Путешествие в одиночестве

Сегодня хочется задушевного общества… Печень у него в порядке. Куда запропастился Вардалахос, знающий все без исключения места Вены, где можно поразвлечься? Хотя бы Николопулос был на месте.

Склонившийся в поклоне слуга принес на подносе приглашение от княгини Лихтенштейн на пресловутый бал двадцатого числа. Лихтенштейн? Да, да… Третьего дня он танцевал с этой австриячкой. Его представила ей графиня Меттерних. Нужно быть начеку! Говорят, эта лукавая внучка князя Кауница выковала узы, соединившие Корсиканца с Марией-Луизой. Всякая женщина скрывает в себе Ватерлоо. Но в качестве кого устраивает княгиня свои избранные союзы? Хорошо. Прекрасно. Видать, этот месяц пройдет в перестрелках. Во всяком случае, сегодня вечером нужно поразвлечься. Пойти к Николопулосу, которому известны все питейные заведения Вены. Ах, ведь Элеонора Меттерних – идеальная супруга!

Он принял ванну, побрился, надел пошитый в Во костюм и отправился к Николопулосу, уверенный, что педантичный сотрудник Французского Института, находившийся здесь в отпуску, в соответствующие часы непревзойден в изобретении увеселений.

Он остановил карету и дал адрес Николопулоса в Ринге. Там ли он или снова проводит дни и ночи напролет в «Портике Славы», среди пятидесяти двух статуй, рассматривая произведения Бласа, кольчуги Скандербега или меч Филиппа Красивого? Он проехал по Кернтнерштрассе, неотрывно смотря на движение ночного города. Проезжая мимо собора Святого Стефана, он снова испытал неизменное чувство человеческой гордости от того, что находится в городе, каждый уголок которого обладает своей собственной историей. Как-нибудь вечером он придет сюда, чтобы погрузиться в волнующий сумрак храма и вопросить самого себя, уже наедине с собой о том, что он сделал в жизни своей для бессильных мира сего, и что еще мог бы сделать. Он глянул на часы средневековой арки. Без четверти семь. Он снова погрузился в раздумье, а карета везла его тем временем по течению многолюдной реки, достигавшей в этот час своего половодья.

В эти дни предстояла встреча с Роксаной после трехлетней разлуки. Роксана! Изменилась ли она? Как она встретит его? Эти три года были насыщены тревогами и борьбой. Корсиканец свел на нет их усилия на Дунае, осрамил их в Люцен-Бауцене, но в Швейцарии реакционер Лебцельтерн принял на себя весь огонь его необузданной молодости… Он совсем не желанный гость в этом городе, поскольку посрамленный Лебцельтерн информировал своего господина об идеологических слабостях российского грека. Хитрому Меттерниху вовсе не по душе его близость с царем… И что же из этого?

Привезет ли Роксана пудреницу? Вечера, – так сообщила она ему в своем письме третьего дня, – Роксана проводит в Клостернейбурге в получасе езды от Вены, на вилле своей давней соученицы графини фон Клерфайт, которая часто остается в одиночестве, поскольку ее муж, бывший моряк, стал теперь страстным альпинистом и собирателем редких перьев…

Мгновение спустя он наклонился к окошку, захваченный врасплох шумом, который подняли пожарники, и почувствовал удушающий запах гари. Перед глазами у него метались золотисто-красные языки пламени. В квартале Грабен горел богатый дом. Ох, очень уж легко воспламеняющейся выдалась эта осень!

При взгляде на голубую ленту Дуная лицо его прояснилось.

Он сошел у Биржи, решив перейти через канал пешком. На набережной он смешался с толпой и вышел к реке. Во многих других местах, где ему пришлось жить и работать, эта река была декором, но, видя ее укрощенной и мрачной в привычной к наслаждениям Вене, он испытал особое волнение. Он столько раз останавливался на мосту, чтобы увенчать реку цветами…

Задержавшись у парапета, он смотрел невидящим взглядом на течение могучей реки. Какому богу поклоняется эта идущая мимо толпа? Какое вино получится из его трудов, когда время даст им настояться? Что получит память от сердца? От избытка воды корень может загнить, от недостатка – засохнуть.

Николопулос сидел в своей богемного вида комнате, склонившись над рукописями и засучив рукава рубахи.

Увидав у двери Иоанна, он поднялся, застигнутый врасплох.

– Сегодня я тебя совсем не ждал, – растерянно сказал Николопулос.

Среди беспорядка голой комнаты он попытался было найти место, чтобы усадить гостя, но Иоанн уже схватил подвернувшийся под руку наполовину развалившийся стул, вызволив Николопулоса из затруднительного положения. Он уселся у окна, выходившего во двор с виноградными лозами, и вытащил платок, чтобы утереть лоб. Николопулос все еще ожидал ответа.

– Теперь, хотя и поздно, у меня разыгрался аппетит, – беззаботно ответил Иоанн, нетерпеливо показывая взглядом, что у него нет намерения оставаться здесь в заточении.

Николопулос угостил его сигаретой. В течение какого-то непродолжительного времени они курили.

– Пишу уже три часа, не останавливаясь. Пора уж и перерыв сделать… С утра был в Клостернейбурге, в монастыре августинцев. Приняли меня прекрасно, – сказал Николопулос и, понизив голос, добавил: – Среди монастырских рукописей время я провел превосходно…

Через клубы табачного дыма Иоанн с нежностью наблюдал за своим бедным другом, захваченным врасплох его неожиданным визитом. Густые взъерошенные волосы Николопулоса ниспадали, закрывая красивый лоб, спокойный взгляд, любовно ласкал вещи.

