Время черной луны

– А вот в этом попрошу нас с Валиком не обвинять! Пиджачок ты на покойницу сам, своими собственными руками набросил, из самых лучших человеческих побуждений, чтобы ее ножки стройные не замерзли.

– Когда ж ты ножки стройные успел разглядеть? – удивился Монгол.

– Успел. – Зубарев выпятил грудь, приосанился.

– Наш пострел везде поспел…

– Монгол, ну будь человеком, – лицо друга сделалось жалобно-просительным, – плесни сто грамм для поправки здоровья.

Что ты с ним сделаешь, с обалдуем этим?! Монгол достал бутылку, зло бухнул ее на стол.

– Лечись, ирод!

Зубарев не стал заморачиваться с бокалом, отхлебнул прямо из горлышка, удовлетворенно икнул и, окинув Монгола потеплевшим взглядом, сообщил:

– А я знаю, как твоей беде помочь. Вот зря ты на Валика, друга моего, бочку катишь. А Валик у нас кто?

– Валик у нас козел. Если бы не он, мы бы вчера дома ночевали, а не в морге.

– Не козел, – Зубарев неодобрительно нахмурился, – а человек со связями в медицинском мире.

– Да что ты говоришь?! Прямо-таки со связями?! И насколько обширны его связи?

– Обширны, будь уверен. Ему узнать, в какую больницу девчонку увезли, – раз плюнуть.

– Кто сказал? – Монгол, упершись ладонями в стол, навис над вжавшимся в кресло Зубаревым.

– Так Валик и сказал сегодня утром.

– А ты почему молчал?

– Кто молчал? Ничего я не молчал. Я вот сразу все рассказал.

– Сразу?! После двух часов переливания из пустого в порожнее?! – Руки так и зачесались врезать товарищу по наглой морде.

– Надо ж было тебе выговориться, выплеснуть, так сказать, негатив, – Зубарев, почуявши неладное, втянул голову в плечи.

– Я сейчас выплесну негатив! Я сейчас так выплесну… – Монгол огляделся, схватил со стола телефонную трубку, швырнул ею в друга и прорычал: – Звони этому своему с обширными связями. И моли бога, чтобы он мне помог.

Надежды оказались напрасными. То есть Валик, наверное, был бы и рад услужить новому приятелю, если бы не находился в бесчувственном состоянии. В предвосхищении выговора с занесением в личное дело зубаревский дружок ушел в запой. Понять это было несложно по его нечленораздельной речи, то и дело переходящей в горестные завывания. По всему выходило, что до завтрашнего дня Франкенштейн им не помощник…

* * *

…Уснуть никак не удавалось. Даже подумать о том, что с ней приключилось, не получалось. Она могла только рассеянно наблюдать, как медленно-медленно опускается уровень жидкости во флаконе с лекарством. Похоже, с прогнозом Петровна ошиблась: капельница не закончится через полчаса. Дай бог, чтобы часу хватило. Почему так все муторно, неспешно? Рука уже затекла. А веки тяжелые, точно свинцом налитые: спать не хочется и лежать с открытыми глазами трудно.

Тихо скрипнула дверь. Ворвавшийся из коридора электрический свет на мгновение разогнал тени. Лия зажмурилась. Наверное, медсестра пришла проверить капельницу.

Оказалось – не медсестра. В нескольких метрах от ее койки стоял мужчина. Лия сразу поняла, что это именно мужчина: по высокой, сутулой фигуре, низко надвинутой на лоб хирургической шапочке, поблескивающим в темноте большим – совсем не женским – очкам. Вероятно, тот самый «залетный дежурный врач». Мужчина не шевелился. Лия даже не могла понять, смотрит он на нее или нет. Странный какой-то доктор – зашел и молчит. Хоть бы «здравствуйте» сказал. А, может, думает, что она спит, боится разбудить?

