Проклятый дар

– Ясно. – Матвей нехотя кивнул. – Уголь тоже забрать?

– Уголь пусть остается! Идите уже, мне еще в облздрав ехать!

Матвей шел по гулкому коридору и размышлял над услышанным. Интересное получается кино: яркие краски пациентке навредят, а черный уголь поможет. Сам он думал совершенно иначе и именно по этой причине оставил в палитре только веселые и жизнерадостные цвета, выбросив темные и унылые. Надо сказать, сначала девочка отказывалась рисовать его красками, даже в руки их не брала, но потом вдруг передумала, и одним солнечным утром он увидел на ее прикроватной тумбочке свой портрет. Это ли не доказательство эффективности его метода?! Странно, что доктор Джекил отказывается замечать очевидное.

Он вообще странный, этот главврач. Петрович говорил, что они с Аленой Михайловной однокурсники и друзья, что никто так не радеет о ее душевном здоровье, как он. Вот только на деле все выглядит совершенно иначе. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что движет главврачом отнюдь не сострадание. Понять бы еще, что означает тот шальной огонек, который загорается в его блеклых глазах при виде пациентки из блатной палаты номер четырнадцать. Матвей пока не понимал, но очень надеялся разобраться в самое ближайшее время. Можно было бы и не разбираться, но как-то уж больно все странно. Гораздо страннее, чем казалось на первый взгляд…

Ася. 1943 год

Ася пришла в себя, когда в окошко избушки уже лился мутный свет зарождающегося утра. Она снова лежала на лавке, и под головой у нее был мешок с сушеными яблоками. Старуха сидела тут же, за столом, пересыпала из ладони в ладонь что-то белое и шептала свои непонятные слова.

– Очнулась? – Гадюка зашипела, скользнула по столу к Асе, а старуха даже не обернулась. Да и зачем ей оборачиваться, если она и так все видит?..

– Очнулась. – Ася потерла разламывающиеся от боли виски, страшась выглянуть в окно, спросила: – Кто это был, бабушка?

– Ты про тех, кого чуть в гости не позвала? – Старуха ссыпала белый порошок в кисет, завязала крепко-накрепко, поставила на край стола.

– Там Алесь был, дядьки Федоса младший сын… – Воспоминания рождались в муках, делая головную боль совсем уж невыносимой. – Только он странный какой-то…

– Странный, потому что мертвый. Убили твоего Алеся…

– Мертвый?! Но как же? Я же видела…

– Видела. – Старуха кивнула, а потом костлявым пальцем постучала Асе по лбу. – Вот и диво, что ты видела. Их обычно никто не видит, если только слышит. А ты вон какая прыткая! Даже зелье сонное тебя не взяло.

– Кого никто не видит? – Где-то в глубине души Ася уже все понимала, но отказывалась верить.

– Мертвых. – Гадюка с тихим шипением обвилась вокруг кисета, зыркнула на девушку желтым глазом. – Думала, это только мой крест, думала, других таких уже нет. – Старуха погладила гадюку по голове. – А ты тоже, выходит, зрячая.

– Он мертвый был, Алесь? Может, раненый только?

– Ты вочы[4 - Вочы – глаза (белорус.).]его видела? Живые то были вочы?

– А остальные? Там же еще были… Тени…

– Те тоже мертвые, только померли давно, потому и забыли, как выглядели до смерти, а этот твой… только вчера преставился, вот и помнит себя живым.

– Но не бывает же так! – крикнула Ася.

– А ты не ори, девка! – зашипела старуха. – Молодая еще на меня орать.

– Но как же, бабушка? Почему? – Весь ее мир, все, во что она верила и чем жила, рухнул в одночасье из-за того, что разум искал и не находил взаимопонимания с сердцем. Разум твердил, что все это враки, а сердце просто знало.

– Места тут особенные. – Старуха щелкнула пальцами, и гадюка послушно перебралась ей на плечо. – Гиблые. Ты знаешь, сколько в дрыгве народу сгинуло? Много! Ненасытная она, все, что забрала, назад не отпускает.

– Что не отпускает? – спросила Ася холодеющими губами.