Уна. Семь прях. Книга 4

Говорят, что я избранная.

Что мне на плечи ляжет «бремя ответственности».

Что я должна быть умной, наблюдательной, поменьше болтать и побольше слушать.

Именно так ведут себя пряхи, говорят они.

Иногда я смотрю на старика и с ужасом думаю, как мы жили, когда я была совсем маленькой и беспомощной? Как он меня кормил? Как мыл? Ему противно ко мне прикасаться, и его передергивает, когда мы случайно сталкиваемся в узких дверях домика. Наверное, он просто бросал меня тогда в море. Может быть, привязывал веревкой, чтобы меня не унесло волной, а потом вытаскивал и накрывал простыней. Я не могу представить, чтобы он баюкал меня, носил на руках или держал на коленях. Наверное, я никогда не плакала.

Каменные четки

Я всегда просыпаюсь, когда солнце вываливается из своей люльки, полной холодных серых облаков. Из-за этих облаков я его не вижу, но понимаю, что день начался, потому что густая тьма становится прозрачной, как вода, воздух из черного превращается в серый, а тюлени шумно плюхаются с камней в воду.

Я встаю и первым делом прибираю постель, одеваюсь, расчесываю волосы тяжелым гребнем, сделанным из кости какого-то животного. У меня длинные волосы, почти до колен, и черные, как самая длинная ночь. Перед сном я заплетаю их в тугую косу, но они все равно расплетаются, спутываются, иногда все мое утро уходит на то, чтобы переплестись. Я мечтаю отрезать волосы, сделать совсем короткими, но у старика нет ножниц, а ножи такие тупые, что не справятся с моими волосами, я пробовала. У старика тоже коса, но короткая, чуть ниже плеч, и тоненькая, седая. Зато борода густая, до пояса. Он ее тоже иногда причесывает. Но на меня всегда ворчит, если я очень уж долго вожусь со своими волосами.

Он ни за что не встанет с кровати, пока я не разведу в печи огонь. Наш домик, построенный из камней и плавника, продувается всеми островными ветрами, и даже в тихие дни по утрам тут промозгло, как в утробе зимы. Это потому, что наш остров стоит на краю земли, дальше – только море и мир мертвых. Поэтому тут так нестерпимо холодно и бесцветно.

Я разжигаю огонь, кормлю печь деревяшками, которые насобирала на берегу и просушила на ветру. Огонь горит не очень охотно, соленое дерево ему не по вкусу, но другого у нас нет. Я варю кашу, ем и ухожу на берег. Старик не любит, когда ему приходится вставать и есть при мне. Я тоже не люблю смотреть на него. Море гораздо красивее. И тюлени, и чайки. А еще – камешки.

Наш берег усыпан камнями. Они самые разные – по размеру, цвету, на ощупь. Но те камешки, которые мне нужны, можно найти только на песчаной косе, и я хожу туда каждое утро.

Это особенные камешки, они похожи на яйца маленьких птичек ньюке, которые прилетают к нам летом и вьют свои гнезда в стелющемся кустарнике. В каждом камешке – дырочка точно посередине и насквозь. Будто кто-то неведомый рассыпал в море длинные-длинные каменные бусы, и часть бусинок прибило к нашему берегу. Камешки-бусинки серые: темно-серые, сине-серые, бело-серые, зелено-серые, полосато-серые. Однажды я нашла почти сиреневый камешек, а в другой раз – голубой. Все свои камешки я нанизывала на прочную грубую нитку, из которой старик вяжет сети. Я хотела сделать четки.

Четки есть у старика. Черные косточки на толстой нити, которая когда-то, наверное, была синего цвета. От частого использования она замусолилась, потемнела от грязи, и синий цвет лишь угадывался. Не знаю, откуда он раздобыл косточки. Неужели тут когда-то могли расти деревья? Или море принесло ему их? Но в них не чувствовалось моря. Может, Человек-Солнце сделал ему такой подарок? Но ведь они даже не разговаривают. Тогда я еще не понимала, что старик мог жить когда-то не здесь, не на этом острове.

Старик молился каждый день. Вставал на колени перед книгой, где было нарисовано веретено, перебирал четки и что-то бормотал, а потом стукался лбом об земляной пол нашей хижины. Мне было неловко смотреть на него в этот момент, но он не разрешал мне уходить. Говорил, что я должна хотя бы слушать молитву, раз сама такая никудышная, не умею благодарить книгу, которая позволила мне выжить в ледяном море. Я не понимала, при чем тут его книга? Но не спрашивала.

