Последние римляне

– Ну, этого тебе не удастся сделать.

– Не удастся? Кто не боится женщины, или, как они говорят, сатаны, тот не бежит от соблазнов. Если бы я только захотела…

– Ты говоришь о молодых, здоровых людях. В таких в Виенне нет недостатка.

Эмилия презрительно улыбнулась.

– Ну, они не стоят моих взглядов и ласк, – сказала она, пожав плечами. – Да кому они нужны в этой трущобе? Истинные галилеяне те, которые чтут своего Бога, избегают меня как прокаженную. От меня сторонятся также все богатые и независимые варвары. Представьте себе, что эти франконские и аллеманские медведи сохраняют верность своим женам и называют преступлением свободную любовь. Что это за страна, что за понятия и обычаи? Я даже и не воображала о таком захолустье. Боги сурово наказали меня за клевету, которую я бросила Риму в минуту моего отъезда. У нас не так. У нас еще есть люди умные, снисходительные, щедрые, которые умеют еще платить за одно обещание тысячами, десятками тысяч.

Сенаторам это не понравилось. Эмилия, говоря о духовной силе новых людей, сама не зная, коснулась их больного места.

– А тут что? – продолжала болтать актриса. – Император, молодой и красивый, по целым дням сидит со священниками и занимается набожными разговорами; знатные варвары ходят по улицам нахмуренные, важные, как будто внутри них хранится вся добродетель; женщины закрывают себе глаза, когда встречаются со мной; чернь показывает на меня пальцами. Только этот льстивый, блудливый придворный сброд льнет ко мне и то урывками – по вечерам. Что же это такое? Преступница я, что ли, или старая, безобразная баба, от которой нужно бежать, чтобы она не напустила каких-нибудь чар? Не выношу я их, ненавижу, презираю! – закричала вдруг Эмилия, топая ногами. – Если бы я могла насолить им, то послала бы в Луглун Венере десять телиц.

И снова, без всякого перехода, лицо ее изменилось. Из разгневанного, мстительного оно сделалось ласковым и добрым.

– Я ожидаю вас сегодня, славные отцы, – заговорила она мягко, сложив руки, как на молитве. – Не к обеду, потому что это не доставит мне никакого удовольствия. Я знаю, что в еде вы умереннее моих невольников. Я жажду только видеть римские лица и слышать римскую речь. Вот моя темница.

Она сделала гримасу избалованного ребенка и ударила молотком в ворота сада, в котором находилась маленькая вилла.

Когда она скрылась в доме, послав сенаторам воздушный поцелуй, Галерий сказал Юлию:

– Мы можем воспользоваться для наших целей связями этой блудницы и ее ненавистью к здешним придворным.

– И я думаю о том же, – отвечал Юлий. – Если бы нам удалось раздразнить этого рыжего кота, как Эмилия называет камергера, против Арбогаста, то половина дела была бы сделана. Ближе всех стоящий к Валентиниану, посвященный во все его замыслы и тайны, камергер лучше меня нашел бы дорогу к его надменности и подозрительности. Надо непременно отправиться к Эмилии.

На заезжем дворе под вывеской «Красный Олень», где остановились Юлий с Галерием, их ожидал римский курьер. Посланный Флавиана, увидев сенаторов, поспешно отдал им пергамент, перевязанный золотым шнурком.

Юлий развернул письмо Флавиана, прочитал его и снова начал пробегать глазами строки, как будто хотел убедиться, что глаза не обманывают его. Лицо его было спокойно. Только брови его незаметно сдвинулись. Флавиан извещал о похищении Фаусты.

– Префект послал погоню за похитителями? – спросил он курьера.

– Сыщики префекта нашли их следы на Аврелийской дороге, но потеряли их за Генуей, – отвечал курьер.

– За Генуей? – повторил в раздумье Юлий. – А Винфрид Фабриций в Риме? – спросил он после некоторого молчания.

– Воеводу я видел неделю назад на Марсовом поле.

– Но, может быть, Рим оставил кто-нибудь из его слуг?

