Женщина

Йоко вдруг вспомнила, какую острую грусть испытала, когда счастье с Кибэ оказалось недолговечным, вспомнила Садако, которой до конца дней суждено носить клеймо незаконнорожденной, и эту случайную встречу с Кибэ, таким осунувшимся и печальным. Ей вспомнился тот вечер, когда умерла мать. В доме Сацуки собрались родственники, которых раньше там никто не видел. Совершенно равнодушные, они с напускным участием принялись разглагольствовать о том, как помочь семье Сацуки, они распоряжались, словно хозяева, нисколько не считаясь с Йоко. Она слушала, слушала, потом вспылила и наговорила им грубостей… На лице Йоко появилось надменное и упрямое выражение.

– Помню, на седьмой день после смерти матери я выпила очень много пива – везде валялись бутылки. Глаза мне будто застлал туман. Вся в слезах, я уснула, положив голову на колени нашего домашнего врача, и проспала часа два, а то и больше. Как потом я узнала, родственники поглядели на меня и стали расходиться. Разговора не получилось. Видите, на что я способна! Напилась при покойной матери, которая смотрела на меня с фотографии. Вы неприятно удивлены? Я вам, наверно, противна?

– Да, – коротко ответил Кото, пристально глядя на Йоко.

– Но послушайте… – Йоко приподнялась, изобразив на лице страдание. – Жестоко все же судить о человеке так односторонне… Нет, нет, – остановила она Кото, порывавшегося что-то сказать, и резко выпрямилась. – Не думайте, я не ищу сочувствия. Мне бы хотелось, чтобы где-нибудь жил большой, сильный человек, чтобы этот человек по-настоящему рассердился и сказал: «Вот как надо поступать с такими извергами, как Йоко», – и проучил бы меня, сжал как в тисках, да так, чтобы голова у меня треснула, а сердце разорвалось, чтобы не стало меня совсем. А то ведь ни один из них, ни один не в состоянии забыть меня, они либо чуточку сердятся, либо слегка горюют. Ну почему они такие мямли? Гиити-сан! – Йоко впервые назвала Кото по имени. – Именно в тот вечер я согласилась выйти замуж за Кимуру, которого сегодня вы, кажется, назвали честным человеком. Госпожа Исокава привела меня в гостиную и в присутствии родственников объявила о помолвке, как объявляют приговор преступнику. Я заикнулась было, что не согласна, но Исокава заявила, что такова воля покойной. Мертвые не говорят. А что, Кимура и в самом деле честный человек? Помните, я вам рассказывала про случай в Сэндае, когда жена губернатора и другие заявили, что за мать они еще вступятся, а вот за дочь едва ли. Кимура и не подумал настоять на своем, – продолжала Йоко с глубоко оскорбленным видом, – и в газетном опровержении упомянули лишь имя матери… Вот и получилось, что дочь… Вы понимаете? И в этот самый момент у Кимуры хватило бесстыдства заявить, что он хочет взять меня в жены. Гиити-сан! Достойно ли такое мужчины? Но это еще не все! А может быть, он решил, что словами ничего не докажешь, и хотел спасти мою репутацию иным путем? – Йоко резко и презрительно рассмеялась. – Характер у меня плохой, я могу полюбить ни за что и ни за что возненавидеть. Вот только прямоты мне вашей недостает. «Стань женой Кимуры, такова воля матери. Не будешь жить честно, осквернишь ее память, и сестры твои останутся нищими, кто их возьмет замуж», – твердят мне на каждом шагу. Вы хотите, чтобы я стала законной женой Кимуры! Согласна. Только несладко ему придется… Вам, вероятно, не по себе от всего, что я тут наговорила, но вы человек прямой, и вам можно сказать все. Теперь вы знаете мой характер и мое положение. Если я в чем-нибудь ошибаюсь, пожалуйста, скажите мне об этом без стеснения. Ах, Гиити-сан, как все отвратительно! До этой минуты я таила свои мысли глубоко в сердце, никогда ни словом не выдала себя. Но сегодня, не знаю, что случилось, мне так тоскливо, одиноко, и…

Йоко умолкла на полуслове, словно отпустила тетиву лука, и поникла головой.

Незаметно стемнело. Лил, не переставая, холодный осенний дождь, влажный ветер колыхал провисшую бумагу на сёдзи. Стараясь не смотреть на Йоко, Кото разглядывал разбросанные по комнате куски материи и шляпки. Он хотел что-то сказать, подыскивая слова, но так и не решился. Наступила гнетущая тишина.

