Немое кино без тапера

«Изучение микротрубочки с помощью электронного микроскопа и рентгеноструктурного анализа показало, что растет она примерно так, как строится кирпичная труба. Кирпичики из белка под названием тубулин складываются один на другой в тринадцать стержней, которые и формируют стенки „трубы“ диаметром 25 нанометров. Растущие микротрубочки натыкаются на хромосомную пару с двух сторон, но цепляется к хромосоме только та трубочка, которая попадает в определенное место».

Информация раздражала, плохо проникала в него. Матюгнувшись, отбросил, наконец, никчемный самоконтроль и доверился подсознанию, той программе, что сейчас доминировала в нем. «Лучший способ избавиться от соблазна – поддаться ему», – вспомнилась старая, но верная шутка.

Руки откинули в сторону Сорокина, достали и раскрыли секретный блокнот.

«Вперед, чудовище, – сказал он себе. – Доводи до ума свой план. Одно скажи, ты сделаешь это, ты сможешь реально провести его в жизнь? Не завязнешь в интеллигентных сомнениях, как муха в повидле?»

Он сделает это. Хочет Дарья или не хочет заводить ребенка – теперь для него это не важно. Важно, что хочет он.

В человеческом мозге так много закоулков, тупиков и лабиринтов, что даже приличная мысль зачастую путается в нем, вовсе теряется или выходит из его глубин искаженной, даже противоположной по смыслу. С Ладыгиным такое бывало часто, с возрастом все чаще и с разными мыслями. Но только не с этой, ставшей для него главной и закрывшей полнеба.

«Цель задачи ясна: заполучить внука (внучку), – перечитывал Ладыгин свой план. – Главная цель достигается тремя возможными путями. Первый: я должен сам искать (найти) дочери мужа с тем, чтобы внук (внучка) появился в законном браке. Вариант кажется немного смешным, однако является наилучшим, так как в заботах отца о дочери нет ничего предосудительного. Дело тонкое, архисложное, однако принципиальных препятствий для него (и для меня) не существует. Надо пробовать. Искать и добиваться.

Второй (наихудший): я должен подыскать дочери если не мужа, то хотя бы производителя. Самца, способного дать здоровое потомство. Безо всяких с его стороны обязательств. Возможно, за деньги (ему) или по-особому с ним уговору, возможно даже так, чтобы Дарья ничего не знала. Мавр сделает свое дело, мавр – с позором! – сможет уйти! (Вариант кажется аморальным и безбожным, однако наука с моралью несовместна, наука выше Бога, она обязана исследовать даже то, что общество и Бог считают аморальным. Тем более что я – законченный и блистательный атеист.)

Третий (отвратительный): по достижении критического возраста (то есть года через два, три, крайний срок – четыре) я должен уговорить дочь на искусственное зачатие. Объяснить, что ничего плохого в этом нет, что это вполне в духе века, что таким образом она раз и навсегда избавится от проблемы некачественных современных мужчин. Убедить ее, сделать это как можно скорее, пока мы с Ольгой еще в силах и можем помочь с воспитанием ребенка (если Дарья согласится, я должен приложить усилия к тому, чтобы операцию провести в Европе, предпочтительно в Германии; качество европейской генетики и генофонда, на мой взгляд, выше, чем в России)».

Ладыгин дошел до точки и остался вполне собою удовлетворен. План был всеобъемлющ, целостен и строен, ни дать ни взять привычное научное задание кафедре на предстоящую декаду. И, кстати, абсолютно реальный: исполнение зависело теперь исключительно от него самого, что также не могло не обнадеживать. Не хватало конкретности, но какой, с чего, собственно, Ладыгину начинать?

Список, спохватился Ладыгин. Конечно, как он мог забыть? Следует срочно составить список мужчин, годящихся для великого дела.

Пальцы выхватили и изготовили к делу любимую синюю ручку.

С кого начать? С того, кого ты сам сумеешь найти и одобрить. Можно еще проще. Начать следует с тех, кого ты знаешь лично. Да, пока с них, несомненно, это вернее всего.

Ручка, скользнув по бумаге, вывела первый завиток зломыслия.

«В. Потапов – риелтор и тамада». Ладыгин задумался и напротив Потапова вписал свое заключение: «Не годится ни в мужья, ни в самцы».

Дело пошло.

«Вас. Хворобнов. Возможен в двух категориях.

Сема Холодковский. Уже женат. Как производитель, по-моему, ноль.

Николай, туроператор. Непонятен. Склонен к гомосексуализму?

Сергей, актер. Не годится. Слишком субтилен, эмоционален, глуп.

Стасик и Славик, художники. Явная вторая категория. Производители».

Пауза. Пальцы теребили ручку, ждали посыла. Кто еще? Сорокин? Можно попробовать, но вряд ли. Такие мешки, как Сорокин, Дарье все-таки неинтересны. Кто еще? Кто? В памяти всплывали малознакомые и совсем незнакомые, сконструированные его воображением экземпляры. Он рисковал, он не имел права на ошибку, если он ошибется и вслед за ним ошибется на его кандидате Дарья, ужас такой ошибки обрушится на него. В мозгу отщелкивались и отлетали варианты развития событий. Выходило, что не действовать было плохо, но действовать – очень опасно. Может, все-таки ждать? Стоять на месте? Умирать? Нет, сказал себе Ладыгин, смерть подождет. Привет тебе, Раскольников, от твари дрожащей. Она более не дрожит.

Ручка подчеркнула фамилию Хворобнов, пометила ее номером один.

Рука вырвала страничку из блокнота, чиркнула зажигалкой и поднесла к бумаге голодный язычок огня. Сгорая, записка странным образом накрепко врастала в его память. «Детектив начинается, – подумал он. – Тебе, старому зануде, предстоит его осуществить».

Хворобнов, номер один.

11

Все прекрасное всегда необъяснимо, Шайтан был уверен, что прав.

Однажды, после седьмого или восьмого кормления у железной двери подъезда, он лизнул мужчине руку. Он был гордым, неподобострастным псом и совершил такое действие совершенно непроизвольно, не вложив в него никакого другого умысла, кроме простой собачьей благодарности, которую не умел выразить по-другому. Но, похоже, на мужчину такой собачий поступок произвел неслабое впечатление. Вечером другого дня, насытив собаку, мужчина распахнул дверь и пригласил Шайтана последовать за ним. «Не бойся, пес, – сказал он, – никто тебя не обидит. Идем». Шайтан и не думал бояться, он умел постоять за себя, к тому же этому человеку, как подсказывала собачья интуиция, можно было доверять. С высоко поднятым хвостом друг свободы Шайтан проследовал в подъезд. Некоторое замешательство в мыслях возникло у него перед лифтом, когда разъехались в стороны створки, и пес увидел перед собой тесное замкнутое пространство, логово, из которого, в случае опасности, не было выхода. Но и здесь, проявив самообладание, Шайтан доверился мужчине-кормильцу и судьбе и, несильно поартачившись, ступил в лифт следом за ногами человека.

