Продолжая движение поездов

Патрик несколько раз говорил ей, что волнуется, когда она поздно возвращается или гуляет одна в темноте. Хозяйка с ним согласна, это небезопасно, в лесу живут дикие кабаны, говорят, здесь недавно видели даже рысь. Сузанне дала понять, что пра?ва беспокоиться за нее он не получал, и если ему показалось – он ошибся. Объяснять, что ей легко найти направление в любом месте, – слишком долго и сложно. В глазах Патрика что-то промелькнуло, или даже скорее в складке губ – секундное напряжение, подсказка – да, он может ударить. Но не по такому поводу – это лишь ослабленная, как вирус в вакцине, безопасная эмоция.

Завтрак им готовила хозяйка – Сузанне заказывала апартаменты без завтрака, но Патрик оплатил, желая внести свою лепту в финансирование их общей жизни.

Ужинали они вместе в «своей» кухоньке, бутербродами или чем-то легким. Обеденный суп Сузанне готовила и на него – но преувеличенной благодарности не принимала: ей было все равно, чистить овощи только для себя или на двоих, а его стряпня ей не нравилась.

Однажды за ужином она спросила, откуда у Патрика шрам на левой ладони.

– Тебе это важно? – переспросил он, но без недовольства, с удивлением. Видимо, он настолько привык к шраму, что забыл о нем. Ладонь не слишком бросается в глаза.

– Я заметила еще в поезде.

– Ты внимательный человек!

– Когда я заметила в поезде этот шрам, я подумала, что могла бы позвать тебя пожить со мной. Что, возможно, ты в этом нуждаешься.

– Значит, я должен быть благодарен Яну! – засмеялся он – и смутился, потому что «благодарность» мало подходила к их неопределенным отношениям. Пояснил: – Думаю, этот перерыв полезен для меня. Я был на грани депрессии.

Сузанне поморщилась.

– Не начинай жаловаться. Ты ищешь смыслы, это нормально для того, у кого достаточно денег. Немножко болезненно, но нормально. У кого денег нет – тот ищет для начала деньги.

– Су, у тебя никогда не было депрессии?

– Какая глупость… Но давай про шрам.

– Очень просто. Даже типично. Мне было четырнадцать лет. Я был в достаточной мере пай-мальчиком и отличником, хотя не настолько, чтобы меня считали придурком. Ян – местным босяком. Он жил в многоквартирном доме на другой стороне улицы. Такая улица, знаешь: мы – тут, они – там. Школы, разумеется, разные, но все-таки мы пересекались. Ян и двое его приятелей подстерегли меня, когда я возвращался с волейбола. Еще распаренный. У него был нож. Я уже не помню, о чем шла речь – о деньгах или о какой-то девчонке, но нож оказался у меня под горлом. Знаешь, как в кино бывает. А я не сообразил, что как в кино. Может, потому что сразу после волейбола. Не испугался. Совсем – ничего не понял. Понял только, что ко мне лезут. Инстинктивно сразу убрал нож рукой – с силой. Почему-то левой. И все. Тут полилась кровь – на Яна и на меня. Очень много крови. Я же за лезвие брался. Его приятели мигом исчезли. Что-то ему крикнули напоследок. Я не разобрал. Мне не до того было. Может, не поняли, что кровь из руки, а не из шеи? Знаешь, что самое смешное? Мы с Яном успели глянуть друг другу в глаза. Мне было так больно, что я выругался – впервые употребил эти слова. Ему в лицо. Я все увидел в его глазах – ему было страшно. Он убежал. Дома я что-то соврал, будто рассек руку о стекло, ерунду какую-то. Меня, разумеется, отвезли в травмпункт, порез зашили, наложили повязку, сказали: хорошо, не правая, учеба не пострадает. Я гордился собой. Даже шутить пытался.

А Ян в двадцать сел, в двадцать три умер. Мы вращались в разных кругах, но я следил за его жизнью. Не знаю почему. Без злорадства.

– Еще бы, он дал тебе чувство успеха. Хотя успех для тебя был с самого начала запрограммирован.

Патрик усмехнулся, он не воспринял слова Сузанне всерьез. Она спросила:

– Почему у тебя нет шрама на пальцах?

– А?

Она взяла его левую руку в свои руки и развернула ладонь. Шрам пересекал линию жизни и линию сердца, разветвлялся, но кожа на пальцах оставалась нетронутой.

– Если ты схватился за обоюдоострый нож рукой, ты должен был поранить пальцы. Или вообще отрезать.

– Этого ты мне желаешь, Су? – Он засмеялся. – Я не знаю. Может быть, мне повезло с ножом. Может, не был обоюдоострым, мне откуда знать? Сейчас я понимаю, почему Ян испугался. Драться он дрался, но это была первая пролитая им кровь. Всерьез. Или ему показалось, что всерьез, – я же говорю, он мог не видеть, что порез – на руке, кровь была везде. И, думаю, последняя. Его взяли на мелком воровстве. Я не знаю. Но если ты подумала, что я лгу, ты ошиблась.