Опечаленная собственными словами и всем, что происходило с нею, Йоко почувствовала себя беспомощной, ей захотелось, чтобы сильные мужские руки сжали ее в крепких объятиях. Схватившись за бок, она притворилась, будто пересиливает боль. И когда Кото осмелился поднять на нее глаза, лицо ее выражало такое страдание, что он в страхе невольно бросился к ней. И тотчас Йоко гибким кошачьим движением крепко ухватила его протянутую руку.

– Гиити-сан! – со слезами в голосе воскликнула Йоко.

– Кимура не такой человек, чтобы… – Голос у Кото дрогнул, и он умолк.

«Не удалось», – промелькнуло в голове Йоко. Настроение Кото явно не отвечало ее настроению. «Ну что за истукан!» – подумала Йоко. Однако ничем не выдала своей досады, только ее стройное тело затрепетало, подобно стеблю страстоцвета, который дрожит от легкого дуновения ветерка.

Когда спустя некоторое время Йоко взглянула на Кото, в глазах ее не было ни слезинки. Она поднялась с постели и ласково, словно любимому младшему брату, сказала:

– Ох, простите меня, Гиити-сан, вы ведь еще ничего не ели!

Йоко продолжала притворяться, будто превозмогает сильную боль в желудке. Проходя мимо Кото, она почувствовала, что он смотрит на ее порозовевшие после ванны ноги. Слегка раздвинув сёдзи, Йоко хлопнула в ладоши.

В этот вечер Йоко испытывала странное влечение к Кото, нечто вроде дьявольского наваждения. К этому невинному, неопытному Кото, который, наверное, не находил ничего привлекательного в любовных забавах и до педантизма был верен товарищескому долгу, если даже речь шла о таких друзьях, как Кимура. Прежде Йоко нисколько не интересовали такие юнцы. Более того, в душе она считала их безнадежными дураками, хотя ничем не проявляла своего отношения к ним. Но сейчас Йоко овладело непреодолимое желание совратить Кото, мальчика душой и мужчину телом. Ей хотелось, чтобы после этой ночи он уже не мог смотреть в глаза Кимуре. Бешеная ревность просыпалась в ней при мысли, что не она, а другая сделает Кото мужчиной. Нет, она должна во что бы то ни стало возбудить в Кото желание, скрытое глубоко-глубоко, словно под несколькими слоями кожи.

Несмотря на намеки, прозрачные в той мере, в какой Йоко могла себе позволить, чтобы не вызвать подозрений, Кото сидел замкнутый и отчужденный, видимо не желая ее понять. Это привело Йоко в еще большее возбуждение. Она заявила, что нездорова, и предложила Кото остаться в Йокогаме. Однако Кото наотрез отказался. Он ушел и вскоре вернулся с покупкой – ярко-красной шалью. Словно ничего лучшего нельзя было найти! В конце концов Йоко решила уступить и вернуться в Токио последним поездом.

В вагоне первого класса не было ни души. Попытка Йоко соблазнить Кото не увенчалась успехом, поэтому она сидела недовольная, слегка разочарованная в своей способности покорять.

Еще в гостинице она обещала Кото о многом поговорить с ним, но как только поезд тронулся, закуталась в шаль и проспала до самого Симбаси.

В Симбаси Кото отдал Йоко билет на пароход и нанял двух рикш для себя и для Йоко. Не успел он сесть в коляску, как подбежала Йоко, бросила ему на колени кошелек и, поправляя выбившуюся прядь волос, сказала:

– Возьмите, пожалуйста, отсюда деньги, которые вы уплатили за билет… А завтра непременно приходите… Буду ждать. До свидания.

В кошельке было восемь золотых монет по пятьдесят иен. Йоко была уверена, что Кото не станет их разменивать, а просто вернет ей кошелек.

6

До отъезда Йоко в Америку, назначенного на двадцать пятое сентября, оставался всего день. Бури осеннего равноденствия в нынешнем году запоздали, погода была неустойчивая: то ярко светило солнце, то лил дождь.