Я тоже сделала себе четки. Они получились красивые, серые, как море зимой, только голубой и почти сиреневый камешки сверкали. А нитку я покрасила соком горьких ягод, она стала ярко-красная. Я брала четки и ходила молиться к четырем валунам на холме, и на песчаную косу, и на скальный берег. Я перебирала четки, но ничего не бормотала, а просто думала о том, как было бы здорово, если бы однажды за мной приехал кто-нибудь и увез подальше от этого старика и его острова. Но я не знаю, есть ли где-то другие люди. Может быть, на свете нас только трое: я, старик и Человек-Солнце.

– Красивые четки, – сказал он мне, когда в очередной раз приехал к нам.

Я хотела промолчать, но потом все-таки спросила:

– Почему старик молится книге? Разве она сильнее моря, земли и неба? Чем она может ему помочь?

– А о чем он молится?

– Я не знаю. Я не могу разобрать его слова.

Человек-Солнце помолчал, будто обдумывая, стоит ли вообще говорить со мной на эти темы, но все же сказал:

– Он верит, что книга вершит судьбы людей, и только она решает, как человеку жить.

– Но ты рассказывал, что книги пишут специальные люди…

Он и правда однажды привез мне две тонкие книжки, совсем не такие красивые, как у старика. Там были нарисованы очень яркие животные и ненастоящая зеленая трава, а небо такого цвета, что у меня глаза заболели смотреть на него. Ясно, что в этих книжках не было правды, ведь такого неба, такой травы и таких желтых птенцов просто не может быть на свете. Тогда Человек-Солнце и рассказал мне, что это книги, одни люди их пишут, а другие – читают, чтобы узнать о том, чего они не знали. Мне показалось это странным, и я спрятала книги подальше, а потом старик и вовсе растопил ими печь.

– Книга, которую читает старик, тоже написана людьми, – каким-то чужим голосом сказал Человек-Солнце. – Такими, как ты. Пряхами.

– Я не умею писать.

– Ты еще научишься.

Тогда я спросила:

– Значит, старик тоже писатель? Он все время что-то пишет.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, старик доставал с полки толстую тетрадь и, обмакнув в черную жижу чаячье перо, водил им по чистому листу. Будто рисовал, но рисунки выходили непонятные, как запутанная нитка. Это был его ежедневный ритуал, как молитва старой книге и как завтрак, и таких вот тетрадей у него было много-много, все изрисованы странными рисунками, которых я не могла разобрать. Человек-Солнце покачал головой:

– Нет, у него тетради, а не книги. И старик не писатель, он смотритель. Приглядывает за морем и небом, за островом, за тюленями и китами. Всё, что увидит, записывает в свои тетради, но это еще не книги.

Я не успела больше ничего спросить, потому что пришел старик, молча и сердито забрал у Человека-Солнца мешки с едой и махнул мне рукой: иди, мол, нечего тут болтать. Я сунула свои четки в руку Человеку-Солнцу и на следующий день начала собирать камешки-бусины для новых.

В тот же день, вечером, пока старик зажигал бакены, я решила тайком заглянуть в книгу, которой он молится. Я аккуратно сняла ее с полки, качнув висевшие четки на засаленной нитке, но не смогла открыть. Книга будто стала камнем, литым, единым куском спаянных между собой страниц. А ведь старик открывал и читал ее каждый день! И один раз я незаметно заглянула через его плечо, увидела рисунок веретена, а еще море, человека, девочку. Она была красивая, с большими светлыми глазами, и держала в руках веретено. Не знаю, как я поняла, что это оно. Может, когда-то давно старик мне сказал, но я не помню, как это было. А может, просто я знаю. Какие-то вещи знаешь, и все. И сам не понимаешь откуда.

…Но сейчас книга не хотела открываться. Я испугалась и поскорее поставила ее на место.

Сломанное крыло

Мне часто бывает грустно. А может быть, мне грустно всегда. А может быть, для этого есть другое слово. Например – пряха. Вдруг быть пряхой – это и значит быть грустной, одинокой, ходить по маленькому острову и ждать, ждать, ждать. Я не знаю чего. Чего-нибудь. Мои одинаковые дни приносили одинаковые вопросы, которые не имели ответов. Я тосковала по кому-то, с кем можно поговорить, кого можно взять за руку, от кого можно дождаться слова в ответ.

Однажды на берегу я нашла птенца с перебитым крылом. Он был совсем крохотный, бесстрашно разевал рот и шипел на меня. Я не понимала, чей это птенец, он не был похож ни на одну птицу, которую я знала. Серое брюшко и спинка, серая шея и голова, а крылья – черные до синевы. И синий хохолок на голове. А клюв – желтый. Так много красок в одном существе заворожили меня. Я осторожно протянула руку и ласково зашипела:

– Шшшш-шшшш…

Мне казалось, что надо говорить на его языке, так он лучше меня поймет. И правда, он будто успокоился, перестал шипеть сердито, а потом и вовсе замолчал, уставился на меня черным круглым глазом. Я тихонечко погладила его по спине, а потом по голове. Птенец заклокотал, и я увидела, что одно крыло у него неестественно вывернуто, сломано. Аккуратно взяла птенца на руки.

