– Где тебя носит, Раиска, девка непутевая! Сидела бы дома, уроки учила! – накричал на меня отец, и мать что-то от себя добавила.
Я обиделась и ушла в сарай. Там и переждала короткий проливной дождь. Потом вышла на улицу и нарочно шлепала по всем лужам. Тапки и так на выброс. Незаметно добрела до конца деревни. У Николая двери и окна были закрыты. Спустилась к речке. Никого, течение стало еще сильней. Вода взбаламутилась, унося сорванные ветром ветки и коряги. Я повернулась и пошла домой сушить тапки. На следующий день опять пошла к его дому, дверь и окна снова оказались закрыты. Мальчишки сказали, что следили за ним, он три дня из дому не выходил.
Я постучалась, но он не ответил. Толкнула скрипучую дверь, она оказалась не заперта. Николай лежал на кровати в углу комнаты. На стене над кроватью висели черно-белые фотографии. Среди них больше всего было фотографий женщины с белыми волосами. Артистка, наверное. То она в шляпке, то в больших темных очках, то в купальнике, то в белом платье в черный горох. Такие платья только артистки носят.
– Здрасьте, – сказала я.
Он приоткрыл глаза, но ничего не ответил. Я подошла ближе и машинально потрогала его лоб. Так мне мама всегда делала, когда я вдруг вовремя не вставала в школу. Лоб был горячий. Я вышла из дома и прямиком побежала к тете Шуре, моей крестной.
– Теть Шур, дайте что-нибудь от жара, мамка просит.
– А кто заболел?
– Да папке плохо.
– Допился… Говорила я ему, на жаре-то не пей!
Я прибежала обратно домой к Николаю, дала ему таблетку и воды.
– Спасибо, дочка, а теперь иди, мне будет легче.
Он заснул, а я рассматривала на стене артистку. Когда я вырасту, стану похожей на нее. Встав у старого шкафа с почерневшим зеркалом, подняла наверх волосы. Вот так заколю, надену платье в горох и буду как она. Только купальники такие даже в областном центре не продаются. А я сошью.
Мы подружились с Николаем. Тайком от всех я бегала на реку и смотрела, как он ловит рыбу. Только мне больше везло. Когда он давал мне удочку и сам присаживался рядом на корточки, пристально смотря на воду, у меня замирало сердце, и я говорила себе: ну же… ловись, рыбка, большая и маленькая! Потом мы тут же у реки варили уху. Он доставал из рюкзака картофелины и лук, чистил их не торопясь, крошил в котелок и, помешивая, обычно говорил:
– Ну вот, Рая, сейчас поедим уху из рая. Ни у кого такая вкусная уха не получалась.
– А кто она? – спросила я однажды.
Он сначала не понял, о ком я говорю.
– Ну, та, артистка на фотографиях.
Он засмеялся:
– Артистка… Ну да.
– Вы ее любите?
Он ничего не ответил, помыл котелок и стал собирать удочки.
– Пойдем, а то мамка ругать будет.
Как-то мамка напекла блинов, а я завернула два и побежала к нему.
– Куда тебя понесло, бестолочь, дома бы поела!
– Нате, горячие еще, – и я положила на стол два сложенных треугольниками блина.
Он поблагодарил, один медленно съел сам, а другой мне подвинул:
– Ты тоже ешь, вкусные.
Потом мы ходили на речку, он учил меня плавать. Поначалу было страшно, особенно когда дна ногами не чувствуешь. Я начинала барахтаться и захлебываться, но Николай протягивал мне руку, я хваталась за нее – и страх отступал. Тем летом, в августе, мы переплыли реку на другой берег.
– Ты молодец! – говорил он. – Ты смелая и сильная.
Мне никто таких слов никогда не говорил. Я не знала тогда, что соседские пацаны следили уже не только за ним, а за нами. Они видели, как я бегала к его дому, как мы ходили вместе к реке, как сидели под дубом в поле.
В июле уродились у нас абрикосы, и я понесла их Николаю. Захожу, а он лежит.
– Вам плохо? Опять заболели? – спрашиваю.
– Нет, просто устал.
– От чего же устали? Утро еще.
– От жизни, Рая, устал.
– Разве можно устать от жизни? – спрашиваю.
Он ничего не ответил и повернулся лицом к стенке с фотографиями.
– А что это вы ее тут повесили, над кроватью? – спросила я про артистку.
– Мне тут ближе до нее дотрагиваться и разговаривать удобнее, – ответил он.
– Так что же вы с фотографией разговариваете? С живыми-то людьми все же лучше.
– Ну, если с живыми, то, конечно, лучше.
– Так поезжайте и поговорите с ней, – сказала я простодушно.
– Она умерла.
Спустя какое-то время он мне рассказал про артистку, которая вовсе была не артистка, жена его – архитектор по образованию. Прошел год, как ее не стало. Тридцати ей еще не было. А ему, он сказал, тридцать четыре. Старик, подумала я тогда, но все равно красивый, даже когда грустный. И никакой он не страшный, как говорили наши в деревне. Просто одинокий. Люди многие ведь не понимают, что такое одиночество. А я понимаю и всегда понимала. Хотя мне тогда было тринадцать, а сейчас шестнадцать. Иногда такие одинокие люди вдруг встречаются и становятся счастливыми. Но потом, если вдруг что-то случится и они потеряют друг друга, им снова одиноко.
Как когда-то для Николая была его артистка, для меня был он.
– А если б люди жили вечно-превечно, – спросила я, когда мы сидели с ним на берегу реки, – что бы вы хотели делать, кем бы хотели стать?
– Я бы не хотел жить вечно.
– А я бы стала артисткой. У меня было бы белое платье в горох и купальник.
Он засмеялся. Первый раз видела, как он смеется.
– Ну так и станешь артисткой, у тебя вся жизнь впереди.