– Я не подумала, что ты лжешь. Я просто хочу понять. Ты сыт?

После ужина немного поработала, но не было ни желания, ни экстренной необходимости. Проверила счет – все новые поступления на месте – вот и слава богу. Ей за ноутбуком свет не был нужен, поэтому, когда компьютер затих, оказались в темноте. Патрик сидел на стуле недалеко от окна и смотрел на нее. В этой угловой комнате ей нравились окна рядом, на соседних стенах. Когда было темно, казалось, что они сами в лесу, потому что лес был повсюду. Она начала раздеваться.

– Я не знаю, почему это так… – сказал Патрик. – У меня в жизни никогда такого не было… А мы ведь почти ничего не делаем – или я сверху, или ты сверху, вот и все. Но у меня такого не было. Это не значит, что у меня не было ничего, – одно время я встречался даже с профессионалками. Ух, что они вытворяли – и с двумя за раз бывало, это так круто было… Но это было не то. Для тела – удовольствие, но потом возвращаешься на ту же серую улицу, с которой пришел. Уставший и потративший определенную сумму. А когда мы здесь… С тобой мне кажется, что я становлюсь совсем другим или оказываюсь в совсем другом месте. Все получает свой смысл, это больше, чем просто кайф.

Тема внезапно стала неприятной для Сузанне, и она перевела на другое:

– Забавное совпадение. У тебя был в детстве Ян. А у меня была подруга Яна. Мы жили в одном доме. Эта Яна тоже рано умерла. Наверно… Хотя я не знаю подробностей.

Сузанне, уже голая, подошла и села к нему на колени. Ткань его джинсов прижалась к ее коже.

– Давай сделаем так. Мы будем сегодня за них. Ты будешь Ян, а я буду Яна, – расстегнула на нем рубашку, – почти «ты мой Гай, я твоя Гая».

Су соврала. Яна не умерла, а пропала. Даже скорее пропала из виду, чем пропала без вести. Но это не мешало ей самой стать Яной. Она увидела под его рубашкой другое тело – не Патрика, годами принимавшего здоровую пищу и занимавшегося спортом, а Яна с его жалкими ключицами, порезами и ожогами. Ей стало жаль. Яне стало жаль. Острые груди Яны уперлись в грудную клетку – жаждавшего женщин, но таких, как она, не получавшего. Его тело было благодарным. Лес громче зашумел вокруг них.

Яна пропала сразу после школы. О ней ходили слухи – разные, нехорошие: отец бросил семью, оставив без средств к существованию, на материнскую зарплату медсестры, и вроде бы Яне ничего не оставалось, как зарабатывать на жизнь единственным, что имеется. Но она не остановилась на роли придорожной девочки, она заработала начальный капитал, и поднялась, и сама организовывала бизнес, однако свою мать бросила на произвол судьбы, и та будто бы повесилась. Яна же, имея деньги, занялась большими делами и теперь пробивает себе путь в политику, где ее острая грудь расталкивает всех несогласных с ее идеями. Идей у нее много. Да, она идет в политику не для того, чтобы умножить свои капиталы – что было бы логично, но чтобы изменить мир, построить совсем другую жизнь, поэтому ее боятся и скоро убьют, вот уже слышны выстрелы – в глухом поле, куда ее вывезли на черной машине, так что нет Яны, ее убили.

Бабушка никогда бы не поверила в такие слухи. Яну сбила машина. Отец с горя ушел из семьи. Мать переехала. Или наоборот: сначала Яна переехала, вместе с мамой, а потом машина. Переехала. Сначала отец, потом переехала. Не важно. После выпускного Яны, этого жуткого капронового платья, которое сама с завистью рассматривала в статусе девятиклассницы, подругу больше не видела.

Ночью Патрик проснулся – что-то помешало сну. В последний год он вообще часто просыпался по ночам. Комната тонула в густой темноте, лес за окнами был накрыт тяжелыми тучами, в которых изредка вспыхивали беззвучные зарницы. Он сел в кровати и вытер пот со лба. Плечи остались мокрыми. Душно. Холодные мысли о пропущенном без объяснений симпозиуме и окончательно упущенной жизни стягивали горло. Заснуть не удастся до утра, до утра будет, как дерьмо на воде, полоскаться в страхах, комплексах и бессильных утопических планах.

Но отвлекся – понял, что его разбудило. Су спала, обняв правой рукой подушку и вытянув левую с растопыренными пальцами на одеяле. От мочки левого уха до мизинца левой руки пробегал белый огонек. Вспыхивал, скатывался на плечо, катился по руке, через локоть, и гас на коротком ногте, тут же снова оказываясь на мочке уха. В движении огонька был строгий ритм, так что Патрику пришлось повертеть головой, прогоняя наваждение – будто он слышит тихую электронную музыку.