Я спряталась от старика среди валунов и там осторожно положила птенца на мох. Снова погладила его синий хохолок. Он был такой мягкий и нежный, нежнее теплой воды. Потом я аккуратно выщипала пух вокруг раны. Птенец ругался, клекотал и шипел, но не дергался. Он чувствовал, что я хочу помочь. Я соединила сломанные кости, нашла палочку, и мне пришлось оторвать подол у платья, чтобы примотать эту палку к косточкам. Они должны быть неподвижны, иначе не срастутся, это я хорошо понимала. Но птенец все время хотел расправить крылья, и моя повязка слетала. Я промучилась несколько часов, прежде чем догадалась, что нужно делать.

Я сняла гетры, выбрала ту, что меньше протерлась, снова наложила повязку птенцу, проковыряла дырки для лапок и натянула гетру на тельце так, чтобы птенец не смог расправить крылья. Я вспотела и ужасно устала, да и он тоже. Он задыхался от страха, а еще, кажется, хотел пить. Я понесла его к роднику и ткнула клювом в воду. Птенец напился и заковылял прочь от меня. Смешной, в моей полосатой гетре, он вертел головой, будто кого-то высматривал.

Я устроила ему гнездо за домом, там, куда реже всего заглядывают ветер и старик. Принесла ему сухой травы, старое одеяло, а еще – воды и моллюсков. Он уснул. Я сидела рядом с ним и молча гладила его перышки. Я не сказала ему ни слова, но у меня было ощущение, что мы долго-долго болтали о всяких интересных вещах. И я уже знала, что он учился летать, но не справился, а семья не заметила этого и улетела. Что такие, как он, живут там, где тепло и много разной еды растет прямо на деревьях. Я плохо представляла, как такое может быть, да и как выглядят деревья – тоже. Но я очень надеялась, что он поправится и научится летать.

Мы с Птенцом подружились. Теперь после завтрака я бежала к нему, а не на косу. Я кормила его, поила свежей водой, а потом мы шли гулять к четырем валунам или в дальнюю бухту. Он все время мне что-то рассказывал на своем птичьем языке. О том, как чешется под повязкой крыло, как хочется взлететь, какая вкусная была вчерашняя рыбка, а вот сегодняшняя, прости, не очень. Как холодно здесь у нас, и зачем их стаю вообще занесло в эти края…

Мне кажется, Птенец рассказал мне за эти дни больше, чем старик и Человек-Солнце за всю мою жизнь. Я тоже ему немножко о себе рассказала. Я шипела и стрекотала на все лады, и он слушал меня, склонив набок голову. Он меня понимал.

А потом нас увидел старик. Он смотрел, как мы идем рядом по берегу, как разговариваем, и сказал:

– Ее надо убить. Эту твою птицу. Она не должна тут жить.

Я испугалась. Я вдруг поняла, что он, этот седой старик, почти беззубый и худой, может взять и убить того, кого я люблю. И я не понимала почему. И поэтому мне было еще страшнее. Я хотела закричать на старика – и не смогла. Стояла и смотрела, а он смотрел на меня.

– Ну давай, скажи что-нибудь, о великая пряха! – вдруг захохотал он, и хохотал так долго, что слезы полились у него из глаз.

Тогда он подошел к морю, зачерпнул горсть воды, умылся и ушел в дом, не сказав больше ни слова. Вечером, спрятав Птенца в гроте на другой стороне острова, я лежала в кровати и смотрела, как старик что-то пишет в своей тетради. Я решила, что встану завтра пораньше и посмотрю в эту его тетрадь, попробую разобрать, что в ней написано. А вдруг и там будут картинки, как в книге, и я смогу понять, что он задумал? Я вспомнила картинку с девочкой и веретеном. Девочка была такая красивая! Интересно, а какая я? Красивая или нет? И какого цвета у меня глаза? Волосы, я знаю, черные, но вот глаза я никогда свои не видела, да и лицо тоже. Может, я страшная уродина, поэтому старик так не любит меня? Мне стало очень обидно, ведь я же не виновата, что такая, и я уткнулась поскорее в стену, стала думать о Птенце. Какой он ласковый и говорливый и как нам хорошо вместе. Мне снилось большое небо, в котором будет летать Птенец, когда его крыло заживет, и мне хотелось летать вместе с ним. Я проснулась поздно, когда старик уже начал кричать на меня, чтобы я поскорее сварила ему кашу.

Старик и его смерть