Как отчаянно хочется жить! Судьба офицера советской армии в воспоминаниях

…И вот в череде рождений наступил момент и для меня. Из ничего возник живой организм, будущий человек. Это случилось 3 июля 1917 года (20 июня по старому стилю). Через 5 дней в храме Петра и Павла, в книге актов о рождениях, появилась запись №114 от 25 июня 1917 года:

«№ акта – 114,

Дата рождения – 20 июня.

Дата регистрации – 25 июня.

Имя ребенка – Сергей.

Фамилия, имя, отчество и сведения о родителях – крестьяне Петроградской губернии, Лужского уезда, Хмеро-Посолодинской волости, деревни Посолодино Александр Александров и законная жена его Матрёна Васильевна, оба православные и первобрачные.

Сведения о восприемниках – Мещанин города Пскова Николай Дмитриевич Дмитриев и мещанка города Петрограда девица Ксения Николаева».

Вот такой любопытный документ сохранился в семейном архиве! Хотя родители мои давно уже жили в Петрограде, но по правилам тех лет они считались крестьянами деревни Посолодино, так как сословная принадлежность людей определялась не их нынешним социальным положением и реальным местом жительства, а происхождением. Поэтому и дядя Николай, мой крестный, с ранних лет живущий в Петрограде, все равно числился мещанином г. Пскова. А кем в действительности была моя крестная мать Ксения, я не смог узнать и до сих пор не знаю.

Петроград, ставший потом Ленинградом, – это моя родина не только по месту рождения и крещения, но и истинная родина в том смысле, что тут состоялся переход к взрослой жизни, тут я стал осознавать себя как личность, сделал первые шаги к профессии и образу жизни. Но в раннем детстве, в пору моего бессознательного существования на земле, я провел в Петрограде всего около двух лет. Началась гражданская война, голод и разруха, семья наша, стремительно становившаяся многодетной, в городе выжить не смогла бы. Пришлось родителям вернуться в село Посолодино и вновь заняться крестьянской работой.

Но на всю жизнь где-то в глубинах моего мозга сохранились смутные воспоминания о петроградском периоде детства. Я не помню лиц людей, которые были тогда рядом, не помню звуков, а только сильный запах лекарств и темно-желтый цвет… Мать говорила о том, что во младенчестве я болел какой-то серьезной болезнью, она носила меня в больницу.

Видимо, пережитые боль и испуг пробудили мое сознание, я запомнил цвет стен приемного отделения больницы и запах лекарств. Хотя ничего еще в принципе помнить не мог! Но воспоминания идут именно из раннего возраста, это подтверждается тем фактом, что после Петрограда, в селе, я никогда не бывал в больнице, несмотря на частые болезни: в Посолодино даже медпункта не было. Только будучи уже 12-13-летним подростком, я впервые поехал с отцом на лошади в сельскую больницу, расположенную в 10-ти километрах от нас, в бывшем помещичьем имении Павла Буре.

В Посолодино я жил до 1935 года, до призыва в армию. Окончил там советскую восьмилетку (средней школы в селе не было), потом в Луге отучился на курсах колхозных счетоводов. Тогда это учебное заведение называлось курсами, но по сути уже было техникумом, который готовил бухгалтеров, потом техникумом и назвали. Работал я в должности «счетовода» (по-современному, бухгалтера) недолго, пришла пора служить в армии.

Самое старое фото отца! Это еще до войны: срочная служба на флоте

После срочной службы на флоте я стал курсантом ЭМШ (экономической морской школы) при Учебном отряде КБФ в городе Кронштадте. Окончив школу, остался служить там же, в Кронштадте, в Управлении этого отряда. Там и встретил войну…

А дальше пошла уже совсем другая биография, начались годы, о которых писать трудно, да и времени на это совсем не было.

Война

В начале Великой Отечественной войны (1941 год) я служил в Управлении учебного отряда КБФ (Краснознаменный балтийский флот) в г. Кронштадт.

