Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Мы остановились у большого пня. Он слез с лошади и привязал ее к дереву. Его движения были медлительны и как-то неопределенны. Он о чем-то думал или был чем-то недоволен. Я не понимала.

– Вы подтянете мою подпругу? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

– Да, непременно и сейчас.

– А мне слезать не надо?

– Нет надо, я сейчас сниму вас.

При этих словах я живо спрыгнула сама. Он повел мою лошадь к дереву и тоже привязал ее. «Зачем он привязывает ее, подпругу и так можно подтянуть», – подумала я. Я вскочила на большой широкий пень, путаясь в длинной амазонке, и сама хотела сесть на лошадь.

– Ведите мою Белогубку к пню, я сяду. Как мы отстали! Вы поправили седло?

Он не отвечал мне и шел ко мне без лошади.

– Какая тишина, как хорошо здесь, и мы одни, а ты так спешишь к ним! Мы никогда не бываем одни в Ясной. Мне даже часто кажется, что за нами следят, как это неприятно.

Я не знала, что отвечать. Разговор с Соней сказал мне многое. Мы замолчали. Он пристально глядел на меня.

– Как красиво ты стоишь в зелени, – сказал он и, подойдя ближе ко мне, взял мою руку и стал медленно снимать перчатку с крагой, которую я носила три верховой езде. Он поднес мою руку к губам и стал целовать ладонь.

Я молчала и не отнимала руки. «Что я делаю? Это ужасно!» – мелькнуло у меня в голове.

– Таня, ты не хочешь понять, как я люблю тебя, как я давно хочу сказать тебе это и не могу, – говорил он, бережно снимая меня с высокого пня и осыпая меня поцелуями.

– Tout m'attire vers toi, tu es charmante, adorable, le t'aime, depuis que je t'ai vu a Petersburg…[62 - Все влечет меня к тебе, ты мила, очаровательна. Я люблю тебя с тех пор, как встретил тебя в Петербурге… (фр.)]

Его лесть кружила мне голову. Его волнение передалось и мне. Я чувствовала полное бессилие уйти, убежать, зажать уши, не слушая его признаний, столь новых, непривычных мне.

– Si j'avais seulement des moyens, j'aurais ete heureux de t'epouser, si tu m'aimais, ne fut ce qu'un peu![63 - Если бы у меня были средства, я был бы счастлив жениться на тебе, хотя бы ты и немного любила меня (фр.)] – продолжал он, держа меня в своих объятьях.

Прошло минут десять, пятнадцать, не знаю сколько. Солнце уже заходило за деревья. На небе слева я увидела молодой серп луны. «К слезам!» – подумала я и вспомнила сказанные Львом Николаевичем слова при прощаньи: «Таня, смотри не будь „большой“!». Эти слова сразу отрезвили меня. Я вырвалась из его объятий и подбежала к лошади.

– Поедемте, Боже мой! Что подумают о нас? – говорила я.

Мне казалось, что все, все должны узнать, что я слушала его признания. В глазах моих прочтут его преступные поцелуи. А Левочка? От него ничего не скроешь… Мы молча скакали до Бабурина.

– Отчего вы так долго не ехали? Что с вами было? Мы так беспокоились, – закидали нас вопросами.

Мы объяснили, что останавливались переседлать лошадь. Я видела по лицу Сергея Николаевича и Кузминского, что ни тот, ни другой не поверили нам. Сергей Николаевич, как мне показалось, пытливо устремил на меня свои выразительные серовато-голубые глаза и неодобрительно глядел на меня. Кузминский, напротив, избегал моего взгляда, разговаривая с братом.

Около избы был вынесен стол и самовар. Ольга хлопотала с чаем. Немного дальше стояли девки и бабы, глазея на нас.

– Я заставлю их петь и плясать! – сказала я. Мне хотелось, чтобы было оживленно и весело. Хотелось забыться, стряхнуть с себя эту «большую».

– Гриша, пойдем со мной просить их плясать.

Гриша был рад какой-нибудь перемене, и мы побежали к бабам. Через пять минут послышалось пение, а затем началась и пляска. Бабы лет сорока так лихо плясали, что каждый взмах руки говорил сердцу. Сергей Николаевич, любивший пение, называл песни, какие они должны петь. Чай был готов, и колесо оживления было пущено.

Вечером, когда мы приехали домой и сидели за чайным столом, нас расспрашивали, как прошел пикник, и весело ли нам было. Льва Николаевича не было за столом, и мне казалось, что Сергей Николаевич рассказывает ему обо мне. Через несколько минут они пришли к чаю. Меня заставили петь, и вечер прошел незаметно.

Уже поздно. Все разошлись, и я иду к себе.

– Таня, постой, куда ты спешишь? – окликнул меня Лев Николаевич, идя в кабинет.

– Я не спешу, а что?

– Зачем вы отстали с Анатолем и слезали с лошади? – прямо, как и всегда без всяких подходов, спросил меня Лев Николаевич.

Я молчала. «Все, что я скажу – будет ложь», – думала я.

– У меня подпруга ослабла, – сказала я наконец. Он пристально глядел на меня, и мне казалось, что его глаза насквозь пронизывают меня и читают все мои сокровенные мысли без всяких препятствий.

– Почем ты знаешь, что мы отстали? – спросила я.

– Мне сказал Сережа.

– Я так и думала, что он скажет тебе.

– Таня, ты молода и не знаешь людей, береги себя, – не обращая внимания на мое возражение, продолжал он, – тебе в твоей жизни придется еще много бороться против соблазна; не попускай себя. Это попущение кладет неизгладимые следы на душу и сердце.

– А что я сделала дурного? – вдруг спросила я.

– Дурного? – повторил он, и снова его пытливый взгляд устремился на меня. – Ты должна это сама знать.

– Он любит меня так, как никто еще меня не любил, – чуть не плача говорила я. – Вы… вы все ненавидите его за это…

– А почему он не женится на тебе, если он тебя так любит?

– У него нет состояния, – повторила я слова Анатоля.

– Это не причина, чтобы не жениться. Многие женятся без состояния и прекрасно живут.

– Он мне говорил, что этого никак нельзя.

– Ах, Боже мой, – как бы простонал Лев Николаевич.

Он имел эту привычку, когда что-либо удивляло или огорчало его.

– И говорить тебе это! и вести себя так!

Слово «так» сказало мне, что я не ошиблась – он подозревал правду. «Сказать ему все, все, – думала я. – Нет, не могу». И я молча стояла перед ним.

– Таня, иди спать, прощай, ты устала, – сказал он тихим голосом, как бы успокаивая меня.

Он, конечно, видел мое смущение и понял меня лучше моих слов.

Я записала в своем дневнике: