Погорелое

– Никогда ничего не боялся, царю правду в лицо говаривал, ворога саблей рубил, не уж-то за забор пройти не посмею? – шагнул он во двор, его как в колодезную воду макнули – холодно стало, а плач детский все не стихает.

Дверь хатки скрипнула, и выходит к нему девка чернявая в платье подвенечном, как две капли воды на ржанку похожая, и смотрит на него так же колко, ровно глазами душу ковыряет. Запястье в том месте, где веревочка у Стеша повязана, зудит. Схватила девка Стеша за руку, да в землю нырнула, его за собой потянула. Оказался он ровно в том же селе черном, да горит оно пламенем до неба самого, а от огня не жар, а холод идет. Кругом люди толпой собрались, и смотрят они на Стеша безотрывно. Девка его руки не выпускает, в глаза смотрит, а по лицу ее слезы кровавые сочатся.

– Смотри, живой человек, – говорит она. – Коли правду увидишь, души наши спасешь.

Стеш смотрит, да не видит ничего кроме того, что увидел уж. Земля горит, люди молчат, девка плачет.

– Сердцем смотри, – девка подсказывает. Стеш глаза закрыл, и тех же людей увидел, только не так, а будто через воду. В воде той все деяния их видны – ни обмануть, ни спрятать, каждый поступок, каждое слово и помысел. Их души Стеш насквозь видит, и нет среди толпы целой ни одной чистой, у каждого и худое, и доброе есть. Только последний день у всех селян черный, ровно он один их жизни и обрезал. Страшное преступление на руках у каждого, и девка-ржанка душу осквернила тем, что прокляла палачей своих.

– Смотри еще, – девка молвит.

Стеш смотрит, и среди этих душ запятнанных, одну видит, что белым светится, ярче, чем платье на ржанке, а хозяина души этой не видать. Пошел Стеш на свет, а люди перед ним расступаются, дорогу вперед расчищают. Вошел Стеш в хатку, посреди нее колыбель подвешена, а в ней младенец сморщенный, мертвый, от него-то свет белый и идет. Взяла девка дитя на руки, поцеловала, Стешу передала и говорит:

– К себе ее забери да Резедой назови, не место ей среди проклятых.

Принял Стеш дитя, а веревочка на запястье его вверх и дернула.

Пропало село погорелое, стоит Стеш посреди поля, солнце жарит, птицы над ним летают, жуки гудят, конь рядом гуляет, а на руках у него младенец с того света взятый так и остался. Там мертвым казался, а здесь будто живой, розовый, крепкий. Приложил Стеш ухо к сердцу его, бьется оно. У Стеша руки задрожали, слезы из глаз потекли, а сверток не выпустил. Сел он на коня да домой поехал.

Много лет после того похода Стешиного минуло. Село Погорелое навсегда пропало, даже камней от кладки печной нигде не осталось, поле там теперь. Некоторые мужички сказывают, что, когда пашут его по весне, песня из-под земли слышится. Те старики, что еще помнили, как Стеш в столицу воротился, бают, будто женился он вскоре и горя в жизни не знал. Ребятишек у него было четверо, а старшая дочь-то, Резеда, приколдовывать умела, да по-доброму, зла от ее колдовства никому не было. От нее-то род травниц-шептух в наших краях и повелся.

Резеда

Избенка, что за селом у самого леса стояла, всегда пустой была. Даже старые люди не помнили, кто в ней раньше-то жил. Любая другая брошенная изба сгнила бы уже али по бревнышкам ее растаскали, а эта нетронутая, ровно время мимо нее проходит.

Парни деревенские, когда девок напугать хотели, сочиняли про эту избенку небыль всякую. Иные на выдумку так хитры были, такого наворачивали, что и у самих поджилки дрожали. Их стараньями избенка та страхами и обросла, ровно браней непроницаемой, никто к ней близко подойти не смел, стороной все обходили. Обходили-обходили, а любопытно хоть издали поглядеть, проверить, не мелькнет ли в оконце покойничек али бес с рогами, народ-то хоть боязливый, а любопытный, охоч нос куда не следует сунуть.

Вот одним днем Ларька, дочь горшечника, как из лесу вернулась, давай клясться, что дым из трубы в той избенке шел. Люди ей не поверили сперва, посмеялись, со страху-де девке померещилось, а там сами примечать стали, то свет в окошке мелькнет, то дверь хлопнет, трава опять же вокруг примятая, а колодец заброшенный во дворе расчищен. Потом и девку увидели, что там поселиться решилась. Сама мелкая да тонкая, волос черный в косу убран, переплетен травами всякими. Рубашка на ней выткана искусно, а на рукавах да подоле узор яркий, какого местные мастерицы и не видали.