– Разведчики донесли префекту, что воевода за день до похищения выслал по Аврелийской дороге несколько телег с невольниками и десять аллеманов из своей личной стражи. И его любимого слуги, старого Теодориха, давно уже не видно в городе.

– Хорошо. Отдохни сегодня, чтобы завтра ты мог вернуться в Рим. Ты отвезешь от меня письмо к префекту.

Когда он остался наедине с Галерием, то подал ему письмо Флавиана.

Галерий, прочитав, скомкал пергамент и бросил на пол.

– Я говорил и говорю постоянно, – вскричал он, – напоминаю без устали, что нужно бросить эту работу крота. Мы подкапываемся под них, а они в это время оскорбляют самые дорогие наши чувства. Если мы и дальше будем только совещаться, вместо того чтобы действовать, они скоро начнут разрушать наши храмы. Надо во что бы то ни стало вырвать Фаусту Авзонию из их святотатственных рук.

– Надо, но как? – спросил Юлий, глядя на Галерия со снисходительной улыбкой. – Гнев не покажет нам дороги к месту, где спрятана Фауста, не найдет преступника.

– Ее похитили галилеяне…

– Несомненно, но кто именно? Галилеян в государстве тысячи тысяч.

Галерий молчал, не зная, что сказать.

– Ты постоянно кричишь, а я думаю. Хочешь знать, кто похитил Фаусту?

Галерий вытаращил на него глаза.

– Ты помнишь, как Фабриций явился в атриум Beсты? Припомни-ка хорошенько, как вел себя воевода.

– Он пожирал Фаусту жадным взором. Помню, он не хотел уходить, хотя мы не были особенно любезны с ним.

– Значит, кто же похитил Фаусту?

– Фабриций!

– Вот видишь, что иногда лучше спокойно подумать, чем громко кричать. Через несколько часов я скажу тебе, что надо сделать, чтобы Фауста вернулась к своим священным обязанностям, а теперь прикажи подать обед.

Месяц уже серебрил кровли Виенны, когда сенаторы постучали в двери Эмилии. Им отворил тот самый невольник, который сторожил в Риме вход в дом актрисы.

В передней Юлий шепнул Галерию:

– Если мы застанем у Эмилии кого-нибудь из придворных, то прошу тебя следить за своим лицом и движениями. Лучше всего тебе ничего не говорить, чтобы каким-нибудь неосторожным словом не пробудить подозрительности этих лисиц.

Прислуга актрисы, должно быть, была предупреждена о посещении сенаторов, потому что глашатай, не спрашивая, тотчас же повел их через несколько комнат, освещая дорогу цветным фонариком.

– У твоей госпожи есть гости? – спросил его Юлий.

– Главный камергер священной ложницы прибыл после захода солнца, – ответил невольник, и, указав на светлое пятно, вырисовывающееся на темном фоне, тихо удалился.

Юлий приподнял шелковую занавеску и остановился на пороге маленькой комнаты. На софе лежала Эмилия, а у ее ног на коленях стоял главный камергер.

– Почему ты постоянно откладываешь до следующего дня? – говорил сановник дрожащим голосом. – Если ты еще будешь мучить меня, то я силой сломаю твое упорство.

Он хотел обнять актрису, но она увернулась с ловкостью змеи.

– Если бы божественный Валентиниан узнал о твоем греховном вожделении, то, несомненно, лишил бы тебя обязанности охранять свою священную ложницу. Ваши священники поучают, что тот нарушает закон галилейского Бога, который смотрит на женщину с вожделением.

– О правилах нашей веры ты можешь говорить с епископом, когда это тебе потребуется, со мной же говори языком Анакреонта, Катулла и Тибулла.

– Ваши священники называют этих поэтов развратителями общества.

В ответ на это великий камергер схватил Эмилию в объятия и старался ее поцеловать. Она, извиваясь, заслоняла рот рукой и поворачивала голову в сторону дверей, как бы искала помощи.

Юлий быстро опустил занавеску, но Эмилия уже заметила его.