Медальон

– Чего выходили? – спросила Хавронья.

– Испужались ведьмы, – недовольно буркнул Всемил. – Вышла эта… косы длиннючие, что две змеюки, морда наглая, голос злющий. Вот они и испужались.

– Они? Аль то тебя баба с косами вспугнула? – ухмыльнулась жена.

– Ты чего мелешь, дуреха? – закричал на нее Всемил.

– Я, когда мне надобно было, не испугалась, а пошла на болото. Вона – ребятишек сколько у тебя теперь. А все благодаря…

– Молчать! – ударил кулаком по столу мужик. – Молчать, баба! Ни слова о ведьме. А Филиппка Бог нам послал, ибо долго вымаливали мы его.

Хавронья вздохнула тяжко и вышла из дома, пошла кур кормить, пока те не повыздохли, оставив мужа своего наедине с его мыслями и размышлениями по поводу ведьмы.

– Тятя, – протянул ручки малыш двух годков.

Хоть и глуповат Всемил был, хоть и суровый и строгий мужик он, но дитяток своих все ж любил, хоть и по-своему любил. Взял он Кирюшку мелкого на руки, усадил его на колени, а тот принялся рубахой отцовой играться да дырочки на ней выискивать.

– Мои вы, Кирилл, – сказал Всемил, – и ничьи больше. Из моих чресл Бог вас на свет явил, и никакая ведьма к тому руку не прикладывала.

Ночь уж глубокая была. Спали все, кроме Всемила и еще двоих мужиков в деревне, у которых скотины больше всего передохло. Бабы их от устали уж сны глядели, не ведая, что мужья их удумали.

Сложнее всего было вынести ночью из деревни огонь. Но, что задумано, то сделано.

Запах от дохлого зайца в лесу далеко доносился и, к нему, видать, добавился запах зверя покрупнее, что тоже издох от мора.

– Все губит, ведьма. Чертовка… – сказал Всемил и сплюнул себе под ноги.

Мужики шагали за ним, каждый нес горящую палку, обмотанную тряпкой и в смоле смоченную, подобно факелу. Шли ведьму жечь.

А она, ведьма-то, Баженой звалась, знала, что идут к ней. Знала она и то, что бежать ей некуда, что деревня, рядом с которой живет, против нее настроена, что тем, кто ей смерти желает, сама зла нанести не может, иначе накличет беду не только на себя, но и на дочку свою. Знала также Бажена, что она к хвори животинской отношения никакого не имеет, напротив – пытается разгадать, в чем дело, чтобы уберечь еще живую скотину. Знала она и истинную природу силушки своей, знала и пользовалась умениями, природой да матерью ей данными. Она их не просила, она с ними родилась, оттого и не думала, что от лукавого они, ибо пользовалась зачастую ими она во благо.

Дочка у нее была такая же способная, такая же ведунья, как и мать ее. Потому и боялась Бажена за девочку свою, потому и хотела ее уберечь любыми возможными способами. Девушка, такая же чернявая, как сама Бажена, видела, что мать ее к чему-то готовится, к чему-то неладному, но не вмешивалась.

– Зачем те люди приходили? – спросила она матушку.

– Ищут виновного в том, что скотина дохнет, – ответила Бажена.

– А разве вы знаете, кто виновный, мама?

– Я – нет, а вот они помыслили, что знают… Они, дочка, мнят виновной меня, а, раз меня, то и тебя заодно.

– Так ведь то не мы, мама, – удивилась девица.

– А им одно дело, – сказала мать, – коли ты ведьма – почитай враг всему живому. Я тебе так скажу, Нюся, как крестьяне из деревни пожалуют к нам, так слушайся меня беспрекословно и не думая делай то, что буду велеть. Добро?

– Добро, матушка…

Не привыкла дочка спорить с мамой, всегда слушала ее. Батька не было у нее, Бажена никогда о нем не говорила, да и не зачем было – им вполне хватало друг друга. Плакала только тихонько, когда дочка по малолетнему любопытству спрашивала про тятю.

За всю неделю ни капли с неба не упало, жара и засуха губили урожай. Бабы не успевали воду из колодцев в огороды таскать.

Оттого одинокая изба в лесу и занялась так быстро.

Огонь подступал сразу с трех сторон, а четвертая сторона, где стояла дверь, была загорожена тремя мужиками с вилами.

Но Бажена и без того уже знала, что не выбраться ей оттуда.

– Дочка, – шепнула она рыдающей девушке, обливаясь потом от жара и от страха, – я не дам тебе сгинуть. Али я не ведьма? – она на силу сквозь слезы улыбнулась и натянула на шею дочери кожаный шнурок с подвеской. – Это – ладанка, которую мне некогда подарила моя матушка, а ей она досталась от ее отца. Он был знатным и богатым человеком. Нюся, в ней – твое спасение, в ней – вся твоя жизнь, которую у тебя отнять сейчас хотят. Надевай ее немедля, и вот тебе мое слово, что, когда придет час…

В дверь яростно застучали чем-то тяжелым.

– Ведьма! – кричал Всемил. – Выходи! Мы тебя не страшимся!

– И напрасно, – пробормотала Бажена и подняла руки над сидящей на полу и рыдающей дочерью.

Несколько мгновений она, закрыв глаза, бормотала что-то неразборчивое, после чего глянула на дочку и шепнула ей:

– Открой его.

Девушка лишь успела коснуться серебряной ладанки, как уже горящую дверь ударом ноги выбил разъяренный Всемил.

– Бесовка! – крикнул он Бажене, стоявшей посреди маленькой избы, охваченной огнем.

– Твоя жена молила о детях, и я помогла вам. А ты отнял у меня мое дитя, – сказала она и соединила ладони над своей головой, после чего чердак с крышей обрушились, накрыв горящими балками Бажену и всю хату ее, а с ними вместе и Всемила.

Когда пожар стух, люди всей деревней принялись разбирать сгоревшую избу ведьмы. Были и те, кто пришел помогать, дабы чем поживиться. Да только поживиться было нечем: все подчистую выгорело.

Обуглившееся тело Всемила, над которым рыдали Хавронья и их старший сын Филипп, мужики замотали в одеяло и понесли в деревню, дабы приготовить его к погребению. Найдя тело Бажены, решено было предать его земле там же, в лесу, недалече от ее избы. Кто-то жалел ее, не считая виновной в том, что происходило в деревне, кто-то плевал под ноги, глядя на ее обгоревшее тело, но все сошлись в одном мнении: ведьму на православном кладбище хоронить не можно. Хавронья просила о том люд, дабы хоть так грех мужа ее отмолить перед Богом и перед этой женщиной, ибо не верила она, что Бажена зло против деревни чинила, но к ней никто не прислушался.

Когда извлекали из-под бревен и балок погибших, один мужик заметил что-то блестящее. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он быстро ухватил округлый предмет, протер его от сажи и, обрадовавшись, сунул за пазуху толстую серебряную ладанку. Видать, от огня замок на ней закоптился, а потому у мужика никак не вышло открыть ее, но он знал, что эта вещица сможет решить многие его проблемы: он продаст ее и купит себе новых коров, новых коз и курей, а возможно и новую жену. Так, спустя пару лет, он и поступил.

К слову, хворь среди деревенской животины после смерти Бажены не прошла, а только усилилась, губя скотину еще не один месяц. Из лесу волки и лисы приходили, чтобы рядом с деревней помереть да заразу разнести, птица в округе повыздохла вся. Многие из-за того были вынуждены уехать из деревни.

А Хавронья все у Бога прощения вымаливала за мужа своего, который на семью их страшный грех наложил. И у души Бажены прощения просила, веря, что душа у ведуньи была, и душа добрая.

А когда пожарище разбирали, то никого и ничего более не сыскали, окромя черепков от многочисленных горшков для травок и снадобий, оттого и решили, что дочка ведьмина померла еще до того, как дом их сожжен был. Участок же тот было решено сравнять с землей, чтобы ничего от жилища нечистого не осталось. На месте же, где Бажена похоронена была, даже креста никто не поставил, да только вместо креста выросла на той земле ива плакучая, и простояло там дерево то, что косы свои длинные к траве болотной от печали склонило, долго очень, необычайно много лет, как для ив. Никак зачарованное.

***

Одинокий хирург Петр Михайлович Попов, про которого говорили, что у него «руки от Бога», вел долгую и весьма успешную практику. Никогда он не был женат ни на ком, кроме своей работы. Жил он один в двухкомнатной квартире в центре Москвы. Помимо того, что ежедневно он резал людей вдоль и поперек ради их же блага, была у Петра Михайловича и другая страсть: любил он антиквариат русский. Путешествуя по всему Союзу, тут и там скупал он на блошиных рынках горшки старинные, посуду, портсигары, броши и другие украшения, случалось даже, что попадались и монеты времен царских. Берег Попов свою коллекцию, в порядке ее содержал. Да только завещать после себя некому было. Потому в 1985 году после смерти Петра Михайловича, унаследовал все его богатство племянник его, непутевый сын уже покойной младшей сестры.

Распад Советского Союза многих вывел из строя. Свободу осилил не каждый, испытание независимостью от труда и обязанностей прошли не все. Так и племянник Попова Петра Михайловича, Сашка Кузьмин, уже в 91-м принялся распродавать все дядькино добро. Серебро столовое ушло первым, затем пошли в ход украшения старинные и монеты. Несколько раз он к скупщикам ходил с медальоном грязным, да брать его никто не стал, пока пьяный дружок у Кузьмина медальон тот прямо из-под носа и не увел.

Увести-то увел, да как-то не запомнил этого, именно поэтому, когда его очередная любовь всей жизни в его комнатушке на четвертом этаже в коммуналке на Динамо нашла потертую ладанку, дружок Сашки Кузьмина изобразил на своей помятой физиономии искреннее удивление данной находке. Дама сердца его не растерялась, медальон в карман затолкала, обещала отмыть его и на шее носить, а сама уже на следующий день понесла в ломбард.

Да только в ломбарде сказали, что в железке этой ценности нет никакой. Если ее от грязи очистить, то, может, какую копейку и заплатят. Надо сказать, что поиски покупателя на железную, потертую подвеску продлились намного дольше, чем отношения между дружком Сашки Кузьмина, племянника замечательного хирурга Петра Михайловича Попова, и его дамы сердца. Очередной.

Мужичок в круглых очках и в берете, из-под которого торчали седые волосы, на застеленный синим покрывалом раскладной столик выложил наручные часы, несколько серебряных ложек, именную посуду, датируемую 20-ми годами, несколько монет и деревянную доску с нардами – его самый дорогостоящий товар.