Тут народ во всю силу загудел, про девку-то. Каждый на свой лад сочинять стал, кто она да откуда. Правду-то никто не ведал, а спросить боялись, девка же, не иначе, как ведьма, кто еще у леса-то селится?

Девки той деревенские зря боялись, то Резеда была. Тошно ей в столице жить сделалось, вот она от батюшки к лесу ближе и решила перебраться. Батюшка ее отговаривать пробовал. Он хоть и не родной ей был, а любил, как свою, даже больше. Стал просить ее: «Не ходи в лес, не живи одна! Люди-то больше по свету добрые рассыпаны, да лихие среди них ровно сорняки, хоть и не сеял никто, а все лезут, землю ногами мнут да норовят там нагадить, где почище. Растопчет тебя кто из таких и не заметит. Красоту-то не всякий рассмотреть может, даже когда она сама в глаза просится».

Резеда его и давай успокаивать:

– Батюшка мой, ты не бойся и не скучай обо мне. Меня ни зверь, ни птица не тронет, а с человеком я справиться сумею ни добром, так силою.

Стеш, ее батюшка, и седины на висках за ночь прибавил, а все ж таки отпустил. У всякого своя дорога, с нее не свернешь, другого по ней за себя не пустишь. Веревочку на прощанье он Резеде на запястье повязал. Сам ее всю жизнь нашивал, а дочке, вишь-ко, отдал. Резеда ведала, что за сила в той веревочке, хоть батюшка никому и не сказывал. Она в благодарность ленточку с волос сняла, да замест веревочки на руку батюшке и повязала, в три оборота да на узел.

– Не снимай, – говорит, – батюшка, моей ленточки. Она тебя от беды уведет, век долгий проживешь, правнуков нянчить будешь, только не снимай!

Ленточку эту Резеда нашивала почитай с семи годков. На вид она невзрачная, от времени истрепалась, потемнела вся, да волосы девичьи силу огромную из природы черпали, да сквозь нее пропускали. Набрала в себя ленточка силы той столько, что и от смерти спасти могла.

С тем и ушла Резеда, родимый дом оставив. Нашла избу заброшенную у леса, да стала жить в ней отшельницей.

Деревенские как поняли, что ведьма у них поселилась, боялись сперва, говорили всякое, еще большим кругом обходить то место стали, да когда нужда прижала, все ж потянулись к дому ее. Сперва оврагами да закутками, а там и открыто. Всякий к ней со своим горем идет: у кого ребенок в жару кричит, у кого спина ломит, так что мочи нет, а там и просто, по любопытству много кто наведываться стал, прикрываясь хворью выдуманной, лишь бы на ведьму посмотреть.

Резеда всем помогала. Кому отвар готовила, кому растирку, кому так, руку на спину положит, погладит, как мать родная, шепнет что-то ласково, а хворь, глядишь, и пройдет.

Резеда научена была, знала, что однажды люди эти забудут все добро, что она им сделала, и придут с камнями да вилами к дому ее, а все одно помогала и денег ни с кого не брала, зачем ей? Она трав в срок запасет, ягод-грибов насушит, кореньев наберет, благо леса богатые. Да и много ли ей надобно, она и воздухом сыта бывала. Так прожила она в избе той год. Деревенские ее своей считать стали, будто всегда она тут и была.

Гладко все катилось, пока за колоду не зацепилось да не повернуло на лихо. Набрел на ее избушку молодец непростой. Видно, что издалека путь держал, в пыли весь да в поту, сапоги на нем богатые, с теснением, а вытерты чуть не до дыр. Вот постучался он да попросился заночевать. Резеда путникам всегда приют давала, примета была между травницами да шептухами, – коли не пустишь путника, так замест него беда в доме ночевать станет.

Молодец вошел в избу, статный да пригожий. Она его накормила, напоила, баню истопила, а пока мылся он, одежу его постирала да заштопала. А молодец-то только лицом пригожий был, а душонка у него мелкая, да грязная, жаль, что ее в бане не отмоешь. Вот вышел он к столу, чистый да удалый, сел, ест хозяйкой наготовленное, а сам из своей баклажки-то и потягивает. Резеда людей во хмелю не любила. Сама не пила и другим не давала, противно ей было. Вот она и молвит:

– Ты, добрый молодец, коли в дом мой гостем пришел, так мне и служи, что хозяйке не любо – у себя не держи. Не пей из баклажки своей. Не ходит заяц в берлогу к медведице со своими порядками, а коли придет, сам за обед сойдет.

