Крымский мост

– Медведь, – томно выдохнула с моего плеча дамочка. – По-туземски «Аю-Даг».

Действительно, все медвежьи члены имелись в наличии, включая хвост, по которому уже мчалась наша машина. Морда у зверя была погружена в море – мишку мучила жажда.

– Артек, – объявил водитель.

Вышел один человек, по возрасту старший пионервожатый. Кто-то сзади заметил:

– Ещё пяток остановок, и – Никита, а это, считай, Ялта.

Я изготовился. Троллейбус сбавлял ход. Водитель снова был лаконичен:

– Гурзуф.

Я схватил чемодан, решительно встал и, зажмурившись, выпалил вниз и назад:

– Извините, передумал, выйду здесь, море близко, до свидания, – и рванул к выходу. Через минуту меня и дамочку разделяли сотни метров.

У остановки оказалось ещё одно название: «Приятное свидание». Улыбаясь солнцу, я ждал следующего троллейбуса, который должен был подойти минут через двадцать. Я любовался морем, горами, небом. Чудесно! Плюс приятное расставание.

Но что, если она по каким-то причинам задержится на автовокзале? Пропустить ещё пару рейсов? А, собственно, почему непременно Ялта? Почему не спуститься в этот чудный заливчик и не начать знакомство, как Александр Сергеевич, с Юрзуфа?

Как многие технократы, я в литературных пристрастиях сноб: признаю лишь классиков и не снисхожу до второго ряда, а тем паче до современников, – нет времени искать среди них достойных внимания. Классика оптимальна, там знаешь, что никакой чепухи не встретишь, только высший сорт.

Дорога спускалась, петляла, наступая то и дело себе на пятки. Близость моря оказалась обманчивой. Прелесть лазурной бухты ошеломила северянина. В сущности, впервые до меня доходило, и что такое лазурь, и что такое самоё бухта, и как тесна суша перед безбрежием вод.

Наконец дорога распрямилась и растёклась небольшой кляксой, автобусным пятачком. Здесь аритмично пульсировало сердце курортного посёлка. Секунду назад лишь пара собак лениво обнюхивало площадку, но стоило ступить на неё чужеземцу, как его тут же облепил рой невесть откуда взявшихся аборигенок. Бабки лопотали на мягком южнорусском, и я почти всё разбирал. Лица их были почти все бледны, как моё, и ни в одном не проступало ничего ни греческого, ни скифского.

Ища защиты, я сделал шаг к оцарапанным автобусами ступеням, где безучастно застыл единственный старичок. То был натуральный коричневый скифо-тавр. Глаза его, казалось, отражали небо тысячу лет, в руке небольшая удочка.

Только я успел поставить чемодан, как престарелый житель ожил, вцепился в него, оторвал и шустро поволок прочь. Я бросился за ним. Вослед нам грянул стройный греческий хор:

– Хад!

– Хух, Хулебякин!

– Хрен нестриженый!

На вираже Кулебякин сбросил скорость и обождал меня.

– Не пожалеешь, сынок. Веранда у мя отделённая, солнечная. Душ есть. Во дворе.

Бесконечная улочка-коридор, змеилась круто вверх. У дома номер девятнадцать сидела удивительно красивая старуха.

Дедок между тем продолжал:

– А бабки тя подселили б. Обязательно подселили б. Откудова будешь?

– Из Питера.

– А я сразу понял. У мя завсегда москвичи, да ленинградцы. Других не пускаю. Я сам московский, сюда в пятьдесят первом перебрался. Зови мя дядя Коля. А тя как?

Я открыл было рот, но это было лишним.

– У мя, сынок, весело. Вечером никуда и ходить не надо, на танцульки.

Старик остановил и внимательно оглядел меня, причём как-то странно, интересуясь лишь формой головы. Потом выяснилось, что то был взгляд профессионала, знающего толк в черепах.

Мы миновали калитку и поднимались уступами, сплошь укрытыми виноградниками.

– Рви, рви, мускатный. На рынке такой не купишь, себе оставляю.

Затылком, что ли, углядел он моё воровское движение. Я сорвал целую кисть и убедился, что и винограда истинного так же до сих пор не вкушал.

В дядиколиных апартаментах, «будкуарах», могла разместиться дюжина дикарей. Московская волна в том сезоне оказалась повыше питерской. Земляков было трое: пара юных молодожёнов и одинокая красавица моих лет. А москвичей – аж восемь: три женских пары и одна мужская.