В этот день Йоко встала затемно, прошла в комнату рядом с кладовой и занялась своим платьем, чтобы привести его наконец в порядок. Все самые яркие кимоно она распорола, завязала в узел и решила отдать сестре Айко. Но потом прикинула, что некоторые из них подойдут младшей сестре, тринадцатилетней Садаё, и завязала их в отдельный узел. Самые лучшие свои наряды на все сезоны Йоко понесла к потемневшему от времени чемодану, стоявшему перед нишей, и хотела его открыть, как вдруг взгляд ее упал на буквы Й. К., выведенные на крышке белой краской. Она невольно отдернула руки. Это Кото принес вчера масляные краски, кисть и написал Й. К. От букв еще исходил легкий запах скипидара. Как Йоко ни просила его написать «Й. С.» – Йоко Сацуки, – Кото, смеясь, отказался выполнить ее просьбу и вывел Й. К. – Йоко Кимура, соскоблив предварительно ножом С. К. – буквы, которые там были раньше. Этим чемоданом пользовался Садаити – отец Кимуры, когда путешествовал по Европе и Америке. Потрепанный чемодан был свидетелем полной приключений жизни его владельца, человека смелого и сильного. Перед отъездом Кимура оставил этот чемодан Йоко.

Она представила себе своего будущего мужа. Рисовать его образ в воображении было не так неприятно, как видеть его самого. Разделенные безукоризненным пробором черные волосы, тонкие черты умного лица, здоровый румянец, сентиментальность – все это нравилось Йоко, даже вызывало в ней теплые чувства. Но при встречах им почему-то не о чем было говорить: Йоко претила его рассудочность, раздражала кротость. При всей своей сентиментальности он был на редкость расчетлив. Даже юношеский азарт, с которым он занимался делами (в этом он походил на своего отца), казался ей просто самонадеянностью. Хотя держался он и говорил как коренной токиец, в его речи и манерах вдруг проскальзывало нечто, выдававшее в нем уроженца Тохоку[11 - Тохоку – северо-восточная часть острова Хонсю.], – и это «нечто» ее коробило. В памяти Йоко все отчетливее возникали события недавнего прошлого. Она во всех подробностях вспомнила встречи с Кимурой, и эти подробности тоже были ей не очень приятны. Она не стала укладывать нарядные кимоно в чемодан и так и держала их в руках.

Долгая осенняя ночь шла на убыль, забрезжил рассвет, свеча горела мертвенно-неподвижным теплым пламенем. Утихший было ветер с новой силой ударил по сёдзи, снаружи донеслись голоса парней, тащивших на рынок тележки с рыбой. Йоко попробовала мысленно перечислить все дела, которые ей предстояло сделать за день. Их было так много, что она поспешно прибрала вещи, закрыла на замок все, что сочла нужным, и отодвинула ставень. По комнате разлился бледный свет начинающегося дня. Йоко достала из шкатулки толстую связку писем, написанных мужским почерком, завернула их в платок, задула свечу и с узелком в руках вышла из комнаты. В коридоре она чуть не столкнулась со своей теткой.

– Уже встала? Собралась? – приветствовала ее тетка. Йоко показалось, что та хочет сказать еще что-то. Эта тетка с мужем и шестилетним слабоумным сыном переехали в Йокогаму после смерти родителей Йоко. В кимоно, не стянутом оби[12 - Оби – широкий длинный пояс, принадлежность национального женского костюма.], с растрепанными жидкими волосами, тетка выглядела довольно невзрачно. Йоко скользнула взглядом по ее плоской груди и невольно вспомнила мать с ее уверенной, полной достоинства манерой держаться.

– Доброе утро. Да, в общем собралась… – ответила Йоко и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

Приложив к груди руки с черными от грязи ногтями, тетка преградила ей путь.

– Знаешь… Я нарочно дожидалась, пока ты закончишь сборы… Видишь ли, мне завтра не в чем идти тебя провожать. Посмотри, может, найдется что-нибудь подходящее из вещей твоей матери? Только на завтрашний день, а потом я все положу на место.

«Опять за свое», – подумала Йоко. Муж тетки нигде не работал и за пятнадцать лет не купил ей даже дешевого пояса. Слабовольная, не умеющая справляться со своими желаниями, тетка из жадности готова была поступиться своим достоинством. Йоко жалела ее, но в то же время ей были до тошноты отвратительны эти бесстыдные, хотя внешне и робкие, попытки пользоваться слабостями другого человека. «Впрочем, сегодня все это кончится», – успокоила себя Йоко и провела тетку в комнату. А та, с притворным смущением бормоча что-то вроде «очень жаль», «прости», заставила отпереть все шкафы, перерыла всю одежду и наконец выбрала себе самое красивое кимоно. Но уходить не спешила, а продолжала с любопытством рассматривать туалеты Йоко, восхищаясь каждым платьем.

