Крымский мост

– Бо-ом. Бо-о-о-ом! Бо-ом… – бьёт большой колокол. И тут же множество малых вторят блаженным звоном своих серебряных язычков. Кого-то отпевают. Кого-то хоронят.

Меня?

Под мокрыми от крови ладонями шершавая твёрдость векового дуба. Почти сталь. Уже почти неживая. И колокола! Колокола – не выросшие ли это плоды в его ветвях?

Странно и страшно. Я впервые там, где не был. Не был ни в одной из жизней. Пусть и помню их тысячи. Неужели на легендарной дороге колоколов?

И память оживает, начинает раскручиваться спиралью в бесконечность. И вот я, как пушкинский кот, начитавшийся сказок, иду по цепи своих рождений налево…

В память. Налево от «Сейчас»

– …А из зубов дракона взойдут стальные побеги. И в срок явятся из плодов воины железные. Одержишь верх над ними, и главное богатство Алкидии будет твоим! – так же печально улыбается мне, Ясону, принцесса Медея, пряча за чёрной вуалью голубые глаза-приливы Морской. Она-то думает, что Ясон явился за ней. Наивная. Я пришёл за Руном. Большего и не надо, но она надеется и верит.

Впрочем, тот приз был слишком высок.

А вот другая…

Ариадна даёт мне в руки клубок. Втайне надеясь…

На что? Что глупый сын пастушьего царя увезёт её из роскоши Крита? От лабиринта-лаборатории человеческих предков, иллидийцев, где глупый царь случайно создал монстра-химеру из своего ДНК как сына. Но Минос не был так глуп, как я тогда…

И Арго, мы предали тебя, как и своих женщин. Аргонавты, где вы? Не за моей ли спиной? В час полуночный приходите тенями, не в силах разделиться на молодых и старых, вы стоите над моей душой, как любовник подсматривает за блаженством сна своей возлюбленной. Вы подсматриваете за мной, виновным лишь в том, что жив. Но если бы каждый из тех, кого я вёл, приходил ко мне…

…и ступаю босою ногою на столетние глыбы Четлана, и поют мне цветные колибри, будто богу из цельного камня. И следом крики воинов за моей спиной. Но людские голоса не пугают демонов. Пусть мы шли напролом, пытаясь своими телами закрыть порталы, ведущие из самого Инферно. Тварей было просто больше. А наша цель меньше. Единственная цель: дать время, пока жрицы приготовят ритуал. И кровь лилась во имя богов. Даже с нижних ступеней зиккурата я видел твои глаза. Последняя из майар Майта принесла тебя в жертву во имя спасения мира. Дабы было куда вернуться…

В наших стекленеющих глазах отражались одни и те же звёзды, и раскалённый купол небесного огня сжигал тела до следующего перерождения…

…Тени, зачем вы приходите сюда? Вспоминать былое? Напрасно. Это тюрьма, выстроенная собственной памятью. Но вы говорите: «Веди», – и я веду в свою память, в свой осквернённый Ирей…

…Фермопилы. Нет, я не был Леонидом, но был убит им. О, это славная смерть от славной руки!

И ты, наложница Ксеркса, оплакивала моё тело, лишь чудом найденное среди других бессмертных. Жаль, слава не защищает так же прочно, как щит. Люди помнят лишь тех, кто сражался в меньшинстве, когда трое побеждали сотню. Лишь павший не вставал с земли. И нас скидывали с утёса. Тела предавали твоим объятьям, Морская. Нас отдавали морю.

И море той крови, нашей крови, натекло за столетия…

…В волчьих скуфейках – малая рать. Мы шли не грабить, мы шли убивать. Ещё не сарматы, не скифы уже. Достойные воли сыны-степняки. Не из рода рабов, посему не рабы. И каждый из нас перед смертью пел. Когда уже другой царь, Дарий, пришёл на наши земли.

В тех битвах мы были воистину бессмертными. Я вел скуфь, не будучи царём, но с дарованным его благословенной рукой трёххвостым бичом.

А где была ты тогда? Вела ли амазонок народа мать в земли будущих женихов? Или уже тогда ждала меня в будущем, готовя палитру, и краски, и белый холст? А может, ты создала нас? Случайно ошиблась, изобразила скифов более свободными, чем ветер, бьющий им в грудь, чуть более сильными, чем небо, давящее на наши плечи, чуть более легендарными, чем были в забытой действительности. И мы стали сарматами, достойными наших пращуров, чей жизни закон – совесть…

…И тени кивают в знак согласия и примирения. Я погибал вместе с ними. С ними за плечами я возвращался.

Сглатываю, как хмельную брагу, память былого, так перед боем кубок выпивают. Я помню каждого из них, когда уходим – больно всем. И в тысячный, и в первый раз, в кровавый час и в божий день. И снова, сквозь сон, я вижу твои глаза. Они сливаются с пламенем и памятью. Глаза Жанны в отсветах костра становятся твоими. Ты надо мной.

Я просыпаюсь, становлюсь на колени. Остается лишь прошептать…

– Расскажи мне, что значит свобода!

«Кали-Ола». Херсонес. После

…Блестит позолота икон. Священный танец свеч, их восковые слёзы, как опадающие платки во имя победителей и побеждённых, катятся вниз. Всё в этом мире катится вниз. Катятся камни лавин небосвода, зажигая мир за витражами храма то во мрак ночи, то во всецветие дня.

Она, моя Марина, держит меня за руку. Молится. Странно. Моя душа принадлежит всем богам и ни одной церкви – так говорила она мне жизнь назад, а теперь, теперь вот молится в храме Его. А я слежу за происходящим вне храма, там, где поднимаются в гору, к камням, теперь к руинам, воздвигнутым во имя князя Владимира Первосвятителя, оборотень-день и оборотень-ночь. И кажется мне: за пределами разрушенного храма нет Вселенной конца. А в пределах храма – на Распятом нет из терний венца.

Но ты привела меня сюда, чтобы показать, что есть свобода даже у меня, закалённого в горнилах смертей во имя веры языческой и остуженного в святых приливах твоей веры христианской. Не зря же ты держала самого Христа на своих волнах. Не зря…

…Колонны Херсонеса. Всё, что осталось от первохристианского храма. Забавно, воздвигнутый на капище храма язычников, он пал точно так же. Заметь, смытый твоими волнами, Морская. Теперь вдали от руин Владимирского храма, но всё же среди руин.

Мы сидим в центре, на остатках мозаики. И оборотень-день, наконец определившийся, кто он, обернувшись пугающим бархатом ночи, где нет опасности, но есть страх – всесильное оружие Космоса. Волны Чёрного плещут совсем рядом, ты чувствуешь их и потому спокойна. Я – нет. Я чувствую город. Не тот, новый город одного парня и сотни девушек: «Сева – сто Поль». Я чувствую город прошлого, Херсонес. Запахи его улочек: чуть правее были рыбные склады, ещё дальше дурманящая запахом свежего винограда винокурня. Взять левее, пройдя по словно напитанным кровью, ещё влажным следам, утопленным в виноградном вине, попадёшь в кузню. Слишком маленькую, пахнущую почти ощутимой на вкус солёной приторностью железа и меди и вином (так часто Ананке, кузнец, любил посидеть у соседа-винодела). И ещё тысячи запахов, у каждого дома, у каждой улочки свой аромат. Вплоть до солёности прибрежных волн Чёрного моря. Морская, я и забыл о тебе. Но ты же рядом, спишь, облокотившись на моё плечо. Не в наших мирах, просто на грани между реальностью, где, к слову, нет меня, и сном, где я есть.

– Я обещал тебя расставание. Оно будет, но лишь потому, что море – стихия. Стихии, как и стихи, – вечны. Ты вечна. А я – персонаж, а персонажи, как и книги, что сгорают уже при 451 градусе по Цельсию, не вечны.

– Но мои картины, мои рукописи, разве они горят? – во сне твоими губами движет морской ветер. Быть может, тобой всегда движет ветер? И я прикасаюсь к твоим губам, пытаясь понять, насколько твои слова – твои. И ощутить соль прибоев, пустоту глубин, сладость слияния, что происходит на закате между морем и небом…

…и твои губы скользят по моему лицу, по скуле, над глазами и ресницами. В лоб целуют – от забот избавляют. В лоб целуешь – память стираешь…

…и Тени отступают от забывшего их, засыпающего человека. И Тени понимают: это свобода…

Ольга Бори (Ставрополь)

В КРЫМУ ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Рассказ

Евгений Павлович задумчиво посмотрел на мать. Потом спросил:

– Мама! Ты хочешь отдохнуть с нами в Крыму? Я с детства помню, как ты им восторгалась. Теперь снова Крым наш. Все расходы я беру на себя.

Наталья Александровна собирала чемодан. Она решила ехать. Перед глазами появилась картинка прошлого. Заканчивались милые, благословенные семидесятые годы. Май бушевал цветением и ароматами. В зале ожидания железнодорожного вокзала Симферополя она читала книгу, а чтобы дать отдохнуть глазам, иногда наблюдала за привокзальной суетой. Муж Павел пошёл в билетную кассу. Много раз им доводилось переезжать, и Наталья Александровна слышала, что жену офицера наиболее правильно было бы нарисовать сидящей на чемодане.

Однако на этот раз в Крым они приехали в санаторий по семейной путёвке. Время в Судаке пролетело быстро. Павел ездил на экскурсии, а Наташе врач не рекомендовал автобусные поездки. Из процедур она принимала только кислородный коктейль, поскольку была беременна вторым ребёнком. Срок путёвки закончился, и они добрались до Симферополя, чтобы возвратиться в ставший родным Ленинград.

Неожиданно перед Наташей появился рослый мужчина в светлом, как и на ней, плаще. Футляр с фотоаппаратом висел на узком ремешке, переброшенном через плечо незнакомца. Он пристально, но ненавязчиво посмотрел на беременную женщину. По едва уловимым признакам Наташа заметила, что мужчина внутренне сильно напряжён и чрезвычайно взволнован. Когда их взгляды встретились, произошло что-то необъяснимое. Было впечатление, что время остановилось, а они взглядами вошли в самую душу друг друга. «Что за наваждение? Как он может говорить глазами? Мистика какая-то!» – подумала Наташа. Громкий голос диктора, известивший о приходе очередного поезда, на мгновение вывел их из этого состояния.

…Александр Иванович снова достал фотографию, посмотрел на приятное лицо молодой женщины. Снимок был сделан на железнодорожном вокзале в Симферополе. Фотографировал её брат Сергей. Светловолосая, голубоглазая молодая Мадонна сидела на жёстком диване зала ожидания. Милое, нежное, потрясающе красивое от озарения внутренним светом лицо обрамляла невидимая волна таинства. Лёгкий светлый плащ не скрывал её горделивой беременности. А в задумчивом взгляде таилось то самое нечто, что и заставило Сергея тайно сфотографировать её.

Неожиданный уход брата новой болью отозвался в сердце. Ну что такое 71 год? Ещё жить и жить! Сергей же полностью отдал свою жизнь науке. Были, конечно, и женщины, но сердце заняла Она – Мадонна с фотографии. Брат даже имя её хранил в тайне. Только незадолго до своего ухода он, уже известный в Крыму профессор, приоткрыл младшему брату свою тайну.

В тот далёкий майский день по просьбе матери он зашёл на железнодорожный вокзал взглянуть на расписание. Записав необходимую информацию, он почувствовал какое-то странное состояние, какое бывало перед прыжком в море со скалы. Так отозвалось в нём предчувствие судьбоносной встречи. Сергей вначале почувствовал, а затем увидел Её. «Зенит» висел на ремешке через плечо, и, как заправский фотохудожник-любитель, он достал фотоаппарат из футляра, прикрутил к нему большой объектив и сделал несколько снимков, осторожно подходя всё ближе и ближе к Ней – таинственной светловолосой Мадонне со струящимися по плечам локонами, и запечатлел Её не только на плёнке фотоаппарата, но и в своём сердце. Это было дежавю.

Когда Сергей, убрав фотоаппарат, подошёл ближе и глаза их встретились, он был поражён. Сколько длился этот немой диалог, не мог припомнить. Его глаза кричали:

– Выслушайте меня. Увидев вас, я подумал, что это Её Величество Судьба наконец-то снизошла ко мне. Я много раз видел вас во сне, ваши сапфировые глаза, нежную улыбку. Я ждал этой встречи, как манны небесной! Мечтая о вас, как о любимой жене. Не уезжайте. Останьтесь со мной. Я не был женат – это правда, и сейчас живу в центре города, в хорошей трёхкомнатной квартире вместе с мамой. Я – кандидат наук, пишу докторскую диссертацию. Вам будет хорошо у нас.

Сергей не помнил, как заговорил с ней. Он назвал своё имя и сказал, что всю свою жизнь ждал и искал её.

– Мадонна, а как же вас зовут?