Лия уже собралась заговорить первой, когда доктор сделал шаг в ее сторону. Его движения были по-кошачьи плавными, крадущимися – точно, не хочет будить. Тогда зачем пришел? Если на осмотр, то логично все ж таки с пациенткой побеседовать. Проверить капельницу? Так это вообще не его забота, на то есть дежурные медсестры. Интересно…

Она наблюдала за доктором сквозь полуопущенные ресницы, полагаясь больше на слух, чем на зрение. Тихо, едва слышно, скрипнула половица, совсем рядом что-то слабо зашелестело, а потом вдруг все затихло. Запахло резиной, кожу пощекотало чужое дыхание…

Ей бы проявить благоразумие, не вести себя, словно малый ребенок, притворяясь спящей. Ей бы сразу поздороваться с доктором, не ставить в неловкое положение ни себя, ни его. Но какое-то смутное чувство тревоги заставило Лию закрыть глаза, затаиться. Чувство это с каждым мгновением становилось все сильнее и сильнее, виски заломило от нестерпимой боли, в ушах послышался бой барабанов. Тот самый, под аккомпанемент которого она недавно умирала…

Господи, да нету ж сил никаких лежать вот так – неподвижно. А глаза открыть страшно…

…В комнате темно. Ночной воздух такой вязкий, что хоть ножом режь. И боль… Пока еще несильная, лениво пульсирующая в такт барабанам, но обещающая превратить жизнь в ад. Если прямо сейчас что-либо не предпринять.

Кукла лежит на подушке. На черном шелке глиняное тельце кажется прозрачным. Глаза ее закрыты, но она не спит, притворяется. Хитрая кукла. И глупая. Ну до чего же глупая…

Свеча вспыхивает нестерпимо ярким огнем. Горячий воск обжигает пальцы.

Эбонитовые глаза широко распахиваются. В них страх и ненависть. Что ж она сопротивляется, эта глупая кукла Лия?..

…Яркий свет прорывается даже сквозь закрытые веки, выжигает сетчатку. Все, теперь она ослепла. Навсегда.

Кто включил свет?! Зачем?! Руки сами тянутся к лицу. Левое предплечье обжигает болью – игла от капельницы вспорола вену. Пустяки. Глаза важнее…

Ресницы склеились: не то от слез, не то от крови. Не бывает такой мучительной боли без крови.

Горло разрывает крик. Страшно! Как же она без глаз?..

Надо постараться, через силу, через «не могу», ресничка за ресничкой. А бояться не надо, если она ослепла, то хуже уже не станет.

Ну же! На счет три!

Раз, два, три…

Она видит! Слава тебе, господи! И свет не адский, а обыкновенный, электрический. Просто кто-то включил в палате галогеновые светильники, слишком мощные для такой маленькой комнаты. Может, доктор?..

…Доктор не включал. Доктор пятился к выходу, закрывая лицо руками. Теперь, когда он перестал быть бесплотной тенью, она могла видеть все с небывалой четкостью.

Халат белый, не слишком чистый, верхняя пуговица висит на нитке, вот-вот оторвется. Хирургическая шапочка сползла на самые очки. А очки какие-то нелепые: большие, с толстыми дымчатыми стеклами. На лице марлевая повязка, нижние завязки свободно болтаются вдоль тонкой шеи. Руки… Рук тоже не разглядеть, они прячутся в резиновых перчатках. На левой – кровь. Доктор порезался или укололся. Вон тем шприцем, что лежит на полу. Наверное, хотел сделать инъекцию ей, Лие, но вспыхнул свет – и доктор укололся сам. Как неосторожно, не надо было в темноте, не хотел будить, включил бы ночник…

А она тоже хороша: разоралась, людей напугала, наверное.

Конечно, напугала. Дверь в палату распахивается с такой силой, что ударяется ручкой о крашеную стену. Доктор едва успевает увернуться.

– Ты чего кричишь?! – Петровна. Сама маленькая, худенькая, а голос грозный, и взгляд, соскользнувший с Лии на доктора, не предвещает ничего хорошего. – Почему посторонние в палате?

Кто тут посторонний? Доктор пусть и залетный, но все же не посторонний, а она, Лия, так и вообще пациентка.

– Мужчина, что за маскарад, я вас спрашиваю?! – Петровна больше не смотрит на Лию, ладонь с деформированными артритом суставами уперлась в грудь доктору. – Безобразие! – Быстрое движение – и марлевая маска летит на пол. – Как вы тут…

Да что же это? Разве можно забывать о субординации? Сейчас доктор как разозлится…

Он разозлился…