ЧеловекОN

– Ее друг, мистер Честер, вернулся как раз, из больницы… и они быстро уехали.

– А что за мистер? – я улыбался, я очень широко улыбался.

– Да его все знали. Большой такой, с усами…

Молчание. Я достал сигарету, вопросительно посмотрел на соседку, та кивнула, закурил.

Ещё в той же армии Славка, сослуживец, сказал, чтобы я не бросал курить, мол, жизнь пойму больше. Я сказал, поясни. И он дал мне сравнение, которое каждую сигарету делает особенной. Славик сказал мне тогда, что жизнь – это одна сигарета.

– Да вы не расстраивайтесь… письмо отправите, или созвонитесь…

Из моих ноздрей валил дым, странными узорами растворяясь в пространстве коридора на несколько квартир.

Молчание. Она высматривала во мне что-то. И чего всем интересны чужие чувства?

– Может, чайку?

Я докурил.

– Спасибо вам.

– Тогда кофе?

Мы встретились взглядами. Что-то было в ее глазах похожее на интерес Ванечки, который людей не видел.

– Всего вам доброго. – откланялся я.

Пенёк от моего клена – вот, вероятно, самое последнее, о чем я лихорадочно думал, занимая место в поезде. Отпуск, наверное, нужен человеку, чтобы научиться что-то отпускать. Я слышал, что в церквях отпускают грехи. А у нас жизнь отпускают.

В окне вместо бесконечных пейзажей, перед моими глазами стояла родинка тетки Клавы. Огромадная родинка.

Может, вернусь как-нибудь, и родинка соседки покажется мне вновь дирижаблем… А Родина? Чем мне покажется моя Родина?

А Родина, наверное, покажется мне звездой, которая где-то на небе сверкает, но за облаками, за смогом не видно ее. Но она осязаема…

– Слушай сюда, здесь пусть попробуют клен срубить! – говорил ротный. – Тут сам воздух им глотку перережет, или поперек встанет. Высота 776! Понял меня? Это Кавказ, на…

– Моего клена тут нет.

– Правильно, Вано. Здесь нет твоего, или моего. Тут все общее…

– Красиво здесь.

– А то…

Мы курили. Солнце садилось, будто на кончик окурка, и догорало вместе с тускнеющим огоньком табака.

– Слышал?

– Оттуда.

– Лежать!

– Разведка возвращается. Смотри, Санек ранен…

– Идут, сука! Идут!

– Бей одиночными, ложись…

Я вспомнил, как она стояла рядом, и улыбалась…

Мой окурок затухал в темноту.

    6-й роте 2-го батальона и группе десантников из 4-й и 1-й рот 1 батальона 104-го парашютно-десантного полка 76-й дивизии ВДВ, 776-й высоте посвящается

Полусладкое пятно

Когда ещё было тихо на улицах, сухо в домах и спокойно на сердце, мы шли к Непарчиным. Они жили в двух кварталах от нашего дома. Людно не было – все давно грелись у себя или знакомых. Чаще у своих. Из окон сверкал ящик записью елки. Неизменные лица эстрады поздравляли неизменными песнями, которые по какой-то причине народ наш любил. Все дышало красным днём календаря. Хотя всего лишь наступал Новый год, предстояла смена цифр, летоисчисления ничем не отличающейся жизни. С незаметной очередностью уходили старые даты, и с такой же очередностью их заменяли новые. Снег густой шерстью витал в небе, подсвеченном тысячью городских огней.

Поход к чужому столу был неким ритуалом, который моя Олимпия старалась соблюдать всегда. Так повелось, что нашим обычаем и после переезда в Витебск были посиделки гостями у кого-то. А в одиннадцать мы возвращались. Полночь встречали семьей. Но тогда дети поехали в лагерь. Мы были вдвоём, что нас особенно располагало к хождению в гости. В городе на праздники оставался узкий круг. В нем и выбирался хозяин стола. Честно говоря, я не помню, у кого бывал в прошлом, у кого в позапрошлом. В этом году жеребий пал на Непарчиных. У которых мы точно не бывали. В моих руках мерзло стекло крымского полусладкого, натягивающего сетку. Я запомнил, как отбивали туфли ритм по ступенькам подъезда.

