Чистый бор

– Не гармоника.

Другие глядят так, будто Николай оговорился. Зойка остановила раздачу борща.

– Ба-ян!

Микулов отнимает руки от лица и глядит в лицо Шрамкова, как кролик-алкоголик на льва-нарколога.

– Мы были в бараке у сезонников, и мы: Евдокия Селивёрстовна, Илья Горячевский, Григорий Сотник, удивлены, как ты пел и как играл на баяне. И от нас заявление к тебе, Иван Афанасьевич…

Шрамков, будто подбирает слова. Но подобрал их раньше. И теперь отправляет эти слова к себе в сердце, и оттуда их говорит:

– Не дело тебе в этой «Бригантине» инструмент трепать и голос драть. Ты должен в клубе. Ты – артист! Мы договоримся о твоём концерте. Тут в отрыве от городов и с плохой телевизионной трансляцией, ты нам напомнишь любимые песни. В выходной переговорим с завклубом.

Он внимательно оглядывает аудиторию. Публика рада, Луканин не рад, и это не радует. Наверняка, впереди воспитательная работа и с этим собригадником, хотя он, вроде, не пьёт.

Шурка ахнула. Иван рот открыл в удивлении. Так, не закрывая рта, он принялся за борщ, удивив публику, так как давно не ел. Молчание. Стук ложек.

Обидные перестановки (Луканин)

Горе работать на Косогоре! Не мог этот рвач вырвать нормальную делянку! Чёрная Падь, в которой до этого рубили Луканинцы, увешана сухостоем мёртвых деревьев, как паутиной. А тут – кусты, молодой ельник, трелёвка по горкам. Какая техника вытерпит! Трактор Ивана опять… Но не удалось ему дрыхнуть на лавке (тут две, как раз для дрёмы). Шрамков со своим трактористом оживляют трелёвщик. Но Ивана не ругают, говорят про «дефект».

Шрамков отколол номер, хоть в клуб не ходи… Начала-то Шурка. Она обратилась не к Луканину, который и давний друг, и бригадир, в конце концов! Она умоляет этого рвача уговорить Ивана закодироваться от пьянки! Ведь не обратилась она к нему, к Луканину! Обидно, будто не нужен себе, не говоря о том, что не нужен другим. Будто не хотел, чтоб его друг Иван не пил, и все они заработали много денег!

От конторы Иван отправился к вербованным, но – с Шурой.

– За баяном; много денег уплачено, говорит Шура, а бросает в бараках, – довольная Катерина.

– Колька-то сбрендил с этим концертом для Ваньки!

– Это ты сбрендил! – откликнулась «вежливая» жена.

Идут рядом, хотелось толкнуть её в сугроб, чтоб замолкла.

Катерина в новых сапогах. И в городе такая баба была бы на виду, а в этом Улыме ей и показаться негде. Да на такой работе! С утра опять будет, как чучело: в валенках, в ватнике, в шапке-ушанке, поверх – мраковатый платок. Даже стёганые штаны на них, на бабах. А надеть ей есть что. Для выхода в люди к новой обувке – шуба мутоновая, шапка соболья, купленная у манси за копейки. Платки: один в ярких цветах, другой белый кружевной. Но на работе выглядит она так, будто ей не тридцать пять, а пятьдесят пять.

– В кино в воскресенье идём? – оглядывает обтянутые лакированной кожей ноги.

Зря одарил её! И другие сапоги неплохие, но не такие красивые. Когда она на каблуках, они одного роста. Шрамков ей под стать! Эх, прямо хоть уматывай к чёрту на рога в деревню Калиново! Его покой в зависимости, как у алкоголика – от алкоголя, от этой ладной, крепкой бабёнки!

Дочка Вера из клуба:

– Мама, ты прямо готова танцевать в этих сапогах! В балетной студии Неонила Савична тренирует нас делать «фуэте».

– Чё это? – Катерина с притворным испугом.

– А вот так! – крутанулась неуверенно Верочка. – Это трудное балетное «па», надо много репетировать.

Обе видные. Хотя разные. Вера – ни в мать, ни в отца. Катерина уверяет: копия её мать, тёща Луканина, которую он никогда не видел. Она удрала от Сафрона Клепикова (лупил), когда Кате было девять лет. С той поры ни слуху, ни духу. И тут как уколет недавняя тревога: «А над твоей невестой рыжий поработал большим размером…» Алексею, тогда хмельному женишку, было не до этого юродивого с его гадкой информацией. Но со дна памяти выплывало. И – в эти дни.

В автобусе он занимает выбранное им место. Лицом к народу. Будто он контролёр.