Из кухни доносился запах супа из мисо, не умолкая плакал слабоумный ребенок тетки, слышался голос дяди, который звал жену, эти звуки портили очарование свежего утра. Прислушиваясь к ним, Йоко рассеянно отвечала на вопросы тетки. Всем существом своим она вдруг ощутила, что дома Сацуки больше не существует. Телефон под каким-то малоубедительным предлогом унес один из родственников, директор банка. Кабинет отца, библиотека и антикварные вещи были проданы с аукциона, но денег, вырученных от продажи, Йоко даже не видела. Что же касается самого дома, то на семейном совете было решено уступить его за бесценок одному из родственников, который брал на себя какие-то хлопоты после смерти родителей. Другому родственнику отдали на хранение небольшое количество акций и земельных участков, предназначенных якобы для платы за учение Айко и Садаё.

Йоко молча и безучастно смотрела на этот произвол. Будь Йоко послушной, ей, конечно, достались бы какие-нибудь крохи, но она давно поняла, что ее считают гордячкой и потому на семейном совете решили полностью отстранить от дележа наследства, сочтя за благо, что она выходит замуж и уезжает. Да и не такова была Йоко, чтобы довольствоваться лишь малой частью того, что по праву принадлежало ей целиком. К тому же она знала, что претендовать на все имущество бесполезно, хоть она и старшая дочь. Ведь она женщина! И Йоко решила: «Пусть эта стая псов раздерет все на части!» В конце концов у Йоко только и осталось что немного одежды и еще кое-какие мелочи. Этого, естественно, не хватало на трех сестер. И все же Йоко не только умело вела хозяйство, но еще и ухитрялась сохранять элегантный вид. И вот теперь это бесстыдное вторжение тетки.

Йоко то леденила какая-то смутная тоска, порождаемая бедностью и одиночеством, то сжигала ярость, и тогда она говорила себе: «Ах, так? Ну и пусть, пусть я останусь совсем голой». Все еще держа в руках связку писем, она выпрямилась и взглянула на тетку, которая, склонившись над кимоно, гладила и ласкала нежный шелк.

– Так вот! У меня полно дел, я ухожу. Все открыто. Выбирайте что хотите! Только этих вещей, пожалуйста, не трогайте – я беру их с собой, а те оставляю для Айко и Садаё.

Йоко поднялась к сестрам. В маленькой комнатке рядом с кабинетом отца, обнявшись, спали Айко и Садаё. Йоко наскоро прибрала свою постель и разбудила Айко. Айко испуганно вскинула на нее большие красивые глаза и, еще сонная, быстро села в постели. Йоко необычно строго стала выговаривать ей:

– Ведь с завтрашнего дня ты заменишь меня в доме. Что же получится, если ты будешь нежиться в постели? Плохо придется Саа-тян с такой копушей, как ты. Одевайся побыстрее да займись уборкой.

Украдкой поглядывая на старшую сестру кроткими, как у овечки, блестящими глазами, Айко оделась и вышла из комнаты. Йоко прислушалась к шагам сестры, спускавшейся с лестницы. «Да, не мой у нее характер», – подумала она. Убедившись, что Айко уже внизу, Йоко потихоньку подошла к Садаё. Девочка была очень похожа на свою старшую сестру. К лобику, покрытому бисеринками пота, прилипли волосы, она разрумянилась, словно у нее был жар. Йоко ласково улыбнулась, опустилась на колени перед кроваткой и нежно обняла Садаё. Не отрываясь, вглядывалась она в ее лицо. Легкое дыхание девочки касалось груди Йоко. Сердце тоскливо сжалось. Они появились на свет от одной матери, и в их душах звучали и перекликались таинственные родственные голоса. Сейчас Йоко всем существом своим вслушивалась в них. Наконец она не выдержала, и горькие слезы покатились по ее щекам… Йоко не особенно смущало то обстоятельство, что ей придется, словно бы не замечая развала семьи Сацуки, ехать одной в далекую Америку искать свое женское счастье. Еще с той поры, когда она причесывалась на прямой пробор и волосы ее свободно падали на плечи[13 - Такую прическу носили японские девочки.], она вырабатывала в себе твердость характера и училась ясно мыслить. Йоко шла по жизни смело, без оглядки. И когда сейчас, в двадцать пять лет, она впервые оглянулась на свое прошлое, то подумала о том, что жизнь ее как-то незаметно пошла совсем иным путем, нежели у других ее сверстниц. Ей показалось, будто она в полном одиночестве стоит перед незнакомой равниной. В гимназии и музыкальной школе ее яркая индивидуальность влекла к себе девушек, они видели в Йоко идеал, любили ее робкой девичьей любовью и под ее влиянием решались на дерзкие, сумасбродные поступки. Именно девушки – духовные сестры Йоко – и стали источником вдохновения пылких, романтически настроенных молодых людей, провозглашавших новые идеи со страниц журналов «Народная литература» и «Литературный мир». С тех самых пор ученые-моралисты, педагоги и всевластные отцы семейств начали с подозрением вглядываться в обитательниц этой девичьей страны.