Квартиру с ахами открыла женщина, которую он раньше встречал во дворе. Запах духов, исходивший от нее, потревожил нос и не очень понравился Шайтану. Не успел он обдумать, что бы это значило лично для него, как кормилец, подхватив его на руки, потащил вглубь своего жилища и предательски опустил в белую гладкую яму, до брюха заполненную теплой водой. Женщина с не очень приятными духами и еще одна женщина, помоложе, принялись мочить его горячими струями воды и, что самое ужасное, намыливать скользким пахучим шампунем, в то время как мужчина, которому он так легкомысленно доверился, крепко держал его лапы, морду и грудь. Шайтан дрожал, но сопротивлялся; обиженно вращая огромными глазами, он всеми силами стремился выбраться из белой ямы или хотя бы естественно, по-собачьи, отряхнуться. Но осуществить такое законное желание ему не давали. «Нельзя! – страшно кричал мужчина, едва Шайтан пытался привести морду, тело и, соответственно, шерсть в колебательное, из стороны в сторону движение, от которого по всей ванной, на зеркала, халаты, полотенца и зубные щетки летели грязные мыльные ошметки. – Трястись нельзя!» – повторял мужчина и легонько, для лучшего усвоения сказанного шлепал пса по морде. Шайтан в недоумении и страхе прекращал тряску, женщины смеялись, особо звонко – молодая, которую оба старших называли Дарьей, и пес никак не мог понять, что смешного во всем этом реальном издевательстве. Его прополоскали в трех водах и, наконец, разрешили выпрыгнуть из ямы, что он мгновенно и с удовольствием проделал, полагая, что на этом насилие людей над ним, гордым хозяином дворов, прекратится. Не тут-то было. Едва лапы его коснулись прохладной плитки пола, как, набросав на него сверху полотенца и цветастые тряпки, накрыли его три пары человеческих рук, принявшихся елозить, протирать и высушивать черную собачью шерсть. Такая процедура, однако, оказалась собачьему телу много приятней насильственной помывки, причем приятней настолько, что Шайтан от удовольствия начал слегка подвывать. Когда же его освободили от рук и, распахнув дверь ванной, запустили в просторный коридор, он, почувствовав в себе легкость и свежесть необыкновенную, от счастья продолжающейся жизни принялся носиться, стуча когтями по паркету, и лаять во всю мощь. Он был готов простить людям их низкое вероломство, потому что вдруг догадался, что они принимают его в свою стаю и что помывка всего лишь обыкновенный у них ритуал посвящения и приема. Когда же ему дали сыру, волшебный вкус, а больше запах которого был знаком ему только по помойкам, когда мужчина, подстелив на пол одеяло, уложил Шайтана в кабинете рядом с креслом, в котором, раскурив ароматную трубку, расположился сам, он почувствовал себя абсолютно счастливым. «Ну, псина, спросил мужчина, как будем тебя величать? Знаешь-ка что, предлагаю тебе хорошее имя. Мужик. Да, именно, Мужик. Тебе нравится, Мужик?» Шайтану нравилось все. Он понял, кто главный в этой стае, порадовался, что у него появилось еще одно имя и настоящий Хозяин, мысленно его поблагодарил, поклялся в верности и быстро заснул.

С того дня жизнь Мужика-Шайтана переменилась и стала все менее походить на собачью. Хорошо, что из нее исчезла борьба с непогодой, дождями и холодом. Прекрасно, что не надо было каждый день ломать голову и километрами бить усталые лапы в поисках пропитания. Здорово было каждый вечер с визгом и очумелыми прыжками встречать в прихожей Хозяина, стаскивать с него шляпу или шапку, которую он, сопротивляясь для проформы, позволял с себя стащить, чтобы потом после совместных рычаний и игры, уговоров и обязательных ласк возвращать ее владельцу. Замечательно было иметь свое законное место в кабинете, за креслом, куда после сытного завтрака можно было удалиться, поглядеть на картины и соснуть и где, как в настоящей норе, никто не беспокоил, потому что, кроме Хозяина, никто туда днями не заходил. Плохо было то, что никак не складывались у Шайтана отношения с женщиной, чьи резкие духи были ему не по вкусу; она покрикивала на него, пыталась командовать, а он приказов над собой не терпел ни от кого, кроме Хозяина. Но хуже всего было то, что гулять его выводили хоть и дважды в день, но всегда на длинной привязи, именуемой поводком. Он помнил все закоулки и запахи двора, с интересом обходил старые, интересовался новыми и везде оставлял свою письменную отметину, чтоб и другие помнили и не забывали его. Не понимал Шайтан одного: почему неглупые люди, и даже Хозяин, держат его на этой дурацкой веревке-поводке? Боятся, что он даст деру, убежит? Напрасно, он вовсе не такой уж дурак. Если и убежит на часок, другой, третий, то только для того, чтоб проведать родню, рассказать ей о своей новой жизни и сразу вернуться к новой стае и Хозяину – ведь он поклялся ему в верности. И разве в стае не все, кроме хозяина, равны? Почему же не гуляют с веревкой на шее женщина с неприятными духами и ее дочь Дарья, почему такое унижение выпало на долю только ему, рожденному свободным? Правильные ответы не приходили Шайтану на ум, поводок на затылке стеснял на прогулках и унижал невероятно; особо постыдным делалось его положение тогда, когда во дворе приходилось встречаться с бывшими соплеменниками. Худые, в болячках бродячие псы опасливо держались на расстоянии и смотрели на него, упитанного и сытого, так, как смотрят на предателя – с презрением и жалостью. Раз за разом Шайтан пытался броситься к ним и что-то объяснить, но каждый раз проклятый поводок, больно дергая за шею, лишал его такой естественной возможности.