Наше управление в то время уже не готовило специалистов для кораблей флота, а занималось формированием бригад морской пехоты из курсантов своих школ: школы оружия, ЭМШ, связи, а также объединенной школы. Позднее к курсантам стали присоединяться и бойцы, прибывающие в Кронштадт после отступления наших пехотных войск.

Тяжело было смотреть, как фашистские войска продвигаются от границы вглубь Родины, а мы вынуждены отступать. Наступил момент, когда в нашей области свободными остались только сам Ленинград и Кронштадт, защищенный фортами. Начиналась блокада Ленинграда.

Понятно, что учебные занятия в школах нашего Управления полностью прекратились: весь личный состав уходил в бригады морской пехоты. Сначала была создана морская десантная группа во главе с полковником Ворожиловым. Несколько сотен краснофлотцев этой группы, вооруженных автоматами и ножами, ночью на баркасах, были брошены на Петергоф. Однако эта операция по освобождению Петергофа не удалась. Никто из бойцов назад не вернулся…

Будучи уже тогда членом коммунистической партии, я решил, что мое место – на фронте, и подал рапорт об отправке на фронт. Между прочим, почти все курсанты наших школ тоже подали такие рапорты – они приходили как раз ко мне в Управление, хранились лично у меня, и было их несколько тысяч.

Из этих добровольцев были сформированы и отправлены на фронт 6 бригад морской пехоты. Когда формировалась 7-я, то туда был зачислен и я – в должности заведующего делопроизводством оперативного отделения штаба бригады.

Так как уже совсем рядом, в Петергофе, находились немцы, то отправка нас в Ленинград происходила ночью, кораблем, и мы прибыли на В.О. в Управление подплава, где происходило доформирование. Работы было много. Мне приходилось собирать и клеить карты линии фронта, которая часто менялась, приводить в порядок личные дела бойцов, данные о которых поступали в спешном порядке и не всегда были точными.

Командный офицерский состав был назначен из армейских пехотных офицеров, и нас вначале поставили в район за Волковским кладбищем. Но очень скоро переместили на передовую линию – на место бывшей «Бондаревской дивизии» в 42-ю или 55-ю армии.

Наш штаб располагался на заводе «Лен металлург» – это в районе Колпино-Мга и реки Московская Славянка. В одну их ночей штаб обстреляли немцы, и я был ранен в голову и шею осколками снаряда, при этом еще засыпан обломками разрушенных стен ближнего дома – хорошо, что меня быстро нашли, сам бы не выбрался.

Дорога, по которой повезли в санбат меня и других раненых, вся обстреливалась – вражеские снаряды рвались и спереди, и сзади, и с обоих боков. Шофер не смог доехать до санбата и повернул на более безопасную дорогу к эвакогоспиталю, который находился на берегу речки Московская Славянка. Один из раненых умер в машине, я много раз терял сознание… Последний раз – уже в эвакогоспитале, где мне оказали первую помощь.

Через несколько часов меня и других раненых отправили пароходом в Ленинград. Там я лечился сначала в обычном госпитале, потом в батальоне выздоравливающих. Раны и контузия заживали долго.

После лечения я был назначен в 256-ю авиабазу ВВС КБФ офицером по учету личного состава. И служба моя продолжилась на аэродроме «Гражданка», который был перебазирован из м. Котлы.

На нашем аэродроме стояли два бомбардировочных полка. Такие известные летчики, как Клименко, Карасев, Степанян и другие летали бомбить Берлин! Мы все старались для Победы. Наряду с основными обязанностями, нам всем – и матросам, и офицерам – приходилось много работать по обеспечению полетов. В суровые зимы 1941—42 и 1942—43 годов мы постоянно чистили снег на аэродроме, очищали стоянки самолетов, разгружали вагоны с боеприпасами, набивали снарядами ленты пулеметов…

И все это – под огнем! Аэродром непрестанно обстреливали орудиями и бомбили с воздуха. Налеты фашистской авиации происходили по ночам – несколько раз за ночь. Небо при этом освещалось от прожекторов и взрывов зенитных снарядов, осколки которых устилали землю…

Уже в ноябре 41-ого я начал страдать от голода. Есть хотелось постоянно и очень сильно. К бомбежкам и обстрелам мы уже привыкли, но переносить голод было гораздо тяжелее. Летчиков кормили относительно хорошо, для техников тоже был особый паек, а для нас, «тыловых», – очень скудный. Мы получали по 300 гр. хлеба или 180 гр. сухарей на день, остальная часть пайка была так мала, что уже после обеда все время хотелось есть.