– На днях я тоже побываю в Клостернейбурге, но не ради средневековых впечатлений… Что ты переписываешь? – спросил он с ласковой иронией.

Николопулос задвигался на своем сидении так, что его маленький столик с рукописями закачался, и восторженно заговорил:

– Ты даже представить себе не можешь! У меня замечательная находка – Послание сирийского механика Каллиника, который построил флот для Константина Бородатого. В нем содержатся важные сведения о жидком византийском огне…

– Ну, что ж, прекрасно! Вернешься в Париж и сразу же сделаешь доклад. А теперь мне хотелось бы выйти с тобой, прогуляться… Как ты меня находишь?

– Вид у тебя несколько рассеянный, – ответил Николопулос и поднялся. – Должно быть, у тебя трудности… Кто надоумил тебя стать дипломатом?

Иоанн устремил взгляд в полумрак двора. Легкий ветерок прильнул было ласково к виноградной лозе, но тут же отпрянул прочь из-за ее вялости. Какие-то рукописи, лежавшие на чайнике, приподнялись, потревоженные струей воздуха.

Чистя щеткой сюртук, Николопулос спросил:

– Книга, которую я тебе оставил, понравилась?

Иоанн улыбнулся.

– Вот что я тебе скажу. В своих воспоминаниях Гвичардини выглядит большим реалистом, чем его непримиримый друг Макиавелли. Можно было бы сказать, что его теория – в сущности, прикладной макиавеллизм. Однако он – гениальный ценитель человеческих дел и непревзойден в эпиграмматическом стиле… Когда он рассуждает, кажется, будто говорит свободный человек, иронизирующий по поводу любой условности…

Николопулос умолк на мгновение, посмотрел на свои руки и добавил:

– Однако мой темперамент отвергает его.

Николопулос стоял со шляпой в руке.

– Не напоминает ли он тебе кое-кого из венских знакомых? – спросил он.

Иоанн положил ему руку на плечо и засмеялся:

– Мой чувствительный француз, ты имеешь в виду супруга Элеоноры Кауниц?

Они засмеялись.

На лестнице Николопулос остановился и поискал в кармане какое-то письмо.

– У меня новости от Кораиса. Он шлет тебе самый пламенный привет. Французские газеты, в особенно «Фигаро», отмечают, – пишет он, – твою деятельность и твои успехи. Они возлагают надежды более на некоего друга Франции, чем на Талейрана…

На узкой улице, усаженной липами, Иоанн задержался на минуту и, сунув руки в карманы, заметил:

– Обрати внимание, дорогой друг! Французы – льстецы. С той только разницей, что лесть их отличается необычайным достоинством, пленяющим достоинством. Ты знаешь, как я люблю их…

Они направились к Пратеру, и Николопулос решил было походатайствовать несмело за своих названных братьев:

– Никто не знает, почему он любит французов. Одни любят их за учтивость, которую ты называешь лестью. Другие – за патриотизм, как будто любовь к родине присуща не всем. Некоторые любят их за открытость, и таковые, я думаю, наиболее, искренни. Я же люблю их за их иррационализм, несмотря на то, что именно среди них родился некий Декарт…

Иоанн засмеялся, радуясь этому софизму, и глянул на Николопулоса взглядом полным доверия. Николопулос был так скромен.

– Согласен, – сказал он, – но только на сегодняшний вечер. Поскольку я тоже иррационалист, но только на сегодняшний вечер…

Они вошли в просторную аллею, усаженную каштанами.

Среди изысканного света Иоанн вскоре разглядел все еще изящное и искреннее лицо княгини Черниной, бывшей ему доброй советчицей в его первые годы в Вене. Он подошел к княгине, поцеловал ее пухлую ручку и погладил собачку, которую она держала на тонкой цепочке. О, если бы княгиня только знала, что он осуществил за эти годы вдали от ее светского тщеславия. И что же? Она знала все, совершенно все! Она жила все еще в Каленберге, и как только он приедет в Вену, будет ждать его, чтобы провести вместе вечер, вспоминая незабываемые часы… Да, в последнее время она, действительно, избегает столицы, но была вынуждена приехать, чтобы показать врачу собачку, потому что на задних лапках у нее появилась какая-то экзема. Итак, она непременно ждет его…

Они миновали Аквариум, затем небольшую рощу. Теперь они оказались в квартале пивных и народных театров. Остановились перед каким-то полишинелем и, наконец, вошли в первое попавшееся заведение.

Внутри было душновато. Они прошли вглубь, направо, к открытому наполовину окну. Это заведение, принимавшее самых разных посетителей, пользовалось необычайной славой благодаря своим оригинальным напиткам. Несколько зеркал, висевших на стенах, были старыми, но чистота поддерживалась безупречная. Приглушенно играл цыганский оркестр, на который никто не обращал внимания. Они заказали у плешивого официанта вино Штейнберга.

Внимательно рассматривая продолговатый зал, Николопулос вспомнил, что в одну из зим, когда он приехал с особой миссией из Франции, они гуляли вечером вместе с Вардалахосом и пили превосходное вино Штейнберга. Он улыбнулся и заерзал на своем стуле. Иоанн искоса глянул на него. Разве не он в ответе за то, что начиналось в этот вечер?

– Ты уже бывал здесь?

Его спутник самодовольно усмехнулся: