Лоскутные сказки

– Бежать нам надобно. Бежать в лес, откуда мы родом! – говорил один голос.

– Далече до леса, сами не добежим, – спорил второй.

– Коли Варвара нас принесла, пусть отнесёт обратно. И зачем ты только её в лесу аукал, пропала бы, и ладно, не злыдней это дело, людям помогать, – сердился первый голос.

– Хорошая она, милая девочка, да и жить тут в тепле и с молоком из кошачьей миски куда лучше, чем в лесу. Не пойду с вами, тут я останусь, с Варварушкой, – сказал третий, самый тоненький голосок.

– Эх ты! Для неё ты шишка, голова твоя дубовая! Поиграет и бросит в печь, – предупреждал первый голос.

– Точно, – поддакнул второй.

Открыла Варвара один глазок, сощурилась, попыталась в тусклом свете луны разглядеть двигающиеся тени на подоконнике. И точно, это шишечки её чудные из леса ожили, спорят, бранятся, а потом побежали пакостить. Матушкины нитки раскидали, из подтопки угольки на пол набросали, лапоть новый принялись грызть, тут-то Варвара не вытерпела и как крикнет:

– А ну стой, злыдни какие, мой лапоть портить!

Мигом человечки опять в шишки обернулись. Собрала их девочка, в кровать к себе положила, сказочку рассказала и молвила:

– Коли плохо вам у меня, неволить не буду, завтра же вас в лес и снесу.

Жалко стало Махоре с Варварушкой расставаться, он и заговорил с девочкой:

– За братцев не скажу, но я у тебя, Варя, останусь, в хозяйстве сгожусь, мышей гонять буду, пыль мести. Никогда ко мне никто так добр не был, не любил, не заботился, а в лесу и без меня злыдней много.

– И мы, и мы остаёмся. Ты прости нас, Варюшка, что пакостили, мы по-другому и не умеем, поживём – научимся, – пообещали Ширша и Шурша.

– Ох, какие вы забавные. Оставайтесь, конечно, живите, домовыми будете, – сказала Варварушка.

Вот так и появились в деревнях домовые, стали с людьми бок о бок жить, за домом приглядывать, по хозяйству помогать, птиц дворовых и скотину лечить. Да и не шишки теперь, а совсем человечками сделались. А коли обидишь домового, так он сразу свои злыднинские дела вспомнит и давай пакостить, бед не оберёшься.

* * *

– Вот лоскуток с Варварушкиного сарафана сказочку-то и поведал.

– Как здорово, бабушка! А у тебя злыдни живут? – спрашивает Софьюшка.

– Злыдни – в лесу, а те, что дома живут, домовыми зовутся, – поясняет бабушка.

– Ещё, ещё сказочку, пожалуйста, – выпрашивает внучка. – Вот! Этот шёлковый лоскут откуда?

– О! Это ханский подарок! Никитич халат до дыр износил, только этот лоскут лишь остался. А дело так было…

Никитич и Хозяйка леса

Жил-был мужичок-старичок, с виду простой, да непростой. Играл Никитич на балалайке так, что каждый, кто музыку ту слышал, сразу понимал, как мир наш прекрасен. Слава о его таланте на всё царство-государство разнеслась. Знатные купцы, ремесленники, мудрецы и простолюдины – все к нам в село приезжали, Никитича и его трёхструнную послушать.

Вот как-то пошёл старик в лес, веток на новые веники надрать, и вдруг видит – не то женщина, не то берёза. Стан тонкий, как ствол, стройна, высока, руки худющие, как веточки, на ветру качаются, на лицо бледная, а волосы, ей-богу, не вру, зелёные, как трава луговая. Вот так мне Никитич и сказывал, волосы, говорил, как трава. Кланялась дева лесная Никитичу.

– Здравствуй, Иван Никитич, известный на всю округу балалайщик. Знаю я тебя, каждый вечер песни твои слушаю, что мне ветер из села твоего приносит. Я – Хозяйка леса, хранительница деревьев, цветов, трав, зверей и птиц. Всему хозяин нужен, вот и лесу тоже. Просьба к тебе есть, милый человек. Выручай, Никитич, я в долгу не останусь: украл злой хан моего коня, да не конь это вовсе, а душа лесная. Без него и я, и всё в лесу погибнет.