Порывистая душа Йоко металась под действием непонятных ей самой импульсов, которые следовало бы назвать революционными. Смеясь над другими и презирая себя, влекомая непреодолимой таинственной силой, она бессознательно пошла по странному, необычному пути, вначале робко и неуверенно, а потом понеслась стремглав. Никто не остановил Йоко, никто не указал ей другого, правильного пути. А если порой и раздавался предостерегающий голос, то лишь затем, чтобы обмануть ее и заставить жить по старым обычаям. И Йоко это прекрасно понимала. В конце концов она пришла к мысли, что ей следовало родиться в другой стране, где женщина может идти по жизни рядом с мужчиной как равная! Только в такой стране женщина может чувствовать себя свободной. Поэтому всякий раз, когда совесть, вернее, та ее часть, которая все еще находилась под влиянием старой морали, мучила Йоко, она пыталась себе представить, какова же мораль у тех женщин. В глубине души она завидовала гейшам, считала даже, что в Японии только они и живут настоящей жизнью. Естественно, что при таких взглядах Йоко не раз оступалась и падала, а потом ей приходилось счищать грязь с колен. Так дожила она до двадцати пяти лет и сейчас, оглянувшись, обнаружила, что девушки, стремившиеся вслед за нею вперед, давным-давно превратились в самых заурядных женщин и теперь следят за ней откуда-то издалека, жалеют ее и осуждают. Но Йоко уже не могла повернуть обратно, да и не хотела. «Будь что будет!» – решила она и опять отдалась на волю таинственных темных сил. Теперь ей все равно, где жить, в Америке или в Японии, ее не интересует богатство – все это мелочи. Ведь с переменой обстановки изменится ее жизнь. А может быть, все останется по-прежнему? А, будь что будет! Казалось, нет ничего такого, что могло бы сейчас взволновать ее. Впрочем, есть! Слезы безостановочно катились из глаз Йоко.

А Садаё все так же безмятежно спала. Они появились на свет от одной матери, и Йоко чувствовала себя связанной с Садаё таинственными узами духовного родства. Сейчас это ощущение с новой силой вспыхнуло в Йоко. Может быть, это дитя вскоре пойдет по тому же пути, что и она. При этой мысли Йоко испытала нестерпимую жалость не то к сестре, не то к себе самой. Она порывисто прижала девочку к груди, хотела сказать ей что-то, но что могла она сказать? К горлу подступил комок. Садаё проснулась и широко открытыми глазами вглядывалась в заплаканное лицо сестры, затем молча принялась вытирать ей слезы рукавом кимоно. Йоко не выдержала и снова расплакалась. Садаё с недетски скорбным выражением продолжала вытирать мокрое лицо сестры, а потом закрылась рукавом и тоже разрыдалась.

7

В это утро Йоко получила письмо от Нагаты. Написанное на рисовой бумаге каллиграфическим почерком в классическом китайском стиле, оно гласило: «Я всегда пользовался особым дружеским расположением покойного г. Сацуки и должен с сожалением признаться, что у меня нет необходимости поддерживать такие же отношения с Вами. Я не имею также возможности принять Ваше приглашение посетить Вас завтра вечером». В постскриптуме Нагата был особенно резок: «Деньги, которые на днях принес неизвестный мне молодой человек, явившийся без всякой рекомендации с Вашей стороны, не нужны, и я их возвращаю. Известно, что женщина, выходя замуж, должна особенно строго следить за своим поведением». В конверт был вложен перевод на ту сумму, которую Йоко ему отправила. По правде говоря, и то, что Йоко взяла Кото с собой в Йокогаму, и то, что она под предлогом нездоровья осталась в гостинице, было продиктовано единственным желанием избежать неприятной встречи с этим Нагатой, совершенно нетерпимым, когда речь заходила о нравственности, что для человека, общавшегося с моряками, было весьма необычным. Слегка прищелкнув языком с досады, Йоко хотела разорвать письмо вместе с переводом, но передумала и разорвала только письмо, где каждый иероглиф был так тщательно выписан, и бросила его в корзинку.