А молодец зубы скалит, да ноги на скамью напротив забрасывает:

– А кто медведица-то? – спрашивает. – Ты что ли? Хвост где ж твой, покажи? – и подол Резеде задирает. Она его по руке ударила, а он уж хмельной совсем, смотрит зло и говорит:

– Ты, девка, дура, коли б знала, кого принимаешь, так рот бы свой закрытым держала. Я князь, по делу лесами скачу, сам кого хочешь жить научу. А кто не научится – под пыткой будет мучаться.

Резеда брови свела и отвечает спокойнехонько гостю недоброму:

– Ехал бы ты, князь, путем-дорожкою, пока ноги целы, да все подальше от дома моего. Я тебя сюда не звала, сам пришел, крова у меня просить, а теперь дыбой грозишь. Ты не гость мой, а значит и не связана я словом беречь тебя.

А этот на девку смотрит да смеется.

– И что ты мне сделаешь, травница, ведьма? Зверобоем натрешь да в печь на лопате воткнешь? Я ж тебя одним пальцем раздавлю, ты и пикнуть не успеешь. Была ведьма лесная, стала вошь платяная!

Тут воздух в избенке будто зыбью пошел да гуще сделался, а дурак-князь не видит того да дальше мелет.

– Захочу – прямо сейчас до земли твою избенку спалю, пепелища не останется, косу твою обрежу да к хвосту конскому привяжу, а тебя саму заживо закапаю, вот и посмотрим тогда, кто медведь из нас, а кто заяц.

– Медведь силою своей не бахвалится, перед зайцем туманом не стелется, а ты, добрый молодец, соловьем распелся, да все пустое.

Тут гордыня молодца со скамьи сорвала, схватил он Резеду за горло да к стене прижал. Она спокойно стоит, будто и не давит ее князь молодой руками обеими.

Понял молодец, что дело неладно, девка и впрямь непростая. Хмель с него спал, руки задрожали, сила уходить стала, страхом сердце наполнилось. А девка, как птица крыльями, рукавами махнула, его оттолкнула, а сама на дверь смотрит, будто ждет чего. Видит князь, беды ему теперь не миновать. Стал он спиной отступать, глаз с ведьмы не спуская. А тут избенка затряслась, дверь сама отворилась, а за ней волчица черная стоит, с теленка годовалого ростом. Пасть у ней раскрыта, язык высунут, и тоже черный.

Князь со страху на спину упал, а волчица подхватила его за ноги, да и потянула в лес. Резеда ей только вслед слово заветное шепнуть успела, чтоб не убивала обидчика ее. Сама у порога постояла, как ветер шумит послушала, да и нашептал он ей, что со дня этого жизнь ее повернется.

Месяц прошел, пока до избенки Резеды дружинники княжеские добрались. Вошли они в избу хозяевами, перевернули внутри все, да ведьму не нашли, Резеда сразу после того случая ушла.

Как князь и грозился, сожгли дружинники избенку до земли. Она против времени века простояла, а против огня как лучина, в момент сгорела, пепелище да печь остались. Собаки по следам ведьминым не пошли, мордами крутят, глаза дурные, в траве качаются, ряду им так и не дали. Так и вернулась дружина ни с чем.

Князь молодой сам дружину к ведьме отослал. Живым он остался, бросила его волчица посередь леса, да ноги ему пока несла так измочалила, что смотреть страшно, не то, что ступить. Князь на локтях день полз, пока из леса выбрался, да на помощь звать стал. Крестьяне его полуживым подобрали, да в родительский дом свезли. Увидела княгиня сына едва живого, завыла-заголосила, да сделанного не воротишь. Стала созывать она лекарей со всего города. Много их пришло, чуть не дюжина, да все как один руками развели, мол, помочь тут только боги и смогут, а коли не помогут, быть князю всю жизнь калекой.

Княгиня, как услышала то, в горе без чувств на пол упала, а князь молодой почернел, ровно ночь его полотном накрыла, и велел воеводе своему ехать к избушке да ведьму к нему привесть, а как тот пустым вернулся, завыл он зверем раненым, вещи стал хватать, да без разбору швырять, кричать да бесноваться. Выбежали люди из опочивальни его, двери прикрыли, матушка платочек к лицу прижимает, шкатулкой деревянной сын ей бровь рассек. Долго князь уняться не мог, к ночи его только попустило. Когда притих он, матушка в двери осторожно постучала да вошла, сыну любимому снедь принесла, а князь ее с порога и просит:

– Прикажи-ка, матушка, ко мне Протопея прислать.

Мать как услышала, задрожала вся, на колени перед сыном упала и молит его:

– Не зови, сынок, Протопея! Он всякому-то помочь рад, да от помощи его только лихо выходит. За службу свою он берет не золотом да не почестями, а чем подороже. Кто ходил к нему, дольше трех годков и не пожил. Не зови его, сынок, богами вечными прошу!

А князь ей одно отвечает: