Пятая группа. Рефлексия

Пятая группа. Рефлексия
Татьяна Алхимова

Как жить, если вокруг только призраки прошлого? Узнать о них чуть больше, попросить большого друга Па вспомнить всё, что он знает о Пятой группе и Го-Юки. Этим и занимается бывший хантер Майки – пытается принять настоящее, вынашивая хитроумный план мести Управлению.

Татьяна Алхимова

Пятая группа. Рефлексия

***

Иногда, чтобы найти умиротворение, нужно погрузиться в воспоминания.

(“Blindspot”)

По-деревянному глухо стукнула входная раздвижная дверь с?дзи

. Майки отвернулся от глиняной фигуры на столе и всмотрелся в полумрак. Кто-то едва слышно возился в темноте за перегородкой. Он встал, вытирая руки о серый замызганный фартук, и не спеша побрел ко входу. Почти наощупь при входе копошился Па, снимая куртку и обувь.

– Ну, привет, – тихо проговорил Майки, заставив Пашу вздрогнуть.

– Пугаешь… – бросил он мимоходом, поднимаясь по узким ступенькам в комнату.

– Ты ж не постучал даже.

– Не хотел лишний раз шуметь. Мы когда последний раз говорили, ты слишком нервный был, – Па осматривался в непривычном для него доме. Здесь не было диванов и кресел, даже стульев: всё очень традиционно, подушки на полу, низкий столик, циновки, и только чуть в стороне от окна высокий узкий стол вдоль стены и перед ним такой же высокий стул.

На столе среди стопок бумаг и пустых кружек из-под чая хаотично стояли плошки с водой, валялись тряпки и инструменты, окружая не очень большую, но очевидно напоминающую человеческую руку, скульптуру из глины.

– Чего это ты? – кивнул Па на работу Майки.

– Надо, – пожал он плечами в ответ.

– В Нарите

полно ребят из Управления, случилось что-то похоже, – невзначай проговорил Паша, с размаху плюхнувшись на пол.

– Последние недели две всё время что-то происходит, – лицо Майки не выражало никаких эмоций. Он так же неспешно вернулся на свой стул, смочил руки в плошке с водой и принялся за лепку.

– Пятая с ума сошла или обывателей что-то не устраивает? – задался вопросом Па, не ожидая ответа.

– Всё и сразу. Это ж Япония, что ты хочешь…

– Уезжать тебе надо, Тох…

– Знаю.

Паша помолчал, рассматривая Майки со спины: отлаженные, осторожные и мягкие движения рук выдавали в нём трепетное отношение к своему творению. По стене над рабочим столом висели, приколотые булавками, наброски. Руки. Изящные кисти с тонкими запястьями. Цветы. Камелии всех видов и родов. Кое-где бумага была измята или залита чаем. Па тяжело вздохнул: похоже, Антон никак не может успокоиться.

– Майки…

– А?

– Плохо тебе, да?

– Сам как думаешь?

– Думаю. И вижу теперь… Отпусти. Смирись.

– Ты смирился? – Майки опустил руки на стол, и по его напряженной спине Па понял, что он сжал кулаки.

– Давно. Мне тоже больно. Может, даже больнее, чем тебе. Но Го уже не вернуть.

– Юки. Называй её Юки.

Паша только вздохнул и достал сигареты, закурил, пуская терпкий дым в комнату. Майки поднялся, вышел в кухню и вернулся оттуда с подносом, на котором нёс небольшой чайник и чашки. Поставил всё это на стол перед Па и вернулся к работе.

– Расскажи мне, – прошептал он.

– Что? – удивился Па.

– Всё расскажи. Я хочу знать про неё всё.

– Зачем? Чтобы разбередить рану? Ты хочешь сделать себе больнее?

– Да. Хочу, чтобы боль заполнила меня до предела, хочу сойти с ума от неё. Чтобы выболело всё и исчезло, чтобы я мог спать спокойно, чтобы мог…

– Жить?

Майки повернулся и встретился взглядом с Па. Их связало общее горе, одна потеря на двоих, одна большая страшная тайна. И Майки теперь хотел знать всё то, что знал Паша. Он отвернулся и нежно провел влажной ладонью по холодной глиняной руке Го. Изо дня в день он пытается восстановить этот нетленный образ из своего сознания, доводит до идеала и уничтожает. А потом начинает заново.

– Что ты хочешь услышать? – сдался Па.

– Всё, говорю же. От первого дня до…

– Майки-Майки, – покачал головой Паша и опустил глаза, готовясь к рассказу. Он внимательно посмотрел на свои руки, покрытые татуировками, налил чай в крошечную чашку, отбросил сигарету и начал говорить тихо, спокойно, будто читал молитву.

Па

In faith, I do not love thee with mine eyes,

For they in thee a thousand errors note;

But 'tis my heart that loves what they despise,

Who in despite of view is pleased to dote.

Мои глаза в тебя не влюблены,

Твои пороки они видят ясно,