Соперничество столиц начиналось уже с пятачка, где бабки сепарировали прибывавших отпускников:

– Ленинградцы-т получче будут. Москали, те нахальные, спесивые. А энти тихие, культурные.

– Зато ску-ушные. А те весёлые и копейку не жмут.

Одни поминали блокаду, другие Кремль, кому-то милее был Пётр Великий, кому-то Иван Грозный. Впрочем, какие там черноморские – всё послевоенные переселенцы с Дона.

Спать на веранде оказалось невозможно из-за духоты и насекомых, и я перетащил матрац на крышу одного из сарайчиков. Потолком теперь служил Млечный Путь. Протянув руку, можно было рвать виноград, продолговатый и прозрачный, как… Не знаю, с чем и сравнить. Современный поэт выразился бы заковыристо, умственно, а классик сказал просто: «…как персты девы молодой».

Прибойный рокот сюда не доставал, и ночную тишину нарушали лишь цикады, сойки, да петушиные концерты, шедшие с редкими антрактами. Но мне и трёх-четырёх часов сна хватало.

Дядя Коля одобрил мой переезд:

– Я молодой тоже любил почудить, – в голосе его я не услышал огорчения хозяина, не догадавшегося сдать крышу.

И сад, и огород были запущены, не стрижены и лохматы, – дед всю жизнь трудился парикмахером. Последние годы – в санатории министерства обороны. Этот санаторий захватил единственную ровную площадку в Гурзуфе и разбил на ней парк с платанами и пахучими ливанскими кедрами. Главная достопримечательность парка – фонтан «Царица ночи». На высоком постаменте с факелом в руке взлетает полуобнажённая прекрасная фея.

О, как мне хотелось чудить! Вожделение распирало моё бедное бледное тело. Как и предсказывали друзья, я с утра до вечера метался нахально-глупым кобельком. Все лифчики и попки выглядели таинственно и все казались желанными. Как там: ни одно учение не принесло столько вреда, сколько учение о пользе воздержания? Или столько пользы о вреде?

Я краснел и знакомился со всеми подряд: симпатичными и не слишком, худыми и кубышками, нарядными и скромными. Цеплялся всюду. Кроме пляжа. Стеснялся худой и сутулой конституции. Зато в парке и возле бочек с молодым вином на набережной я был неудержим. Помня завет, остерегался портвейна.

Через неделю опомнился и сообразил, что необходимо притормозить и сосредоточиться. В смысле, ограничиться. Вот хотя бы соседками.

К сожалению, красивая интеллигентная землячка держалась обособленно и каждый вечер, приветливо улыбаясь, куда-то исчезала. Исчезала именно в тот час, когда дядя Коля выносил и ставил у овального, разумеется, из санатория, стола многолитровую бутыль. Закуской служило всё созревшее к этому вечеру: персики, инжир, слива… Потчевал хозяин и ухой из рапанов и ершей. Мы, мимолётные хозяева, тащили на пир холодные чебуреки и пирожные.

Застолья проходили весело, с песнями и плясками под магнитофон. Я всегда предпочитал книжку легкомысленным развлечениям и, понятно, танцором был никаким. Московские парни, подняв пару стаканчиков, быстро покидали компанию, молодожёны выбирали исключительно друг друга – и получалось, что я оставался единственным кавалером для шести дам. Оказалось, что если меня правильно вести, то могу повторять кое-какие фигуры.

Вперемешку с роком шли танго и довоенные фокстроты, которые наш бодрый патриарх выдавал на аккордеоне: «Пускай проходят вэка, но власть любви вэлика. Она сэрдца нам пьянит, она как морэ бурлит». Мы улыбались, переглядывались, пытаясь представить его в молодости. Дед охотно делился богатым и, между прочим, боевым прошлым. Как стриг и брил рядовой и младший комсостав, а к Победе наградили даже одним генералом. После войны работал исключительно дамским мастером.

Рассказы его, отшлифованные с годами как галька, находили у нас восторженный отзвук. Благоухающими морскими вечерами даже биография парикмахера предстаёт невероятной, и мы, открыв рты, внимали рассказам той поры, когда пацан с Солянки Колька Кулебякин мог гордиться только чубом и значком на цепочке, а гурзуфский санаторий минобороны назывался здравницей красных командиров.