В землю старик Хозяйке поклонился и молвил:

– Лестна мне твоя речь, Хозяюшка. Только как мне с ханским войском сразиться? Как коня освободить? Я и в молодости богатырём не был, а сейчас совсем стар стал и немощен. Дело моё нехитрое: плугом землю пахать да на балалайке играть.

– Может и старый, но один ты так инструментом владеешь, что душа поёт под твои песни. Иди к хану, сыграй ему, чтоб заслушался, а дальше уже братья мои, Ветер и Дождь, сами коня освободят.

Согласился Никитич помочь, а как не согласиться-то, ведь сама Хозяйка леса просит. Взял балалайку, простился с родными и пошёл к ханскому лагерю.

– Коли жив буду, так вернусь. Не вернусь – не поминайте лихом, – сказал и был таков.

Раскинулось войско хана Аюма за дальней рекой, по всему берегу юрты расставлены, костры горят, скакуны породистые копытами землю русскую бьют, пар из ноздрей выпускают. Приехали проклятые дань собирать, а деревни, что платить откуп откажутся, хан приказал дотла сжигать. Лишь одна у Аюм-хана страсть была: лошадей, сказывали, любил он больше, чем людей, только с ними ласков был, гривы сам расчёсывал. А каким лихим наездником Аюм слыл – ни один молодой джигит повторить бы не смог ханские лихачества! Со всего света Аюм собирал своих скакунов, самых красивых, самых сильных, вот и коня Хозяйки леса арканом поймал да и увёл в свой табун.

Пришёл, значит, Никитич к татарскому войску, попросился лично с ханом поговорить. Подивились воины стариковой смелости, спросили Аюма, велел пустить старика к себе в юрту.

– Кто будешь? Зачем пришёл, старый человек? – спрашивал Аюм-хан Никитича.

Поклонился Никитич.

– Зовут меня Иваном, по батюшке Никитич я. За конём Хозяйки леса пришёл, что украли твои воины!

Рассмеялся хан так, что успокоиться смог, лишь испив кувшин кумыса до дна.

– Не украли они, – сердито сказал хан, – а поймали дикого скакуна!

– Ты же и сам понял, не дикий он был конь, а самой Хозяйки леса! – настаивал Никитич.

– Ай да старик! Я думал, богатыри придут коня вызволять, а тут ты. Да разве ты сможешь сразиться даже с самым слабым воином из моего войска? Да и оружия при тебе никакого!

– Со мной балалайка, уважаемый хан! Хочешь, сыграю? – спросил старик.

– Да на что мне твоя бренчалка, лучшая музыка для джигита – звон сабли, свист стрелы и стоны побитых врагов.

– А тогда на спор? Я сыграю три песни, и если они понравятся тебе – коня заберу, нет – уйду ни с чем!

Снова рассмеялся хан, но добавил с хитрой ухмылкой:

– Согласен. Только если не понравится, то не носить тебе твоей головы.

Никитич кивнул в знак согласия.

– Давно никто так не смешил меня, старик! Играй скорей, – приказал Аюм-хан.

Заиграл Никитич на балалайке, зазвенели три струны плясовую, да так хорошо, так весело, что джигиты, что стояли в охране у входа в ханскую юрту, не устояли – заплясали. Хмуро взглянул на них хан, погладил свою тонкую бородку. Но до того нелепо они скакали, что не выдержал Аюм и рассмеялся. А пока веселились, никто не заметил, как шкуры на стенах юрты затряслись от ветра. Зашёл с низким поклоном Чмуржэ-лучник.

– Сильный ветер поднялся, Аюм-хан! – сказал юноша.

Хан глотнул чая, не вставая с подушек, и кивком головы указал Чмуржэ на выход. Поклонился лучник второй раз и вышел.

– Ну что, старик, давай дальше. Не ханское это дело – под балалайку прыгать.