Почти все болели дистрофией, а если кто-то ел больше соли и пил больше воды, – эти люди опухали. На нашей базе за два года умерли шесть матросов. Я бы тоже умер, но вовремя попал в военно-морской госпиталь для выздоравливающих командиров КБФ – на 10 дней, и там меня немного подкормили. Для того, чтобы не заболеть цингой, мы пили отвар хвои.

Мы болели дистрофией, но сутками работали под огнем

Штаб ВВС КБФ находился в Адмиралтействе, мне приходилось там часто бывать, чтобы сверяться по вопросу учета личного состава и аттестации офицеров, и я видел, как живет остальной Ленинград. Большинство зданий было разрушено, все стены – в царапинах; памятники сняли и спрятали; транспорт не ходил, только военные машины; улицы не чистили, освещения не было. Да что освещение! Отопления в домах тоже не было… Люди спасались буржуйками, которые топили, чем попало, чаще всего – разломанной мебелью. И водопровод не работал, за водой ходили на Неву.

Но девушки даже в таких нечеловеческих условиях пытались одеваться «по моде»! Модными стали шапки-ушанки, полушубки или хотя бы фуфайки. На ноги надевали парусиновые сапоги, в холода – валенки. За все время блокады я не видел ни одной женщины в юбке.

Сколько же людей умерло! В гроб их не укладывали, потому что не было дерева. Трупы обшивали тряпками, а кто и этого не имел, просто заворачивали во что-то и выбрасывали на улицу. Потом специальные команды собирали останки несчастных и свозили в определенные места. Я своими глазами видел штабеля трупов в одном из бывших садов Ленинграда, который стал таким печальным местом.

Но Ленинград и в таких условиях жил – боролся, бомбил Берлин. Продолжалась работа на завода хотя как там люди выдерживали смены, я не понимаю… Наконец была открыта «дорога жизни» через Ладожское озеро, и нам понемногу, по граммам, начали увеличивать пайки. А потом дожили мы и до подарков по праздникам! В них были вино, сыр, конфеты… Более существенное улучшение снабжения началось после прорыва блокад, когда в Ленинград пошли поезда.

В апреле 1943 года меня направили в Москву – на курсы усовершенствования офицерского состава. По их окончании я был распределен на Северный флот, где участвовал в обороне Заполярья до конца войны. День Победы встретил на острове Новая земля…

ЭПИЛОГ: Долгое эхо войны

Вот и все… Я дочитала последние строки воспоминаний отца. Как жаль! Так и кажется, что ещё что-то новое можно узнать о нем, о своих дедушке и бабушке, о том времени – первой половине 20 века. Я не спешила закрывать тетрадь и будто чего-то ждала. Отец писал кратко, тезисами. Мне сейчас этого мало, хочется подробнее!

Вот удивительно: почти обо всем, что я сейчас читала, отец мне когда-то рассказывал, но я почти ничего не запомнила. Почему? Сейчас это кажется странным. А тогда в рассказах отца я не видела ничего особенного: годы войны и даже довоенное время ушли не так уж далеко, об этом часто говорили в школе; судьбы, схожие с судьбой отца, были у родителей почти всех моих друзей и одноклассников. Да и вообще: взрослая жизнь казалась мне, девочке, мало интересной. Все там уже случилось, все сбылось! То ли дело мечты о будущем моего поколения? Вот это волнует, это занимает все мысли.