Водитель открывает дверь, но никто не входит, а только голова Шрамкова:

– Алексей, выйди-ка…

Как бы не так! Он не намерен выполнять указания этого указчика! Голова недруга пропала. И ведь ждут его, не едут!

– А чё он тебя звал? Надо было пойти с ним, – глядит косо Катерина.

Тот – командир, эта – командирша.

Наконец, ввалился герой, водителю команда:

– Едем!

А не сморозил ли Алексей, как с этой заявкой на ремонт? Такими бумагами под копирку, будто для какого-то суда, бомбардирует Шрамков начальников. Но у Луканина не хватает умения для моментального составления таких документов. Например, Посохин любую «цифирь», как он хвалился, держит в голове. Наверное, мир ловких людей недоступен Алексею? Они, грамотеи, при длинных рублях, да и с бабами у них тип-топ! Но у Шрамкова жизнь – не мёд. Маленькие дети, больная жена, да на работе норовит быть главным! А главный-то он, Алексей!

Тем временем в автобусе Катерина тихо говорит Шуре:

– Коля у директора был насчёт трактора.

«Коля»! Так бы и огрел ей по башке, да укутана.

Перед выходом в тайгу наглец утвердился между двумя сторонами явно своей бригады и болтает об утреннем деле. Луканин голову клонит, чтобы злоба выходила не на людей, а на пол. Еле вытерпел, пока эти тары-бары – к концу, да – работать.

Опять Генка Голяткин, но с такими словами:

– Идите, Алексей, с вами хочет Николай Петрович поговорить.

Возмутился бы, но усталость невероятная, любая болтовня – отдых. Идёт, раздирая с ненавистью кустарник.

Шрамков – навстречу. Враг против врага. И предлагает вражина: давай на обрубку – вообще! Мол, Генка Голяткин молодой. Хотелось одно ответить: да пошёл ты… Но не ответил: это именно та дерьмовая (ругнул про себя) взаимозаменяемость!

Тётка Чистякова и девица спортивная приветливы. И тюкает он топориком, рубит ветки. Отлетают. На морозе тепло, но работа лёгкая. Обгоняет и Евдокию, и девушку.

– Дак, куды нам за тобой, не угнаться, – дружелюбная тётка.

Но как ему выходить к обеду, как реагировать на Катерину с её ехидным «понятненько»? Подкалывает до нутра!

На площадке – тягач. Мужики сгрудились у нового трактора, оглядывают, будто купили личное авто. Луканин не любит технику, мотоцикл и тот не ремонтирует, так и гниёт в дровянике. Он – отдельно от других, как ребёнок, с которым не хотят играть.

Обед опаздывает, но много домашней еды: яйца вкрутую, огурцы, колбаса, селёдка… Шурка угощает пирожками с печёнкой, с утра напекла, тут на плите подогрела, много, на всех хватит. Берут, хвалят… Наконец, Зойка. Немой Лёша и болтливый Гришка вносят баки с едой. Иван так накинулся, будто пять лет не ел. Дядя Федя непонятно угрюм. Катерине не пришлось ему напомнить о том, «какую он гадость курит», так как не курит он, держа в руке холодную трубку.

Повариха – в автобус, бабы убирают на столах. Шрамков – верхом на стул лицом к бригаде. У него подбородок и щёки бордовые от щетины. Рукой на Голяткина Генку, который так и валит вместо Луканина, и плетёт Николай о том, какой Генка неутомимый. Этот парень нагловато улыбается, зубы у него не родные, голубоватые. Глаза цвета бутылочного стекла, тельняшка в раскрытом ватнике. Где только этот Голяткин не калымил: в море, на приисках, в таком же леспромхозе. Летает от алиментов, которые его накрыли в Улыме.

И вот главарь гудит про эту взаимозаменяемость, мол, от энергии Голяткина отставание тракторного звена (Ивана и дяди Феди). Но Иван-то, мол, молодец ныне необыкновенный, а вот дядьку этого пора на «более лёгкий труд». Вместо старого Оградихина он на чокеровку к Ивану выдвигает Оградихина молодого. Все глядят на Лёшку, а дядя Федя – на свои валенки.

При людях он делает вид, будто у него только один сын, «удачный», как он говорит, с дипломом ВУЗа главный инженер. Другого дядя Федя ругает «немым» (это правда) и «пьяным зачатьем». Никогда об этом Лёшке никто и не думает, как о мебели. Ну, вкалывает на обрубке, ну, ест много. Похож не на лощёного братика, с виду хлипкого, а на папку: и руки-коряги, ростом немал, не как Иван Фёдорович, тонкий, ладный. Но читать умеет.