Больше чем… Исповедь эмоционального мазохиста

Мы стали общаться чаще – короткими фразами на общественной кухне, мимолетными встречами у подъезда и содержательными диалогами в моем воображении. Сталкиваясь в длинном коридоре, до половины выкрашенном синей краской, мы мило здоровались: я загадочно улыбалась, пытаясь справиться с душевным волнением, а он подмигивал, отпускал комплименты моей внешности или мимоходом шутил. Случайно встречаясь во дворе дома или на площадке у круглосуточного магазина, где по вечерам собирается праздношатающаяся молодежь, мы обменивались словесными рукопожатиями, ничего не значащими репликами, долгими взглядами и расходились каждый к своей компании – он к шумным друзьям, я – к ждущей в кафе подруге.

Я верила в нашу зарождающуюся любовь, принимая красивые слова за искренность общения, пустые разговоры за крепкую дружбу, а редкие встречи за глубокую привязанность. Наивно верила в наши сплетающиеся ветвями и корнями отношения и упрямо не желала обращать внимания на крадущуюся в сердце тревогу, скребущую липкими когтистыми лапками, что оставляли внутри гнойные зудящие царапины.

Сидя в своей комнате одинокими вечерами и пытаясь сосредоточиться на лингвистических науках, чутко прислушивалась к тишине пустого коридора и долгому молчанию стен, в ожидании, когда его громкие шаги нарушат безмолвное спокойствие скрипучих половиц, звучащих в такт моему учащенному пульсу. Я научилась узнавать его поступь среди множества пружинистых, шаркающих, загребающих правой ногой и суетливо семенящих походок. Она, как нота «до» в контроктаве, как низкий грузный звук в мелодии шагов, тяжелая и неизбежная, измеряющая прочность пола, словно бьющая молотом о наковальню.

Он приходил поздно и часто приходил не один. От колкого цокота высоких каблуков душа в напряжении замирала, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться, боясь выдать свое присутствие бешеным стуком сердца, которое слетало с петель от вибрации громкого голоса, ломающего тонкие стены грудной клетки. В эти бессонные ночи она тосковала и выла на луну, изъедала себя ревностью и доводила до самоистязания. Но чем чаще он приводил к себе женщин, тем сильнее разгорались чувства, тем отчаяннее сжигал меня неуправляемый пожар, раздуваемый северным ветром. Я болела им, как проказой, и была зависима от своих разъедающих душу эмоций.

Мы не столько любим, сколько любим страдать от любви. Мы подсознательно требуем боли, которая, как электрический разряд дефибриллятора заставит сердце биться, пульсировать, каждой молекулой осознавать, что оно есть, где-то здесь, между сплетенными канатами мышц и скрученными проводами артерий, под костной решеткой ребер и слоем красивой модной одежды.

Пока сердце бьется спокойно и ровно, пока не тревожит и не кровоточит, мы не слышим его, не ценим, и придаем значения не больше, чем здоровому пальцу или ноге, но как только боль, ревность, безудержная страсть вонзят зубы в мягкую плоть, пытаясь оторвать кусок и обескровить, эта мышца размером с кулак становится смыслом жизни и заполняет все пространство нашего существования. Мы не чувствуем сердце, пока оно не заболит, не испытываем любовь, пока она не нанесет нам смертельную рану, и сознательно выбираем тех, кто сделает больно, кто доведет до исступления и даст нам то, чего мы так отчаянно хотим – страдать от любви.

Поздними вечерами, когда любопытные соседи ложились спать, я выходила на общую кухню в очередной раз что-нибудь переварить или пережарить, в надежде, что он тоже не спит и выйдет со мной поговорить. Иногда он приходил, и мы стояли, прижавшись к подоконнику, и рассуждали о чем-то важном и бессмысленном одновременно.

Эти разговоры ни о чем, которые невозможно пересказать или вспомнить на следующий день, стали важной частью моей жизни. Весь день я с нетерпением ждала вечера, вспоминая наши окутанные розовой дымкой встречи, продумывала каждую реплику возможных диалогов, щекочущих тонкими перышками флирта кожу внизу живота, представляла романтические позы, намеки, движенья и уже не могла различить еле заметную грань, отделяющую воспоминания от вымысла.

В один из таких вечеров, когда луна таращила в окно пронзительно-огромный желтый глаз, с любопытством разглядывая, как я, склонившись над книгой в нетерпеливом ожидании, блуждала невидящим взглядом по одним и тем же не проникающим в сердце строчкам, он медленно зашел на кухню и лениво зевнул:

– Привет, любительница поздно покушать. Опять не спишь?

– Давно тебя не видела. Где ты пропадал все выходные? – хотела сказать, что так долго ждала встречи, что соскучилась и безумно рада его видеть, но только скованно улыбнулась, боясь выдать настоящие чувства. Истосковавшееся сердце забилось быстрее, стараясь запомнить оттенки короткого мгновения встречи и высечь в памяти каждую черточку его лица, каждый полутон его голоса.

– По выходным я ночую у подруги.

По телу прошла ледяная дрожь, словно в тонкую кожу впились сотни острых иголок, разрываясь внутри на мелкие осколки.

– У тебя есть девушка? – каждое слово давалось с трудом, застревая в пересохшем горле.

– Тебя это удивляет? – он сощурил правый глаз и лукаво улыбнулся.

– Нет. Просто не видела ее никогда…

– Ты за своими книжками вообще ничего не замечаешь, – несмотря на кажущееся добродушие, его улыбка напоминала хищный оскал и вызывала неприятный озноб, покрывающий острыми мурашками холодные плечи.

Что я знала об этом незнакомом человеке у окна, так уверенно спрятавшем руки в карманах штанов? Всегда погруженная в поэзию чувств, в житейской прозе постоянно ищущая лирику, я не различала за образом, созданным легкокрылым воображением, настоящего человека, и видела только то, что нарисовало на палитре фантазий мое сердце. Кто он, чем живет, кого любит этот реальный человек из плоти и крови? Знала ли его по-настоящему? Его ли любила?

За окном была ночь. Желтый свет фонарей, расплывающийся длинными мерцающими лучами, отражался тусклыми размытыми пятнами на мокром асфальте. Сквозь грязное стекло, оправленное в деревянную облупившуюся голубой краской раму, свет искажался, застревая в серых размазанных каплях, блек и не смело проникал в дрожащий зрачок. Небо было покрыто сизыми разорванными тучами, недавно освободившимися от тяжелого бремени дождя. Несмотря на эти мрачные лохмотья, небу дышалось легко. Его свежее холодное дыхание проникало под кожу, остужало сердце и затягивало разум в необозримые высо?ты черной бесконечности.

Я уже не слышала, что говорит собеседник. Его слова, словно звуки фальшивой музыки, доносились издалека и, не касаясь замечтавшегося сердца, обрывками тихой мелодии замирали в ночной тишине, несозвучные и безответные.

– Ты согласна? – неожиданно резкая интонация вернула на грязную кухню, где на стене, выложенной голубой плиткой и поросшей зеленым грибком, висели в ряд три пожелтевших отбитых эмалированных раковины, где с потолка свисала пыльная паутина, под которой одиноко стояли две покрытые сальным нагаром плиты и расшатанный стол, застеленный выцветшим куском цветной клеенки.

– Да… конечно…

– Ты сегодня какая-то странная, влюбилась в кого-то? – он пристально смотрел в глаза, рисуя алой краской пульсирующие пятна на щеках.

– Нет, – опустила ресницы, не в силах выдержать долгий, пронзительный взгляд, – просто задумалась.

– О чем? – спросил так, словно сомневался, что девушки вообще могут о чем-то думать, кроме маникюра и нарядов.

Наверное, если честно признаться, какой запутанный клубок мыслей, сплетенный из бесконечных вопросов о смысле жизни и предначертанности бытия, рассуждений о духовности и лицемерии мира, неисчерпаемых размышлений о любви, образов, идей, домыслов, ежеминутно крутится в моей голове, он, наверное, покрутил бы пальцем у виска и больше никогда со мной не общался. Поэтому, в очередной раз, прикинувшись дурочкой, растеряно произнесла:

– Да, так, ни о чем. Расскажи лучше о своей девушке.

Нет, я совершенно не хотела говорить о ней и тем более не хотела знать, любит он ее или нет, но когда загоняют в угол неуместными вопросами, когда стараешься спрятать настоящие чувства и унять дрожь в коленках, когда пытаешься подавить волнение и взвешиваешь каждое слово, чтобы не выглядеть глупо или смешно, то сначала испуганно молчишь, изредка изъясняясь односложными фразами, а потом начинаешь нести несусветную чушь, и выглядишь так, как боишься больше всего.

Он посмотрел удивленно, и в глубине карих глаз блеснул обжигающий и проникающий сквозь радужную сетку темный огонек.

– Что ты хочешь, чтобы я рассказал? Мы вместе два года. Она мне подходит. С ней просто и спокойно.

Ожидала чего угодно – восхищение, радость, заботу, только не эту немногословность и показное равнодушие. Я, конечно, не серенад ждала в ее адрес, но даже к своей кошке испытываю больше нежности и тепла, и подберу эпитетов весо?мей и ярче к ее пушистой и мягкой шкурке, чем он – эмоций к своей девушке. Что это? Нежелание открываться перед другим человеком или подлинное безразличие усталой души?

Под кожей у виска учащенно стучала назойливая мысль, что он ее не любит, не замирает от воспоминания о ней, и, возможно, даже не уважает. Не может быть любви по расписанию, не может чья-то мягкость и удобность заменить огонь пылающего сердца. Любовь не может тлеть, она горит, даря тепло и свет, она сжигает изнутри и обжигает тех, кто к ней подходит слишком близко.

– Ты ее любишь?

– Любовь для тех, кто еще не вырос, – его серьезное выражение лица сменилось игривым блеском в глазах и приподнятым вверх левым уголком губ, – к тому же, на одних чувствах крепкие отношения не построишь.

– Ты никогда не любил?

– Что в твоем понимании – любовь? Глупая романтика при луне? Неистовый пожар, половодье чувств или, как это… «томленья грусти безнадежной»? В жизни не бывает любви, о которой пишут в твоих любимых книжках. Это все вздор и обман. Настоящая любовь – это когда тебе комфортно, – он подмигнул и весело стал рассказывать примитивный и пошлый анекдот.

В его словах сквозило какое-то болезненное презрение, которое непроизвольно вырывалось наружу неоднородными сгустками, как перекисший кефир из надорванного вздувшегося пакета. Внешне он был весел и беззаботен, но внутри, под блестящей оберткой шутливых фраз и затертых словечек множилось и росло накипавшее раздражение.

Мы говорили еще долго: об отношениях и верности, о дружбе и привязанности, о ценностях и предрассудках, но не покидало ощущение, что циничные убеждения – не больше чем позерство, скрывающее ранимую душу, умеющую предано любить.

Так проходили недели и месяцы нашего никуда не ведущего и ни к чему не обязывающего общения, я крепко прилипла, как мотылек к паутине, к «кухонным» разговорам, к полуночным встречам и коротким перепискам по телефону. И, несмотря на то, что их было не так много, как хотелось, я, как безнадежный романтик и влюбленный лирик, придавала слишком большое значение этим немногословным беседам. Каждое его невзначай обро?ненное слово заботливо подбирала и бережно хранила в тоскующем холщовом сердце, а вечерами перед сном тщательно разглядывала и взвешивала, пытаясь найти в пустозвонных стекляшках глубокую грань междустрочного смысла и радужный блеск настоящих бриллиантов. Ловила каждую нотку его голоса, стараясь найти под жухлым ворохом внешних проявлений робко пробивающуюся вечнозеленую любовь. Ждала, что наступит день и три заветных слова прорастут на каменистой почве, как первые ростки высоких и могучих деревьев. Но он был спокоен, непоколебим, и упорно молчал о главном.

Сколько раз, глядя в песочные дюны его карей пустыни, слепо успокаивала себя и оправдывала его равнодушие прирожденной робостью, а бездействие – отсутствием подходящего момента. Сколько раз, глядя на бесплодную землю, находила тысячи причин и столько же отговорок, объясняющих, почему еще не пришло наше время, боясь допустить мимолетную мысль, что на иссохшем поле невозможно взрастить любовь.

Наивным мечтателям не нужны очевидные факты, доказательства или прописные истины, они верят только парящей в облаках душе, строящей живописные замки, смелые и красочные, упирающиеся шпилями в высокое небо; они верят только необузданной фантазии, рисующей пастельными красками образ ранимого и трагичного героя, одиноко идущего по жизни; они верят только в мощь своей нерушимой любви, что способна растопить мерзлый лед толстокожей души и пробиться в глубины неверующего сердца.

Весна и второй семестр подходили к концу, неумолимо приближая время головной боли и бессонных ночей всех студентов – время зачетной недели и сессии. Для учащихся филологического факультета, к числу которых я и относилась, эта пора была самой сложной. За короткое время нужно было прочитать десятки художественных книг, которые стояли высокими стопками на полу, не помещаясь на трехъярусную книжную полку; проштудировать многочисленные научные труды критиков, лингвистов и философов; осилить нечитанные страницы учебников, пособий и методичек, и при этом не сойти с ума от кишащих в голове, бесконечно роющихся и переплетающихся змеиным клубком запутанных знаний.