Жалко, что мы с отцом не успели поговорить как два взрослых человека. Он сам не раз повторял: вот когда вырастешь, я тебе всю свою жизнь расскажу. Сейчас многого не поймешь… Да, он был прав. Даже если бы тетрадь эта не потерялась в квартире тёти и я ее прочитала вскоре после ухода отца, в 60-х годах 20 века, такого впечатления, как сейчас, не получила бы.

Разве возможно было оценить тогда хотя бы вот это: важность документального подтверждения даты рождения отца – 3 июля? Какая разница: 3-е или 8-е? Мама сомневалась в этом. Дни рождения родителей каким-то особенным образом не отмечались, их даты не были «на слуху». А когда отца не стало, мама задумалась: не восьмерка ли была в его паспорте? Страничка потертая, цифра 3 там стояла или нечетко выведенная цифра 8, было трудно разобрать, да и зачем?

Это стало важным, когда через 5 лет после смерти отца, ровно 3-его июля, я родила сына. Совпадение? Мистика? Как хочешь, думай. Сразу после родов я вспомнила слова отца, которые он сказал в последний месяц своей жизни, на больничной койке госпиталя: «Знаю, что скоро умру. Но не совсем! Ты не плачь: у тебя скоро родится сын, назови его Сережей. Это будто бы я еще одну жизнь проживу».

Конечно, я назвала сына именем отца. И сказала ему, когда подрос, что его дедушка родился тоже 3 июля. Хотя червячок неуверенности оставался. Найденная через много лет тетрадь все сомнения развеяла: дед и внук родились в один день! Астрологические близнецы. Наверное, еще и поэтому я с особым вниманием читала воспоминания отца, вглядываясь в подробности его жизни. Есть ли у них с новым Сережей сходство характеров, натуры? Вроде бы нет. Разные люди, разные судьбы… Но! Сына моего в возрасте 30-ти лет неудержимо потянуло в Санкт-Петербург, на родину деда. Он живет там уже больше 20 лет, стал истинным питерцем…

Сережа-младший часто бывает в Кронштадте, ходит по тем улицам, которые видели его исхудавшего голодного деда в самый трудный период жизни. Когда я приезжаю к сыну в гости, обязательно прошу его отвезти и меня в Кронштадт, ставлю в морском соборе свечу за упокой души отца. И думаю при этом, что теперь я ответственна за то, чтобы воспоминания были продолжены – хотя бы моей рукой. Он бы и сам закончил историю своей судьбы, но в июне 1964 года смертельное эхо войны настигло его…

К сожалению, я помню себя только лет с трех – четырех, поэтому не смогла «подхватить» нить его повествования достаточно близко к тому месту, где она прервалась. Но то, что происходило в 50-х годах, могу описать уже достаточно подробно. Старалась сохранить стиль отца, его манеру передавать основную канву событий. Но все-таки стиль у меня свой собственный…

И, конечно, той занимательности, того «нерва», который есть в записках отца, мне не создать. Во-первых, само время было тогда драматичным, что можно сравнить с накалом чувств человека, пережившего ВОВ и блокаду Ленинграда? Во-вторых, я пишу от имени ребенка, сначала совсем маленького. Если и происходили тогда в жизни страны заметные события, я их не понимала и не запомнила.

Для меня существовала только жизнь семьи, то есть, малюсенький круг реальности, я углубляюсь во внутренние переживания, в житейские «мелочи». Но и небольшие штрихи могут многое сказать и об отце моем, и о времени, да и обо мне самой. Когда я начала осознавать окружающее, отец был его частью. И чтобы писать и о нем тоже, мне придется достаточно полно передавать панораму собственных воспоминаний.

Главы моих мемуаров имеют названия населенных пунктов, в которых находились военные гарнизоны, где служил отец. Их не очень много: Архангельск, Грязная губа (сейчас п. Сафоново) и Луастари Мурманской области, Лахта – снова рядом с Архангельском. А во время войны, как вы помните, были Кронштадт, Ленинград, остров Новая Земля. После увольнения в запас – Калуга. Вот и все вехи жизненного пути отца, география тех мест, в путешествие по которым я вас приглашаю.