, потом собрался с духом и вошел в коридор. Здесь он еще потоптался минуту, затем решительно толкнул дверь. В типографии ни звука. Эх, была – не была – и он шагнул внутрь. Из темноты призрачной тенью выскочила доска и треснула его в лоб.

Очнувшись, Артемий Иванович не стал спешить и открывать глаза. Очень саднило лоб. Где-то рядом по-французски переговаривались два голоса: один, судя по выговору, принадлежал парижанину, второй, несомненно, был местный.

– Я предлагаю оттащить его в парк и бросить там в пруд, – испуганно говорил парижанин. – Он захлебнется в воде, и все решат, что он утонул пьяным.

– Нет, – хрипло отвечал швейцарец. – Так не годится. Я не занимаюсь такими делами. Вы завтра утром уедете, а я останусь.

Артемий Иванович почувствовал прилив теплых чувств к швейцарцу. «Все-таки наши женевцы человечнее этих заносчивых парижских хлыщей», – подумал он.

Где-то чиркнули спичкой, и уже третий голос с явным русским акцентом сказал:

– Давайте этого дурня коньяком до беспамятства напоим да здесь оставим. Вот пускай он утром объясняет своим, чего он тут натворил.

«А все-таки наш брат славянин лучше всех». – Артемий Иванович открыл глаза, но светлее не стало.

– Эй, зажгите свет! – потребовал он и встал на четвереньки.

– Проснулся! – неприязненно отметил парижанин. – Мсье, подайте бутылку коньяка из сумки.

Чья-то лапа ощупала в темноте лицо Артемия Ивановича, испачканное в крови, сочившейся с рассеченного доскою лба, нашла рот и сунула туда горлышко бутылки. Журча и приятно обжигая гортань, коньяк потек в желудок. Затем приятность прекратилась, и Артемий Иванович вынужден был вскочить на ноги, чтобы коньяк не потек обратно.

– Эй, ты куда?! – по-русски окликнул его брат-славянин.

Артемия Ивановича покачнуло, и он ударился о какой-то стол. Непослушными пальцами он чиркнул о коробок спичку и в свете ее увидел готовый набор в раме.

– «Введение в гренуеведение», – прочел он задом наперед заголовок. Будь он трезв, это заняло бы у него много времени, но тут он сразу признал в ящике свой труд. Спичка погасла, и в темноте Артемий Иванович бросился грудью на набор, крича: «Не дам! Мое!»

Он свернул стол вместе с ящиком, шрифт рассыпался по полу, а Артемий Иванович, больно ударившись о какой-то угол, рухнул на пол.

– Сейчас уснет, – сказал швейцарец, методично что-то рвавший в темноте.

Но Артемий Иванович спать не собирался. Он опять встал на четвереньки и двинулся вперед, сшибая головой все подряд. Вскоре он уткнулся носом в чьи-то панталоны из грубой шерсти, и укусил их хозяина за икру.

– Ай, да уймите же его! – брат славянин лягнул Артемия Ивановича в плечо.

– Может, следует напоить его царской водкой? – предложил парижанин.

– Я думаю, Бинт, будет лучше, если мы оттащим этого кретина подальше, к самой Роне, чтобы он до утра не нашел сюда дороги, и оставим его там спать.

– Я согласен, – сказал парижанин, которого славянин назвал Бинтом. – Он уже не держится на ногах, а на четвереньках от Роны ему будет слишком далеко ползти. Мсье, – Бинт обратился к швейцарцу. – Продолжайте свою работу, мы скоро придем.

Артемий Иванович почувствовал, как его с двух сторон подхватили под мышки и поволокли наружу. Сперва он брыкался и задевал ногами какие-то столы, потом его головой открыли сперва одну, а потом и вторую дверь, и он перестал брыкаться. На улице было темно, холодно и гадко, и Артемий Иванович заскулил.

Под аркой железнодорожной насыпи его проволокли по знакомой луже, и он опять начерпал полные туфли воды и споткнулся о собственный зонт, который все еще валялся там. С привокзальной площади Артемия Ивановича потащили по рю де Монблан в сторону Роны. Окна всех магазинов были закрыты ставнями, все добропорядочные женевцы уже улеглись спать и погасили свет в окнах, и только шум дождя и гулкие шаги его похитителей будоражили сонную тишину темной улицы. Вода затекала Гурину за шиворот, хлюпала в ботинках и застилала глаза, смешиваясь с кровью, отчего радужные пятна вокруг уличных фонарей казались ему зловеще красными. У гостиницы «Женевской» полицейский, следуя общей женевской традиции пароходов, поездов, омнибусов и извощиков не мешать почивающим, на цыпочках крался в блестящей от дождя пелерине мимо спящего в дверях швейцара. Увидев, как волокут Артемия Ивановича, он с ухмылкой пожелал им доброго пути и, убедившись, что никто не шумит, продолжил свой обход. Пройдя еще один дом, за газетным павильоном на Пляс де л’Антрепо, мусье Бинт и брат-славянин, при свете фонаря оказавшийся пузаном с варшавскими усиками, а вовсе не витязем с окладистой бородой и в островерхом шеломе, как в пьяном припадке патриотического пароксизма представлял Артемий Иванович, свернули от греха подальше направо и нырнули в темную узкую улицу между многоэтажными домами, в конце которой зловеще блеснула Рона. Стало слышно, как, стекая к реке, журчит вода в водосточных канавах.

– Ой, – икнул Гурин, заметив жавшуюся в темном подъезде знакомую фигуру. – Это же Фанни! Фанечка! Фанечка! Спаси! Кажется, меня хотят утопить!

Фанни Березовская искала Артемия Ивановича по всей Женеве с тех пор, как он покинул кафе, рассорившись с эмигрантами. Она побывала и у него на квартире, обошла все брассьеры, уже собиравшиеся закрываться, опросила швейцаров гостиниц на набережной, но нигде человека, походившего на Гурина, не видали. Она сходила к вокзалу в «Альпийскую» гостиницу и в «Вокзальную», и даже решилась, терзаемая стыдом и смущением, посетить известное заведение мадам Саркози на улице Винкельрида, но и там ее постигла неудача: публичные дома в Женеве, как и другие заведения, по ночам не работали, и все проститутки во главе с мадам спали. Фанни как раз вышла на улицу, когда дождь полил еще пуще, и она не стала открывать зонтик из-за сильного ветра, решив переждать в подъезде. Она никак не могла даже предположить, что встретит у заведения мадам Саркози Артемия Ивановича не веселым и пьяным, а в таком страшном виде, почти бесчувственного, с окровавленным лицом и в обществе двух громил, одного из которых она сразу узнала – мусье Кун недавно поселился рядом с народовольческой типографией и даже заигрывал с ней однажды на улице. То, что эти люди были опасны и жестоки, стало ясно ей при одном взгляде на лицо Гурина. Быть может, если бы благородный Лёв Посудкин был рядом, она сразу бы бросилась на помощь, но одной ей, вооруженной лишь зонтиком и длинными ногтями, не справиться с двумя здоровыми мужчинами. А пока она будет бегать за полицейским, которого как всегда, в нужный момент днем с огнем не сыскать, Артемия Ивановича утащат в тайный шпионский притон, а она опять будет бегать по улицам вместе с полицейским и оправдываться, что не видела, куда Гурина уволокли. Поэтому Фанни решила не привлекать внимание громил, а молча укрыться в темноте и проследить, куда они направятся.

Не получив ожидаемой помощи, Артемий Иванович сник. Он уверовал в свою неизбежную смерть в водах Роны и стал перебирать в памяти главные события своей жизни, совсем перестав перебирать ногами. Носильщики крякнули и запыхтели, а гнилые подмышками у пиджака Артемия Ивановича треснули, выпустив наружу подкладку. Бинт сунул ему кулаком в бок, надеясь стимулировать движение ногами. Но если даже главнейшие события перебирались перед затуманенным внутренним взором плохо – вспомнилось первое любовное признание, сделанное им между выгребной ямой и покойницкой Петергофской полицейской части, и дядя Поросятьев, убегающий по росистому утреннему лугу от соседского быка – то что уж говорить о ногах. Так приятно было вспоминать о прекрасных мгновениях прошлого, когда не еще болел разбитый лоб, а неизвестно куда девшийся с головы котелок был еще совсем новым. Куплен он был в Париже, в магазине Жибу на рю Вивьен, когда Артемий Иванович приступил к первой своей большой работе в области живописи – портрету восшедшего на престол государя императора. Гурин писал его с себя, глядя в зеркало. Он работал самозабвенно, забыв про сон и еду, пока наконец не явил свету раму с ликом Александра III, больше похожего на розовую жабу в мундире с застежкой на левую сторону на бабий манер и с какими-то невиданными орденами. Портрет это был доставлен через Зографо в Россию и вручен императору от имени «Святой Дружины», заставив государя прервать аудиенцию и удалиться из приемной, содрогаясь от смеха. Артемию Ивановичу передавали, что император держит этот портрет в своем рабочем кабинете на стене у стола, прикрытым шелковой занавесью и раскрывает его только в присутствии доверенных лиц. Вдохновленный успехом, Гурин написал еще один портрет, опять специально для «Святой Дружины», портрет государыни императрицы Марии Федоровны. Но ее он тоже писал, глядя на себя в зеркало, поэтому следующая розовая жаба оказалась в его творчестве последней и привела к разгону «Святой Дружины».

Кулак Бинта вернул Артемия Ивановича из сладостных воспоминаний к мокрой действительности. Француз и брат-славянин были еще полны сил, а до Роны было два шага, так что очень скоро на Гурина дохнуло речной свежестью, и он обнаружил, что его тащат по мосту на средину реки. В этом месте посреди Роны было два острова: один маленький, безымянный, едва видневшийся из-под воды, а другой побольше, носивший гордое имя философа Руссо и обсаженный высоченными тополями. Мост Берже, по которому волокли Гурина, шел как раз через безымянный островок, где ломал свое направление и под углом шел дальше на противоположный берег. С самого этого коленца на остров Руссо был перекинут узкий висячий мостик, на который и попытались затянуть Артемия Ивановича.

– Пустите! – заверещал он на всю ночную Женеву. – Скотины! Я не хочу умирать! Я на вас Государю пожалуюсь!

И тут же получил поддых. Тут Гурин перепугался не на шутку. Он боднул Бинта головой в живот. Что-то крякнуло – то ли ребра Бинта, то ли перила, основательно прогнившие от рачительного бережения отцов города Женевы. Фанни Березовская, кравшаяся до самого моста Берже и даже рискнувшая пойти с него по мостику, ведшему на остров Руссо, криком обнаружила свое присутствие.

– Не трожьте его! Полиция! – Как фурия она налетела на громил и принялась лупить их зонтиком. – На помощь! Полиция! Убивают!

Опешивший от неожиданности Бинт обернулся и тут же получил зонтиком в глаз. Взвыв от боли, француз вырвал у Фанни зонтик, сломал его об колено, за что немедленно поплатился: Березовская вонзила ему в холеные щеки острые ногти. Разъяренный Бинт сгреб ее в охапку и, словно Стенька Разин на стрежне, метнул в темную Рону.

Фанни протяжно завыла и ушла с головой в ледяную бездну. Бездна у острова была мелкая, всего по пояс, но от потрясения и пережитого во время падения страха Фанни совершенно потерялась. Пока она отфыркивалась и закрывала ладонями лицо от стекавшей с волос воды, течение властно ухватило ее турнюр и поволокло на стремнину. Фанни поздно начала сопротивляться, ноги уже беспомощно скользили по гальке. Этот турнюр был ее гордостью, она шила его сама долгими вечерами, когда они вместе с Артемием Ивановичем, уединившись у нее в комнате, предавались в тайне от товарищей по эмиграции буржуазным утехам: пили вино или даже шампанское, а затем рассматривали модные парижские журналы: «Modes novelles des Paris», который она выписывала на свое имя, или «La Mode Iullstrеe», присылавшийся хозяйке квартиры. Она набила его не соломой и конским волосом, а, по совету Гурина, винными пробками, чтобы обезопасить себя в случае пароходокрушения во время поездки в Шильонский замок.

Теперь проклятый турнюр взял власть над своей хозяйкой, заставляя ее следовать за ним, словно насаженная на крючок наживка за поплавком. Фанни плыла филеями кверху, судорожно высовывая голову на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Единственное ее спасение теперь состояло в том, чтобы одолеть строптивый пробковый зад и доплыть до одного из двух портомойных плотов, темневших у правого берега. Отчаянно загребая воду руками – ноги, словно саваном, были опутаны мокрыми юбками, – Фанни устремилась к плотам, но ее стремления никак не отражались на результатах – плоты, кажется, проносило мимо. Хватив воздуха, она судорожно стала передергивать юбки вместе с турнюром на живот, что ей в конце концов удалось.

Теперь можно было плыть на спине, придерживаясь за турнюр, как за поплавок. Фанни бросила взгляд на берег и поняла, что опоздала – ее пронесло мимо плотов и теперь неудержимо тащило мимо старой насосной станции, называвшейся женевцами просто «Машиной», прямо на плотину под деревянный мостик, соединявший станцию с правым берегом. Она хрипло взвыла и отчаянно замолотила руками и ногами, но было поздно: ее навалило на склизкие бревна и стало засасывать вниз. Ломая ногти о мокрую древесину, она попыталась выбраться на верх плотины, но вода подхватила ее за пробковый турнюр, перевалила через бревна и сбросила вниз, в пену, весело искрившуюся в свете горевшего на мостике газового фонаря.

Фанни в ужасе зажмурила глаза. Ее несколько раз перевернуло кверху тормашками, стукнуло головой о дно и выбросило на поверхность. «Все, – подумала она, крепко прижимая к себе пробкового друга. – Я сейчас утону и не смогу спасти Артемия Ивановича от гибели».

Артемий Иванович всегда побаивался воды, потому и турнюр советовал ей набивать пробкой. Ах, какой прелестной прогулкой была их поездка на пароходике в другой конец лимана в Шильонский замок. Артемий Иванович очень тогда разочаровался подземельями, в которых был заключен Бонивар. «Да у меня в Петропавловской крепости каземат куда страшнее был!» – говорил он. Зато он навсегда покорил ее трепетное еврейское сердце, когда, после рассказа служителя об одной из герцогинь Савойских, что сбежала от мужа через окно к своему возлюбленному, ждавшему ее внизу в лодке, спросил, деловито глянув вниз: «А ты бы, Фанни, сиганула бы ко мне из этого окна, если бы я на лодке приплыл за тобой к замку?» «Сиганула бы, Артемий Иванович», – сказала она тогда, замирая и с надеждой ощупывая свой новый турнюр. «Ну и дура. Сама бы разбилась, и в лодке дыру сделала, и я бы утоп. Пошли лучше пиво пить».

А еще ей вспомнилось, как она, будучи барышней современной и свободной от предрассудков, сделала формальное предложение Артемию Ивановичу, а тот, смущаясь, что-то невнятно забормотал в ответ, поминая постоянно узы, уды и священную необходимость. Из всего сказанного понятно было только, что он еще не готов жениться. А затем была восхитительная прогулка на лодке по Женевскому лиману, и налетевший шквал, едва не опрокинувший их утлый челнок, и ревнивый Посудкин, кидавшийся в Артемия Ивановича камнями, когда они приставали к берегу. Именно после этой прогулки Гурин отказался плавать по озеру и они стали просто уединяться у Фанни в комнатке и пить вино, а Посудкин ковырялся в замочной скважине, пытаясь выдавить ключ.

Но лучше всего были вечерние прогулки с Артемием Ивановичем к фонтану у новой водонасосной станции, где собирались праздношатающиеся со всей Женевы и ждали, когда в мастерских закончится работа и мастера перекроют воду, отчего в небо взметалась на тридцать метров толстая струя воды, сигнализируя водонасосникам о необходимости остановить насосы и уменьшить напор. Когда они первый раз пошли на фонтан – это было полгода назад, в середине мая, – Артемий Иванович сделал ей первый и пока последний подарок: купил у зобастой старухи на рынке грушу.

Фанни открыла глаза и увидела над собой пешеходный мостик, а за ним темное здание крытого рынка. Сейчас она утонет, и ее закоченевшее тело запутается в каких-нибудь рыболовных сетях, и ее обмоют и положат в коммунальном морге, и все будут ходить и бесстыдно разглядывать ее, и придут все русские эмигранты опознавать ее, а похабник Посудкин будет плотоядно пялиться на ее голое тело и гоготать на весь морг: «Краше не стала». А Артемий Иванович не увидит ее, и не прольет слезы. А что если он спасется и придет в морг? Зачем ей тогда там лежать мертвой и делать для всех такое представление, когда она лучше будет живой делать то же самое только для Артемия Ивановича? И если она утонет, эта мерзавка Светлявская тут же набросится на него! Ну уж нет!

– Караул! Спасите! – Силы вернулись к Фанни и она, взбив бурун из пены, со скоростью самодвижущейся мины понеслась к черным сваям общественной купальни. Выбравшись на берег, Березовская перебежала Кулувреньерский мост и, отжав, сколько возможно, юбки, помчалась по набережной и затем вдоль рельсов паровика прямо на Террасьерку.

В кафе, которое она покинула вслед за Артемием Ивановичем два часа назад, все было по-прежнему, только накурено было больше да народу поубавилось. Ушел Казак с Светлявской, и еще несколько пустых мест было за столами. Шумели, галдели, пьяный Лёв Посудкин клевал носом в углу.

– Фанни, ты что?! – проснулся он и уставился на турнюр, по-прежнему болтавшийся на животе. – Ты беременна?!

– Товарищи! Нашего Гурина схватила русская полиция, – возгласила она, не обращая внимания на Посудкина. – Я сама видела, как двое шпионов тащили его к реке, чтобы утопить. Один из них – мусье Кун, который шпионит за нашей типографией. Я хотела помешать им, но не смогла. Меня саму сбросили в реку! Бежим, поможем ему!

В кафе повисла испуганная тишина. Все в оцепенении смотрели на Фанни, всегда одетую, словно на модной картинке, а сейчас стоявшую посреди комнаты в мокрой юбке, с которой вода растекалась по полу, с мокрыми растрепанными волосами, которые она безуспешно пыталась поправить дрожащими пальцами.

Посудкин встал, покачиваясь, и сказал:

– Твой Гурин – шпион!

Он окинул налитым кровью взором сидевших в кафе соплеменников. Те непроизвольно встали.

– Но Лёв, Гурин не шпион! – возмутилась Фанни. – Его самого хотят убить!

– Я приехал сюда из Цюрих к революционеры, а нашел здесь одни меммле и баб! – неожиданно сказал Шульц. – Каждый секунда дорог! Das ist Goldes wert! Вы, Посудкин, есть горазд говорить и делать ничего! Вашу рука, товарищ Фанни. Мы вдвоем спасем Гурин.

Немец достал из сюртука револьвер, чем безумно перепугал всех присутствующих.