В квартире стояла приятная духота. Нас встретила Юля в белом платье в горошек. Ее полную талию туго обнимал фартук. Буркнув что-то невнятное, она побежала на кухню. Прихожую завалили шубы, в тёплом углу сушились сапоги. Так, одной пары не хватало. Значит Карльман вновь надел на вычищенные туфли галоши. Вольф считал это высшим тоном. И все дамы видели в нем эталон джентльмена. Я же в нем не мог разглядеть ничего. Разве что одинокого человека, зарывшегося в этикет вне эстетики. Его тонкую, вытянутую фигуру мы и заметили первой в дверях. Тройка в клеточку, круглые маленькие очки и седое бланже. Он помогал накрывать стол.

Вольфу подавала бокалы изящная кисть. Воздушные предплечья окаймляла бархатная синева рукодельной блузки. Стан чаровницы сжимала тёмная юбка карандаш, модная по тем временам до безумия. Чаровница суетилась у стола на цыпочках, и на ее левой пятке иногда блестела дырочка в колготках. Хоть выбор юбки чаровнице диктовала отчасти мода, отчасти бесподобная фигура, прическа этой особы выделялась из общего канона неуклюжих башен на головах. Крепкая русая коса до бёдер выводила чаровницу из ряда других девушек. Тотчас оглянулись ее синие глаза, большие губы улыбнулись. Ирина, естественно, заметила меня, потом и снимающую шапку, Олимпию.

«Серёжа, здравствуй… рада тебя видеть!», – мягко сказала чаровница. Ее кисти на мгновение обвили мою шею, и я почувствовал запах липы, слетевший с губ, которые легко коснулись угла моего рта, как бы случайно. Моя Олимпия холодно кивнула Ирине, как бы не заметив случайности, и сразу обниматься с Вольфом. Из кухни как раз вышли Смирновы с мисками оливье. Два квадрата, рознящиеся меж собой мерою тучности. Они разом затараторили что-то о радости, о наступающем годе, хвалили крымское полусладкое из моей сетки, вертели бутылку, ещё раз нахваливали. При этом они заголосили так обильно, что невысокие потолки зазвенели. Стол облагородили салаты.

Юля принесла закуску. За ней важно шагал Костя Непарчин. «Серега, здорово! Как я… А вот и Олимпиада!», – Костя чмокнул мою жену. Его глаза блестели наивным возбуждением от праздника, и преддверием наслаждения от прохладной водки, бултыхающейся в граненом графине, который он держал в руках. Михаил и Настасья Смирновы заразились этим блеском, этим возбуждением. Полилась бытовая, дежурная речь. Я с Олимпией вошёл в суету у стола, стараясь нечаянно касаться Ирины. Пока мы возились, в комнате появились Олег с Марусей. Когда, наконец, вместо Смирновых завещал телевизор, мы сели за стол. К первому тосту подошли ещё гости.

Предполагалось начинать с лёгкого. Потом уже, после полуночи нас ждала водка. Коньяк принёс Олег. Мужчины за столом перебирали запас дежурных тем, то и дело поглядывали на звёзды напитка. Женщины под шумок перемывали кости присутствующим и отсутствующим знакомым. Непарчин поднялся с табуретки. «Спасибо, дорогие, что пришли…", – затянул он, – «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Он прохрипел слова песни, посвистел немного. Кто-то пошёл за гитарой. Костя его остановил. «Сначала поедим, потом попоём». Мое шампанское решили пить в полночь. Что ж, хозяин барин. Советский шампунь согрел гостей, разговорил тех, кому надо было знакомиться.

Таких было не много. Я пожал руку учителю математики средних классов, который вообразил себя пупом земли. Старенькой консьержке заметил, как идёт ей янтарное ожерелье. Приехавшей из столицы, родственнице Непарчиных, переводчице сказал по-испански, хотя она знала английский. С остальными, как положено, перебирал хребет общей жизни. Меня посадили рядом с женой, но я не сводил глаз с улыбающихся губ Ирины. Она была напротив. Непарчины сидели на табуретках во главе стола. Гости на диване. Все благодарили мысленно хозяина, который не начинал серьезных бесед, покуда все не наедятся. Было, что есть. Юля готовила вкусно.

– Серега, ну, давай… рассказывай, как там дочурка? – засипел Олег, чавкая салатами. Его рожа, как всегда, раскраснелась, и меня раздражала, как всегда. Жирный нос, будто не чищенная картошка, норовил зацепить крупные порции, сверкающие на ложке, как покрашенный навоз. Его Маруся молчала, маленькими чёрными глазами хитро переглядывалась с бабами. От жары расстегнула пуговицы на груди. Исполинские молочные гроздья вываливались на воздух. У этой невысокой женщины хоть была красивая грудь. Большая. Олег гордился. Ещё со школы. Дурачьё.

– Умничка, учится. – передо мной сверкнули синие сапфиры. В голове зазвенел дочурки голосок. – За Митькой следит. Молодчинка. В лагере сейчас…

– Угу… – не слушал Олег. Вот же парень. Всюду за мной ходил, повторял. Я в школе влюбился в Олимпию, и он за Марусю схватился. Я в медицинский, и он в тот же. А от крови падал. В одном пока не повторил. Детей не делает. Да тут вообще я один такой. Ни у кого ещё нет. Кроме Карльмана. Ему положено. У меня двое. Двое и останется, по Олимпии понятно.

– Какой нынче студент? – спросила чаровница у Вольфа. Как я любил следить за движением ее губ. Наш профессор сразу оправился, оживился.

– Штудирует материал, Ирина Павловна, многое понимать учится. Однако и удивить может… – и пошло. Таких заведи – дальше сами поедут. Я знал, что Ирина не будет восхищаться его многословием. Ей мужик нужен. А у нас мало. Вообще мужиков на земле очень мало. Вот и липнут бабы к дальнобойщикам и зэкам, что б почувствовать исчезающее из мира пламя, или просто почувствовать, что- то грубое. Не понимают бабы… потому пламя в них и концентрируется, что разъедает изнутри.

Спросил Смирновых. Разговор о даче, о лете, о летней даче длился долго. Любят у нас зимой говорить о лете, а летом о зиме. Главное, было о чем говорить. Про лето у всех есть что рассказать. И всем интересно вдруг слушать. Консьержка залепетала всякие истории и слухи. Переводчица поддерживала емкими вставками про западное лето. У нас можно было. Да тогда уже можно было поговорить. Вот так на лете и растопили последний лёд. Наверное, час, а то и больше прошло за такими беседами. Старания Юли слизала корова. Салаты с голубцами сменили конфеты. Часы над телевизором пробили одиннадцать.

Я закурил. Никогда не любил дымить в помещении. И Олимпия не любила, когда при ней. Олег прямо там, в квартире устроился, на кухне кумекал с Юлей и курил в форточку. А я смотрел на небо. Ловил снег. Вдыхал табак мороза. Мне хотелось затянуть в себя всю уходящую жизнь, вот эту, вот сегодняшнюю, вот сейчас.

Уже одиннадцать. Подумать только, совсем недавно, пару лет назад, я с Олимпией бы шаркал домой. Я бы хватал ее сочное тело, щипал бы за сало… Мы бы спустя минуты, не раздеваясь, чуяли языками суть друг друга. Потом я бы брал родную теплоту Олимпии. Я бы… Она бы впускала меня, она бы высасывала из меня все соки. Она бы меня… любила. А потом, потом бы мы встречали новый с плодами деревца, которое я удобрял. Мы бы встречали год с детишками, которых создавали. Она бы любила меня.