Едкие мысли сразу ушли, он наклонился, приглядываясь. Огонек, бросавший отблеск на ее щеку, делавший кожу полупрозрачной над ниточками вен, повторял ритм дыхания, и одновременно, в том же ритме, проскальзывали по тучам дальние зарницы, на долю секунды высвечивая красноватые неподвижные кроны. Пальцы правой руки, выглядывавшие из-под наволочки, тоже освещались, но с другой стороны – огонька он не видел. Наклонившись, Патрик почувствовал запах Су. Немного странный, так пахнет загорелая кожа после дня на солнце. Или проводка после короткого замыкания. Или лес после грозы. Но и тело, конечно. Чужой, и в то же время успокаивающий запах. Будто они прожили вместе много лет и привыкли ко взаимной чужеродности (никогда не знал этого умиротворения с Моникой).

Он попытался поймать огонек, накрыв его рукой, но светящийся ручеек, не меняя темпа, потек в обход его ладони. Су резко дернула головой во сне, пришептывая что-то непонятное (снаружи послышался далекий глухой гром). Он убрал руку. Она тихо запела во сне на непонятном ему языке, с длинными глубокими гласными. Он лег на свою подушку и уснул в ту же секунду, как будто эта колыбельная была предназначена для того, чтобы без промедления отключать сознание.

Утром проснулся хорошо отдохнувшим, не помнящим снов и пропущенных дедлайнов. Сузанне рядом не было.

Но вечером разговор вышел неловким.

– По утрам мне кажется, что ты уже ушла. Потом смотрю, а ты работаешь. Так ты в один из дней уйдешь: соберешь вещи, и все. А я останусь со своей жизнью, которую никак не наладить.

– Какая ерунда, я тебе сто раз говорила, что апартаменты я сняла до тринадцатого декабря. Ты можешь жить здесь все это время. А жизнь свою ты сломал сам, я к твоему разводу, к случаям семейного насилия не имею отношения.

Мысли Патрика переключились на другое, но утренний оптимизм больше не вернулся. За ужином, после двух бокалов пива, он говорил:

– Стыдно признаться, но я не люблю своих детей. Я бы любил их. Но они такие злые, такие сложные! Разве я виноват, что я почти не знаю их? Я все время работал – для них, чтобы у них все было. Часто в разъездах. А по выходным они шумели, делали все, что я запрещал. Не поверишь, они дразнили меня, как одного из них, и смеялись. Никто так меня не воспринимал – и подчиненные, и начальство – все меня уважали. Вот скажи, откуда у меня могли быть такие дети? Может, они не мои? Нет, я не всерьез, в Монике я никогда не сомневался. Я кричал на них, Моника возмущалась, что я слишком строг и требую от них больше, чем от себя. Тогда я молчал, но она говорила, что я позволяю им все. Плакала, когда видела их залезшими на шкаф, и сразу обвиняла меня. Ей стоило сказать одно слово – и они делали то, что она говорила. Я пытался копировать ее интонации – они только смеялись надо мной. Тогда я перестал к ним подходить. Я проводил выходные в кабинете, с газетой и кофе, я работал. И кое-чего я все-таки добился, нужно признать, но все это без толку. До детей у нас с Моникой все было хорошо. Так хорошо! Мы…

Су кивнула, не особо стараясь изобразить сочувствие.

Они стояли на перроне. Сузанне была довольна, что поезд Патрика уходит раньше и она какое-то время побудет одна в привычных вокзальных декорациях. Ей нужно было это время, чтобы набраться сил перед отъездом. Выпить свой кофе в одиночестве. То, что они больше не увидятся и не услышат друг о друге, не вызывало сомнений, но тем не менее они обменялись электронными адресами.

Так происходит всегда, думала она. Одни случайности сводят людей вместе, другие случайности разводят в разные стороны, и знаешь, что знакомство продолжаться не будет, никто никому никогда не пишет, но это неприятно сознавать, пока тоненькие ниточки привязанности еще держат вместе, поэтому нужно обменяться контактами. Отговорка (правдивая), что ее нет на Facebook, нет в WhatsApp, только заставила Патрика усмехнуться:

– Так я на самом деле подумаю, что ты агент спецслужб.

Что-то недоброе было в голосе, вообще в его поведении в последние дни было что-то недоброе.

– Ну да, низкооплачиваемый агент, – она улыбнулась. – Я не люблю большие скопления людей, в том числе и в интернете.

– А ты любить вообще можешь? – Он посмотрел на нее обиженно, и она подумала: «Зачем… какое значение… чего он хочет от меня… вечное, мужское – если женщина, то собственность…» К таким нападкам была подготовлена, собралась ответить, но он добавил:

– Я не о наших отношениях, я вообще… У тебя есть кто-то из родных, ты к кому-нибудь привязана? Есть сестры или братья? Ты можешь полюбить морскую свинку – купить и полюбить, просто привязаться? Собаку? Или любить родину – какая она у тебя? Что угодно, кого угодно… Ребенка, если у тебя будут дети? Или тебе это совсем незнакомо?