Сталинка

Посмотрел на будильник, который в вечерней тишине чётко отбивал ход времени:

– Время идёт, а я бьюсь как рыба об лёд, без вины виноватый перед ними… – Заглянул в пустую рюмку.

Геннадий хотел было плеснуть водки…

– Не надо! – Допил из чашки остывший чай. – Легче от водки не становится, а вот злее становлюсь. – Перевёл взгляд на Петра: – Это вторая моя семья. Первую-то отобрали… – Налил чашку густой заварки. – Слабовато для чифиря. – Усмехнулся, вздохнул глубоко, задержал дыхание и, как бы решившись, продолжил: – Старшему сыну Артуру тогда седьмой год шёл. Второй – Эдик, пяти лет от роду. Младшенькому Владимиру только-только три года исполнилось, а жена моя, Екатерина, четвёртым ребёнком беременная ходила. Жили мы в Енисейске. Работал я тогда начальником продснаба. Зима тридцать пятого года холодная, лютая была. Да и откуда ей в Енисейске тёплой быть?! Неподалёку от нас жила семья солдата… да что жила… с голоду помирали и женщина, и трое ребятишек мал мала меньше. Отца-то их в Красную армию забрали. А тут смотрю, реквизированная корова от бескормицы уже и на ногах стоять не может. Того и гляди околеет. У хозяина отобрали, корма не заготовили. Ну, отдал я той солдатке корову, только у неё-то на дворе сено оставалось. Говорю, додержишь до зелёной травки – своих детей от голодной смерти спасёшь и корову сбережёшь. А там вернёшь в хозяйство, летом корм для неё заготовим. Думал, по-хозяйски рассудил.

Константин замолчал, вглядываясь то ли в папиросный дым, то ли в своё прошлое.

– Заготовили? – попытался вернуть его к действительности Геннадий.

– А как же! Заготовили… чёрный воронок. Как-то вечером пришёл посыльный. Вас, говорит, Константин Александрович, завтра в НКВД вызывают. Всю ночь промучился. Понимал, что ничего хорошего не ждёт. Но даже представить утром не мог, что вижу своё семейство в последний раз.

– До суда арестовали?

– Не-ет. До суда допрашивали. А когда ничего не «допросили», вызвали ту женщину, которой корову на содержание поставил, и стали её при мне допрашивать. Она взмолилась, мол, дети малые дома одни уж третьи сутки. А ей говорят, ничего, мы их ещё вчера погулять на улицу выпустили. Вот подпишешь бумагу и иди, запускай их домой. А то что же ты за мать такая, детей поморозишь насмерть? На улице-то минус сорок.

– Подписала?

– Подписала.

– С детьми-то её как? Не знаешь?

– Не знаю. Только её тоже посадили… – Вздохнул, допил остывший чай. – Так и попал на Колыму, на прииск Водопьяновский. Десять лет с объявлением врагом трудящихся и конфискацией имущества дали. В начале тридцать шестого по морозцу отправили этапом.

– Про твоих-то, тех твоих, – мотнул куда-то в неопределённость головой Пётр, – ничего не известно?

Константин поправил двумя руками чёрные густые пряди с серебристыми нитями проседи:

– Ничего…

– Так, может, в розыск подать?

– Подал, Петя, давно подал. Первым делом, как только бумагу получил, что свободен.

– И что?

– Нашёл след Артура в одном детдоме. Оказалось, в другой перевели, а там говорят, после детдома в военное училище поступил. А дальше известное дело – служба. Так и шёл я за ним по пятам. Да бумаги – дело долгое. Жизнь быстрее течёт. Не успевал.

– А остальные… – Пётр кашлянул, голос охрип.

– Эдику в детдоме вообще додумались фамилию поменять. Я же враг, так чтоб знать меня не знал.

Он закурил, выпустил клуб дыма.

– Дальше след потерялся. Но ему в начале тридцать шестого года уже пять лет исполнилось, должен помнить свою настоящую, отцовскую фамилию, значит… и меня помнить… должен. – Затянулся табачным дымом, помахал рукой возле лица, чтобы развеять дымовую завесу. – А вот третьего сына и следов не найду. Мал был. Фамилию свою плохо выговаривал. Искал по детдомам созвучные – своего не нашёл.

– А жена беременная, Екатерина? Она как же?

– Была, а может, и сейчас где-то есть. Каково ей пришлось? Могу только представить – жена врага народа! Детей отобрали, по детдомам раскидали. Напал я вроде на след, но… рано, пока рано что-нибудь говорить. Суеверным стал, сглазить боюсь! – Повернулся к Геннадию: – Заговорил я вас?

– Время-то ещё – десяти нет. Часок-другой можем потолковать.

