Из века в век

Я спросил:

– Стоян, ну, зачем ты сердишь отца? Что ты написал в записке, и куда мы спешим?

– Пытаем счастья, сынок! Пытаем счастья! Остальное узнаешь потом, а то рано состаришься.

Длинные эскалаторы, сменяя друг друга, увозили нас прямо в ледниковые глубины.

Стоян стоял ступенькой выше.

Вдруг он обнял меня и, склонившись к правому уху, прошептал:

– Я не могу возвратиться, Рыжий, и остаться один без вас тоже не могу. Ты уж меня прости!

Мы сошли на левобережном рынке и сразу же направились к овощным рядам. Там Стоян прислонил меня к ограде.

– Жди!

А сам быстро пошел вдоль прилавков, перебрасываясь с продавцами коротким фразами. Наконец, остановился, уперся руками в прилавок и даже влез под козырек.

Торговка семечками, которая сидела рядом со мной, раскорячившись на низенькой скамейке, как и я не спускала глаз со Стояна.

– Доню! – позвала она.

– Шо вам? – отозвалась молодая женщина, поливающая на лотке пучки увядшей зелени.

– Дывы! То не актор, що грав Будулая?

– Ни, просто схожий. Молодый ще.

– То воны ж грымуються!

Боясь расспросов, я стал старательно вжиматься в ограду.

– Хлопчык, любыш семки? На! – торговка протянула мне газетный кулечек с жареными семечками.

– Спасибо, спасибо, у меня денег нет.

– Та я не за гроши. То я тебя прыгощаю.

Стоян в это время уже спешил назад.

– Давай за мной на ту сторону платформы!

– Дядько! – игриво окликнула его торговкина дочка. – Вы часом нэ з кино? Ми тут гадаемо, чи вы сын Будулая, чи може онук?

– Внук, внук, только не Будулая, а Карая.

И мы помчались в обратную сторону. Но только у меня от смеха сбилось дыхание, и я начал отставать. Стоян, чертыхнувшись, велел мне “не хрюкать” и не терять его из виду.

А дело в том, что когда я был маленьким, он сам же читал мне книгу о пограничном псе Карае. Потом было продолжение – “Сын Карая”, которое я прочел уже самостоятельно. Но и этими героическими историями я не начитался и замучил Стояна просьбами принести мне новое продолжение: “Внук Карая”. И сколько он не убеждал меня, что такой книги нет, я не успокаивался. Потом топнул ногой и сказал:

– Так сядь и напиши!

На другой стороне насыпи были ряды, где продавали мед. Среди продавцов было много мужчин. Увидев носатого седого старика в каком-то театральном брыле, Стоян остановился, как вкопанный, и закричал:

– Хома! Хома!

Тот встрепенулся.

– О Стоянэ, сынку! Яким витром занэсло тебэ сюди, волоцюга?

А цэ хто з тобою? Давай-но його сюды!

Он перегнулся через прилавок и подхватил меня под руки узловатыми, как корни, пальцами.

– Пид мыкитки його! Пид мыкитки! – хохотали тетки.

Не успел я оглянуться, как очутился среди мешков, корзин и липких бидонов.

– Очи твои, цыганськи, клятый булгар, а тильки дуже воно билявэ та тэндитнэ.

То твий хлопець чы ни?

– Мой, мой. Наполовину!

– А на другу?

– Романа Ильича.

– А-а-а, прохвесора!

– Слушай, Хома, отойдем. Есть разговор.

– Тетяна! Прогощуй малого мэдом. Я зараз.

Каким только медом не угощала меня тетка Татьяна и ее не то односельчане, не то родичи. У меня уже все слиплось внутри от этого угощения, а Стояна и деда Хомы все еще не было.

Наконец, они объявились. Веселые. Нос у деда стал еще больше и покраснел. В руках Стояна была наша необъятная кошелка, откуда торчали горлышки каких-то бутылей, закупоренных кукурузными початками. Они расцеловались.

– Петко прыйиде до Риздва, йому и виддасы гроши. Прохвесору перекажэш прывит и запрошэння до Водяной. З Юрком. И з тобою, звисно. И скажи: медовуха справжня, на бджолыний заквасци. А я, разумиеш, зрадив, що Юрко – то твий хлопець, не впизнав малого. До рэчи, Петко вже на онукив чэкас, а ты…

Тетяно, сходи до дивчат, нехай збэруть йому до борщу, и сальце визьмы у Мыколы, та з проростю, як Стоян любить.

Мы вернулись к ужину, нагруженные, как верблюды.

Отец открыл дверь, не сказал ни слова и ушел в кабинет дяди Мити.

Записка по-прежнему лежала на кухонном столе. Я прочитал: “Колдерари ушли на промысел”.