Меж двух времён

Меж двух времён
Татьяна Браткова

Татьяна Браткова – замечательный журналист, наполнявший свои тексты ошеломляющей энергетикой. Не умела писать равнодушно. Окончив в 1958 году МГУ, объездила многие углы нашей страны – Целина, Дальний Восток, Средняя Азия, Якутия. Многие очерки посвящены людям труда – директорам заводов, водителям или охотникам на Крайнем Севере. Многих защитило от несправедливости ее перо. Писала тонкие лирические воспоминания о детстве и юности, стихи. Татьяна была прекрасным рассказчиком, верным другом.

Меж двух времён

Татьяна Браткова

Сборник составлен друзьями Татьяны Васильевны Братковой и посвящен светлой памяти этого прекрасного человека

Редактор Леонид Мазин

Дизайн фотоматериалов Елена Брагина

Корректор Лина Тархова

Технический редактор Наталья Коноплева

© Татьяна Браткова, 2023

ISBN 978-5-0060-0461-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

После окончания школы перед Таней Братковой не стояло выбора – кем быть? Уже с детства, занимаясь в литературном кружке Дома пионеров, знала, что хочет стать журналистом. И ее мечта исполнилась. Окончив в 1958 году журфак МГУ, она всю свою профессиональную жизнь посвятила журналистике. Печаталась в журналах «Новый мир», «Смена», «Молодой коммунист», «Советская женщина», «Сельская молодежь». В газетах «Литературная газета», «Московский комсомолец», «Молодежь Якутии».

Член Союза журналистов и Московского союза литераторов, Заслуженный работник культуры, Татьяна Браткова была замечательным журналистом, наполнявшим свои тексты ошеломляющей энергетикой. Не умела писать равнодушно. Журналистика – прежде всего объективность. Браткова умела соединять объективность с бескомпромиссным поиском правды. Став журналистом, она объездила многие углы нашей страны в поисках своих героев – целина, Дальний Восток, Средняя Азия, Якутия. Ее очерки были посвящены людям труда, кем бы они ни были – директорами заводов, водителями или охотниками на Крайнем Севере. Многих защитило от несправедливости ее перо, многих заставило поверить в себя. Ее статьи на моральные темы, как это называлось в советские времена, помогали молодым людям найти правильную дорогу в жизни. А еще она писала тонкие лирические воспоминания о детстве и юности, стихи.

Она была человеком страстным. Относилась к любой своей деятельности с азартом. Если в командировки, то в самые отдаленные места и желательно, чтобы тема была проблемной. Если путешествия, то обязательно, чтобы романтика и хотя бы небольшой, но риск. Если уж осваивать «дачную» жизнь, то в глухой лесной Костромской деревне.

Таня была лидером по своей натуре. Она не очень любила общественную работу, отвлекающую от творчества. Ее долго уговаривали возглавить секцию очерка и публицистики в Профкоме литераторов (ныне Московский союз литераторов). И только когда убедили, что это необходимо для секции, ее коллегам, взялась за руль и 20 лет крепко держала его в руках.

На время ее руководства секцией пришлось и одно из важнейших событий в жизни Профкома – попытка профсоюзных чиновников фактически уничтожить Профком как объединение литераторов. Генеральное «сражение» произошло на конференции, завершавшей серию собраний, нервных деловых встреч, ссор… Выступления литераторов перемежались речами профсоюзных деятелей. Мнения склонялись то в одну, то в другую сторону. Браткова выступала последней. Как только она заговорила, все вспомнили ее «подпольную» кличку – Громокипящий кубок. Прекрасный оратор, Татьяна говорила громко, ясно, убедительно, без сомнений в победе. И литераторы победили.

У Тани было обостренное чувство товарищества, даже иногда с «перегибом». Отрицала мудрость «Платон мне друг, но истина дороже». Говорила – пусть мой друг в чем-то неправ, но он мой друг, и значит, он прав. Но это, конечно исключительный случай. А так она умела и любила дружить с людьми. В каждой командировке она обрастала друзьями. Некоторые, особенно из Якутии, приезжали и останавливались у нее дома. Школьная дружба продолжалась до конца жизни подруг. Ее любимыми друзьями стали литераторы из Профкома. И уж тем более друзьями была вся компания, где она участвовала тем или иным способом в жизни каждого, начиная от советов по жизни, до походов и застолий. Люди тянулись к ней, потому, что она была верным другом, ярким человеком, замечательным рассказчиком и оратором.

РУССКОЕ УСТЬЕ

Так уж, видно, устроен человек – в последнюю минуту расставания с каким-то местом, куда забросила тебя судьба, обязательно сожмется сердце, защемит его от мысли: навсегда…

И когда маленький АН-2, попрыгав на своих лыжицах по льду Индигирки, взмыл над синей вечерней тундрой, я припала к его окошку с острым чувством утраты.

Уходили вниз, растворялись в ранних зимних сумерках покосившиеся от времени, заметенные жестокими пургами домишки, прощально протягивая длинные руки дымов вслед улетающему самолету, – крошечная горсточка теплой жизни, затерянная среди оцепеневшей на пятидесятиградусном морозе тундры. Навсегда… Когда покидаешь такие места, немыслимо удаленные от больших дорог, чувство это бывает особенно щемящим.

Шесть временных поясов разделяют Москву с Якутском. С Чокурдахом, центром одного из самых северных районов, или, как теперь здесь их называют, улусов республики САХА – Аллаиховского – восемь. А потом еще дальше – на север, в самую глубину необъятной тундры. Зимой, когда окрепнет, наберет силу лед на реке – на АН-2, который садится прямо на Индигирку. В остальное время добраться в поселок можно только вертолетом.

Я попала сюда впервые в феврале 1969 года. Работала я тогда в редакции республиканской газеты «Молодежь Якутии». Даже из Якутска поселок, который назывался тогда Полярный, виделся далью и глушью почти немыслимой. Семьдесят первая параллель. Всего восемьдесят километров до Ледовитого океана. Собираясь в командировку, я не нашла среди якутских коллег человека, которому довелось бы там побывать. Отправляясь в поселок, я знала о нем толком только одно – живут в нем охотники, промышляющие в тундре редкого и ценного зверя – белого полярного песца.

Могла ли я думать тогда, что поселок этот войдет в мою жизнь на долгие годы, что мне суждено еще не раз возвращаться сюда, что многие жители его станут моими друзьями, а некоторые даже будут гостить у меня в Москве.

Один из ящиков моего письменного стола сильно и вкусно пропах рыбой: там хранятся письма, полученные мной с Индигирки за три десятка лет. Письма редко приходят в конвертах. Чаще мои друзья вкладывают их в посылки о северным «гостинцем» – соленым чиром, по моему глубокому убеждению самой вкусной рыбой на свете. В каждом письме немудреные поселковые новости, иногда фотографии, а в конце обязательно приписка: «Когда приедешь, Васильевна? Ждём!»

Будто не за тридевять земель, не на край света…

Обычно я приезжала сюда зимой, поэтому попадала в Полярный по воздуху. Сорок летных минут скрадывали расстояние, приближали поселок к районному центру – Чокурдаху с его какой-никакой, а все же цивилизацией: аэропортом, магазинами, школой-десятилеткой, деревянными, но двухэтажными домами с городскими удобствами.

В единственный летний, самый долгий приезд, когда я провела в поселке больше двух месяцев, все было иначе…

На вертолёт я опоздала. Три дня я прождала его в Чокурдахе, рейс откладывался, синоптики не давали погоды, ждали, как они выражаются, когда «откроется окно». Открылось оно, как всегда в этих широтах, неожиданно, и вертолет поспешил уйти, пока оно не закрылось, что здесь случается тоже внезапно и стремительно. Именно в этот момент я, как назло, куда-то отлучилась из аэропорта. Ждать следующего рейса нужно было еще три дня, но, судя по тучам, которые подступали, казалось, со всех сторон, почти волочась по земле, тяжелые, как мокрый брезент, три дня вполне могли превратиться и в шесть, и в десять. Не верилось, что не только где-то в инопланетной Ялте, а совсем вроде бы рядом – в Якутске, люди изнемогают от тридцатиградусной июльской жары.

Мне повезло: во второй половине дня в Полярный должен был уйти катер с хлебом. В поселке кончилось горючее, бочонки с соляркой завезли по воде и сгрузили на берегу. Доставить их в поселок можно только трактором, а он, как на грех, сломался, и пока ждали из Чокурдаха какие-то запчасти, поселок сидел без электроэнергии. Без света, правда, можно было обойтись – стоял полярный день, где-то там, за тучами, солнце ходило кругами, не опускаясь за горизонт. Но не работала пекарня, а обойтись без хлеба было труднее.

Все это рассказали мне в аэропорту, где известны всегда все новости обо всех поселках, и посоветовали спуститься к Индигирке, разыскать среди множества приткнувшихся к берегу барж и лодок катер, принадлежащий Индигирторгу и носящий совершенно непонятное имя «Бодист». На самом деле все оказалось просто: раньше старенький катер был почтовым и получил название от телеграфного аппарата системы «Бодо». Так что таинственное слово осталось от прежних времён, когда и машинисток нередко именовали ремингтонистками, и означало не что иное, как «телеграфист».

Моторист, мрачный невыспавшийся дядька, покрикивал по-хозяйски на двух бичей, таскавших по узеньким сходням серые бугристые мешки с буханками хлеба, и костерил на чем свет стоит и Индигирку, и погоду, и начальство, выдернувшее его из теплого кубрика, где он отсыпался, «приняв на грудь» после очередного рейса.

Я приготовилась к тому, что мне придется долго и нудно канючить, однако он легко согласился взять меня на борт. «Корысть» его я поняла, когда он, сграбастав мой рюкзак, кинул мне через плечо: «Пока грузимся, слетай за пивом». И медленно опустился, словно погрузился, в люк, ведущий в машинное отделение.

Мы вышли из Чокурдаха в пятом часу вечера. Я впервые шла в Полярный по воде и не представляла себе, сколько времени это должно занять. Жители поселка иногда летом отправляются в Чокурдах на своих «Прогрессах» и, выйдя рано утром, добираются до цели лишь к вечеру. Катер был, конечно, мощнее моторной лодки, плыли мы вниз по течению, однако шел час за часом, а по берегам тянулась все та же ровная пустынная тундра. Индигирка петляла так, что Бурулгинский камень – последний отрог хребта Улахан-Сис, за которым река делится на три рукава, оказывался то слева, то справа, но все так же далеко впереди, временами едва угадываясь сквозь серую сетку дождя.

И приходило постепенно ощущение дали, расстояния истинного, земного, украденное у нас авиацией. И впервые тогда, наверное, я не просто поняла, а почувствовала безмерную огромность тундры и ужаснулась, представив себе горстку людей, затерянную в этом бесконечном океане в совсем недавнюю в общем-то пору, когда не было ни самолетов, ни вертолетов, ни даже таких вот неторопливых катеров, как наш «Бодист»

Меж двух времён

Тетка Огра поправила на голове полинявший платок, заправила корявым пальцем выбившуюся из-под него почти невидимую прядку волос, истончившуюся, потерявшую золотой, видимо, когда-то цвет. Беспощадные годы выпили с ее лица все краски, только глаза остались пронзительно голубыми.

– Дак я, чай, и не вспомяну, – пожевала она бледными тонкими губами. – Этту песню-то я ишшо в девках слыхивала. Стара песня. Шибко стара. Досельная. Уговариват молодец девку с им поехать и расхваливат городок свой, и расхваливат. Городок-де тот на красе стоит, на реченьке, что медом протекла. А девка яму и отвечат…

Тетка Огра смотрит куда-то вдаль долгим неподвижным взглядом и медленно, протяжно запевает. И голос её, усталый, словно изношенный и тоже выцветший, не взмывает ввысь, а стелется низко, как звук старого надтреснутого колокола.

Врешь ты, врешь, мальчишечка,
Меня омманывашь.
Казань-городочек на костях стоит,
Казанска реченька кровью протекла,
Мелки ручеечки горючими слезьми,
А по бережку – не камешки, буйны головушки,
Все солдацкие да молодецкие…

И у меня мурашки бегут по спине от звуков и от слов этой песни – и не только потому, что пришли они из глубин веков и поется в этой песне о покорении Казани Иваном Грозным. А потому, что за окном, в которое смотрит невыцветшими голубыми глазами – глазами старой русской крестьянки – тетка Огра, Аграфена Николаевна Щелканова, – не поле российское и не российские березы. За окном – ровная, как стол, тундра, уползающая на рыже-зеленом брюхе своем из мхов и лишайников за горизонт, к близкому Восточно-Сибирскому морю. А если выйти на порог дома, увидишь могучую холодную реку с нерусским названием Индигирка. Самое сердце якутской тундры. А в поселке живут русские. Не приехавшие сюда – здешние, исконные, местно-русские, как они сами себя называют. Самый западный из трех рукавов, на которые делится в дельте своей Индигирка, так и называется Русско-Устьинская протока. И поселок прежде так именовался, пока не пришла в чью-то чиновную голову прихоть обозвать его на долгие годы безлико – Полярный. Несколько лет назад историческое имя было, слава Богу, возвращено. Здесь, в низовьях Индигирки, жили отцы, деды, прадеды нынешних жителей поселка.

Откуда взялись здесь, на дальнем, глухом якутском севере русские люди? Давно пытаются ученые разгадать загадку Русского Устья.

Впервые официально упоминается оно в научной литературе в отчетах Великой Северной экспедиции капитан-командора Витуса Беринга. Участник этой экспедиции лейтенант Дмитрий Лаптев летом 1739 года проводил опись берега между Яной и Индигиркой, намереваясь пройти на боте «Иркутск» до Колымы. Бот вмерз во льды недалеко от устья Индигирки, и отряд Лаптева, покинув судно, перебрался на зимовку в «русское жило», то есть в Русское Устье.

В XIX веке в этих краях побывали участники различных экспедиций, обследовавших низовья якутских рек: и экспедиция М. Геденштрома, и П. Анжу – Ф. Врангеля и, уже в 90-х годах, И. Д. Черского.

Все они упоминают в своих записках странных, неизвестно как оказавшихся в этих краях несомненно русских людей, сохранивших в окружении разноязычных и разноплеменных местных народностей свой язык, обычаи и облик.

Подробное описание Русского Устья и его обитателей оставил Владимир Михайлович Зензинов. Он не был географом-исследователем или ученым-этнографом. Не по своей воле пришлось ему провести здесь девять месяцев – с января по ноябрь 1912 года. Зензинов был членом ЦК партии левых эсеров и первым политическим ссыльным, попавшим в столь отдаленные края.