Рассказ затянулся за полночь. Аннушка прикорнула рядом с детьми. Анастасия Петровна и Евдокия вели на кухне у окна свой неспешный разговор. Мужчины то сидели за столом, то курили у форточки. А Константин, выбирая свободные места, топтался по комнате, выписывая зигзаги. Растревоженные воспоминания жгли его душу, выливаясь наружу житейскими подробностями человеческих страданий.

– Вот ты, Пётр, мать одёрнул. Мол, всё равно ничего не вернуть, так зачем душу травить?

Пётр хотел было что-то возразить, но Константин выдохнул облако дыма, поднял руку:

– Да понимаю я, опасаешься, как бы мать чего лишнего не сказала при посторонних-то людях. Это при мне то есть и моей жене. Да и я бы тебе про свою жизнь лишнего рассказывать не стал. Только устал играть в молчанку и жить без вины виноватым! Да и времена изменились.

– Изменились? На днях воронок из нашего дома ночью по тихой кого-то увёз. Я на кухне возле форточки курил, сам видел! Вот и подумаешь… – Пётр поднялся со стула, подошёл к окну, встал напротив Константина. – Тёща моя говорит, плетью обуха не перешибёшь! Я с морфлота пришёл. Семь лет под водой ходил, есть что вспомнить! Ершился, доказывал тёще что-то… И жизнь виделась такой… такой… Вроде две войны прошёл, а из подводной лодки жизнь совсем другой виделась.

– Ладно, ребята, ладно, перебудите ребятишек! – осадил пыл Геннадий.

– Десять лет на Колыме в забое золотишко для Родины добывал. Оправдали! И медаль за доблестный труд вручили. Да мне не жалко для России, для победы! Отпустили бы на фронт, хоть и в штрафбат. Просился, убеждал, что смогу бить фашистов лучше многих. А мне, мол, чем бить? Золото нужно. Война, расходы большие. Тут… воюй! Мне обидно за другое. Вот скажите, это десять лет потребовалось, чтобы разобраться, что урона государственному имуществу не причинил! Враг? Я враг? Понятно дело, что есть места, куда мало желающих ехать работать. Ну… пусть бы сказали: разобрались – не виновен. Но нужен в этом месте. Государство приказывает, тут тебе надо вкалывать!

– Хрен редьки не слаще, – пожал плечами Геннадий. – Всё одно на Колыме в забое.

– Ты бы видел тех, кто меня там, на Колыме, гнобил! Глянь на меня – бог силушкой не обидел, а то бы гнили мои косточки под деревянным крестом с табличкой-номером.

– Да не в том дело – враг, не враг. Но сам подумай, кто по доброй воле задарма на Север в мороз, в забой полезет? Прежде чем сказать: «Оставайся работать на Колыме», надо, чтобы ты туда приехал. Вот ты бы добровольно поехал? – И Пётр с прищуром взглянул на Константина.

– Ну, знаешь, Енисейск тоже не южные берега. И потом, у меня семья, дети малые…

– А у других кто? Щенки? И каждый так. А тут обеспечил охранников жильём, жратвой, автоматами – и порядок!

– Служат что в конвое, что в охране в большинстве отморозки! Откуда столько дерьма в России набралось? – Константин рассматривал папиросу так, будто она и была тем самым отморозком.

– В любом процессе жизнедеятельности есть продукты отхода. Вот такие «продукты» и пошли конвоирами в лагеря. А что мрут зэки… так новых поставят! Дёшево и сердито! – Пётр потряс начатую бутылку: – По граммульке?

– Да всё понимаю. Не дурак. Но я там был, я видел, какие люди гибли! А могли бы жить!

– После драки все мастаки кулаками махать. А тогда… немец прёт… что делать? Только туже гайки закручивать да пояса затягивать! – рассудил Геннадий.

– Немец попёр в каком году? А меня за хрен собачий загодя посадили!

– Так. Хватит! Одно дело детей, растерянных во время войны, искать, а другое… У меня за спиной тоже не щенята, – приподнялся Геннадий. – Давай, Петя, чтоб всё у нас хорошо было!

– Давай. За нас, за победу, за Родину, за Сталина!

– Петя? Ты что нас… за кого принимаешь?!

– За победителей. За Сталина – нравится он нам или нет! За генералиссимуса Победы! Это невеста должна нравиться, её надо любить, а генералу, войну выигравшему, воинская почесть положена!

– Мужики, ну как-то не по себе. Чувство такое, будто у стен уши есть. – Геннадий махом выпил стопку, обхватил обеими руками голову. А Пётр продолжил:

– Я тоже мог бы жить побогаче и есть повкуснее. Вот потому и не хотел, чтобы мать в воспоминания ударялась. Ходит потом как в воду опущенная, а я всё вижу, всё понимаю, да изменить ничего не могу! А теперь, честно говоря, не знаю – хочу ли? Дедов дом, конечно, жалко, но посмотри, какие заводы поднимаются?!