Подозрительные предметы

Першиков заметил, что уже с трудом влезает в, как ему раньше казалось, просторное кабинетное кресло. «Надо с этим что-то сделать, проанализировать рынок, запросить график…» – блуждая в собственных мыслях и привычных формулировках, он повернулся на кресле к окну. Он сидел на тринадцатом этаже бизнес-центра, перед ним открывалась довольно далёкая перспектива города.

Картина не очень впечатляла: всё какой-то асфальт, грязно-серые дома, провода, которые связывают между собой, кажется, два любых объекта в поле зрения. На Третьем транспортном кольце снова пробка. Утром, к своему удовлетворению заметил Першиков, удалось удачно проскочить. Ну, это дело шофёра.

Не успел Першиков заскучать, как он увидел где-то далеко впереди, яркое и переливающееся пятно розового и фиолетового цветов. Совершенно невозможно было разглядеть, что это за источник света, но это определённо было что-то внушительных размеров – это было какое-то здание или комплекс зданий почти на горизонте. Рядом виднелись строительные краны – быть может, это была какая-то масштабная стройка, а красивая иллюминация выполняла функцию предупреждающего огня для самолётов.

Не уследишь совсем за этими стройками. Он попытался прикинуть, где эта штука находится – получилось, что на западе города, не то в Мневниках, не то в Филях, не то в Кунцево – ну, то есть, в районах, которые он знал меньше всего. Подумать только, Першиков столько лет в Москве!

Он вспомнил, что уже наблюдал это свечение на западе с балкона, когда вышел с коллегами покурить во время какого-то фуршета. Это были, вернее, не коллеги, а подчинённые, которые его побаивались и тогда боязливо приняли его гипотезу о том, что это там светится северное сияние. Но какое ж оно северное? Западное, получается.

Першиков взял со стола подаренный ему кем-то дубовый инкрустированный компас. Сверился. Действительно, эта штука светилась на западе, вернее, на юго-западе от него, что не удивительно, так как сам Першиков сидел на севере.

Тут зашёл этот, Шевцов. Заносил коньяк в честь Дня согласия и примирения. Со всем согласился, со всеми в мире.

Даже став большим начальником, Першиков стеснялся и даже побаивался некоторых подчинённых, но Шевцова – никогда. Им можно крутить, как Бог на душу положит, а он продолжает быть угодливым и гуттаперчевым. И ещё пытается до чего-то дослужиться. Кто бы ему в голову вдолбил, что для того, чтобы кем-то стать, надо быть твёрдым и непреклонным? Э, да ну его, неча с ним возиться. Мерзкий тип.

Першиков поскорее избавился от гостя.

Лена Кондратьева шла по коридору, а этот самый Першиков из-за угла шасть – знамо дело, жди беды. Он такой невыносимо толстый, что кажется, будто он занимает в ширину весь коридор. Она отшатнулась и взглянула на него с неподдельным отвращением – попыталась даже подделать своё лицо под доброжелательность.

Он улыбнулся в ответ и собрался, видимо, шепнуть очередную пошлость и по возможности ущипнуть Лену за что-нибудь, но она ускорилась и выудила из сумки мобильник – вроде как кто-то ей звонит. Никто, конечно, не звонил – в моменты, когда это так нужно, звонки не раздаются. Но, во всяком случае, от этого мерзавца удалось оторваться.

Молодому человеку, студенту, ехавшему в архитектурный институт к третьей или четвёртой паре и по привычке прикорнувшему в вагоне метро, как обычно, снились невозможные или даже невообразимые конструкции, возведённые на московских площадях и в дремучем русском лесу.

Вдруг его кто-то дёрнул за плечо, и студент услышал неприятный женский голос, который увещевал: «Молодой человек, уступите место пенсионерке». Студент-архитектор со сна не сразу понял, в чём дело, а когда понял, некоторое время не реагировал и просто оглядывал женщину: перед ним стояла молодящаяся женщина лет тридцати восьми (а то и больше), одетая по офисной моде и явно везущая куда-то какие-то рабочие документы. При мысли об этом скучном картонном мире, который медленно, но неминуемо на него надвигался, молодой человек испытал омерзение.

Потом он заметил бабушку – ну, вернее, аккуратную пожилую женщину, которая, может быть, особенно и не напрашивалась, чтобы ей уступили. Он сразу вскочил и любезно указал рукой на освободившееся место. Пожилая женщина села, холодно кивнув.

Протиснувшись сквозь людей, юноша выскочил на следующей станции и с досадой развёл руками: ему надо было проехать ещё два перегона.

– Невоспитанный молодой человек, – сказала Валентина Петровна. – Даже не извинился.

Та милая девушка кивнула.

Валентина Петровна доехала до своей станции и пошла наконец домой.

А у крыльца её дома сидели три вещуньи: Валентина Александровна Евгеньева, Евгения Валентиновна Александрова да Александра Евгеньевна Валентинова. И рассуждали о том о сём да кто о чём.

Все трое родились перед войной (какой-какой? да перед любой!) и все трое знали, что жизнь полна опасностей и невзгод. В сущности, им довелось убедиться, что высшая цель и в то же время рутина нашего бренного сосуществования – избегать бытовых кручин. Сиречь переходить дорогу на зелёный свет, мыть руки перед едой да мазать зимою ноздри чесночным раствором во избежание вирусных инфекций.

Мастерицы долгих разговоров, на голове носительницы платков, время от времени вещуньи берутся за предсказания. И уж тогда держись.

– Быть беде, – прорицает одна.

– Всё как-нибудь образуется, – отвечает другая.

– Будь что будет, – итожит третья.

И все трое совершенно правы. Недаром твердила их покойная товарка Софья Власьевна, что была старше и умудрённей гораздо, что на всё-то управа найдётся («Всякому раю – своя райуправа», – говаривала она бывалоча), всему-то в этом мире есть свой равновес, всё-то мудро с незапамятности устроено. И на старуху бывает проруха, к бабке не ходи. Всяк сверчок, знай свой шесток, а придёт срок – и оттуда сдует ветерок. Как говаривал ссыльный муженёк (тот ещё фраерок) Софьи Власьевны, придёт серый мусорок и посадит в воронок.

А тут как раз Валентина Петровна мимо шла, дай Бог ей здоровья.

– Здравствуйте! – Валентина Петровна развернула перед вещуньями свою безграничную приветливость.

– Здрассте… – прошипели сказительницы ей вослед.

Не любили они Валентину Петровну и смотрели на неё с презрением и надменностью. А то она как неродная: гулять не ходит, цветов не сажает, да и обсудить с ней как-то нечего. Скучную, видать, жизнь прожила. И к их волшебной касте уж явно не принадлежала.

– Чё за ботва? – воскликнул Шурик в надежде разрядить атмосферу.

– Ччччч! – зашипели остальные.

– Минуту подождать не можешь, дебил! – прошептал Лёха. – Ща договорит и всё скажет. А ты тут детский сад устроил.

Тут Васёк как раз вернулся в комнату. Парни увидели, что он суёт телефон в карман, и закричали: ну что? ну что?

– Да пиздец, короче. Возвращаются через полчаса, не больше. Сворачиваемся.

Ребята вздохнули и принялись убираться, обмениваясь едкими репликами. На мороз идти не хотелось, хотелось дальше пить пиво на мягких диванах. Ну ничего не поделаешь.

– Зато коньяка купим, – предложил неуёмный Шурик.

– На какие шиши? – спросил Тимыч.

– Поскребём по сусекам.

– Твои сусеки – первые!

Набили мусором три пакета, аккуратно расставили всё, как было.

– Вот ведь, блин, забыл что-нибудь наверняка, – заволновался Васёк.

– Забей, – примирительно хлопнул его по плечу Лёха.

– Блядь, парни, это будет просто ЭПИЧНОЕ видео, я вам отвечаю, – подал голос пятый юноша, Дрон, снимавший всё происходящее на камеру.

– Да заткнись ты!

– Выложишь на ютуб – пиздец тебе, – мрачно пригрозил Васёк.

– Ладно-ладно.

Гурьбой вывалились на улицу, над чем-то смеясь. Тут как тут три бабки, вечно сидящие у подъезда Васька.

– Мальчики, почему не в школе?

Но пацаны, как обычно, не обратили внимания на это кудахтанье, лишь презрительно взглянув на разваливающихся старух. Что с них взять? Ничтоже сумняшеся, они устроили соревнования по закидыванию пакетов в мусорный бак.

Часто говорят о людях, которые в зрелом возрасте сохраняют в себе детские черты. Говорят в разных ключах: от «Ну что за детский сад!», до утверждений, что оставаться инфантильным – как раз важнее некуда. Человеку полезно сохранить свежесть восприятия, способность искренне переживать, удивляться и радоваться.