Сменив ночной халат на скромное платье, Йоко сошла вниз. Завтракать не хотелось. Оставаться с сестрами ей было тяжело.

В то время как на втором этаже, где жили Йоко, Айко и Садаё, каждый уголок дышал чистотой и опрятностью, нижние комнаты, которые занимала тетка с семьей, были грязными и какими-то засаленными. Слабоумный сын ее ничем не отличался от младенца; от пеленок, сушившихся на веранде, шел горько-соленый запах, к циновкам на полу прилипли растоптанные остатки пищи. Все это раздражало Йоко. Она вышла в прихожую. Там сидел дядя, зябко кутаясь в белый касури[14 - Касури – японская одежда из белой материи с синим узором или из синей материи с белым узором.] с черным от грязи воротником. Держа сына на коленях, он кормил его хурмой. По всему полу была разбросана кожура и обрывки бумаги. Йоко слегка кивнула дяде и, разыскивая свои сандалии, позвала Айко.

– Ай-сан, – притворно сердитым тоном сказала она прибежавшей Айко. – Посмотри, как грязно в прихожей. Убери, пожалуйста… Ведь сегодня у нас гости…

– Ох, это моя вина! Я уберу, вы, пожалуйста, не беспокойтесь, – попросил дядя, поняв, видимо, намек Йоко. – Эй, О-Сюн… О-Сюн, где ты там! – грубо крикнул он.

Появилась тетка в кимоно, без оби. «Ну, сейчас начнется глупая перебранка», – подумала Йоко, представив при этом свиней, копошащихся в грязи, и поспешила уйти из дому.

Узкая улица Кугидана, застроенная богатыми особняками, была чисто подметена и полита водой, по ней деловито сновали хорошо одетые мужчины и женщины. И только перед домом Йоко было замусорено, везде валялись папиросные коробки, пучки вычесанных волос, видно, здесь давно не мели. Хотелось, закрыв глаза, пробежать поскорее мимо. Йоко вошла в Японский банк, находившийся совсем рядом, и попросила выдать ей весь вклад. Затем на ближайшей стоянке она наняла самого дорогого рикшу и поехала по магазинам. Она купила материи на кимоно сестрам, сувениры для иностранцев и большой добротный чемодан для себя. После всех этих покупок денег у нее почти не осталось.

Уже вечерело, когда Йоко заехала к одному из друзей покойной матери – Утиде, жившему на улице Кубомати в Оцуке. Ревностный проповедник христианства, Утида был человеком весьма одаренным. Относились к нему по-разному: одни с ненавистью и отвращением, словно к ядовитой змее, другие почитали его, как пророка. Шестилетним ребенком Йоко с матерью часто бывала у него. С детской непосредственностью она говорила тогда все, что взбредет на ум, и ее невинная болтовня развлекала Утиду, вынужденного держаться особняком от людей. Йоко умела рассеять даже самое мрачное настроение Утиды, стоило ему увидать ее, и складки у него на лбу разглаживались. «Опять пришла обезьянка», – говорил он, гладя ее коротко стриженные блестящие волосы. Вступив в «Женский христианский союз», мать Йоко весьма быстро захватила там бразды правления и развернула бурную деятельность, стремясь расширить «дело» – вовлечь в «Союз» иностранок-миссионерок и знатных дам. Утида был недоволен и в порыве раздражения упрекнул Оясу Сацуки в пристрастии к мирским деяниям, несовместимым с идеями христианства. Но Ояса не обратила на его слова ни малейшего внимания, и между семьями пробежал холодок отчужденности. Тем не менее к Йоко Утида относился с прежней теплотой, часто вспоминал о ней и не раз говорил, что охотно взял бы «обезьянку» к себе и воспитывал как родную дочь. Он, по-видимому, все еще тосковал по единственной дочери от первого брака, которую жена увезла сразу же после развода. Когда Утида видел девочку, хотя бы отдаленно напоминавшую дочь, лицо его принимало необычно ласковое выражение. Многие боялись Утиды – только не Йоко. За внешней суровостью она угадывала в нем особую нежность и доброту, которых никогда ни от кого не видала. Иногда Йоко, не сказавшись матери, одна ходила к Утиде. И как бы занят ни был Утида, он уводил Йоко к себе в комнату, шутил с нею, рассказывал забавные истории. Случалось, что они вдвоем уезжали за город и гуляли там по тихим аллеям.

Однажды Утида крепко сжал руку Йоко и воскликнул:

– Никого нет у меня в жизни, кроме Бога и тебя!