Крымский мост

Глузер мог выпивать очень крепко, так что Мирону пришлось идти еще раз за портвейном, а профессор был непривычен к вину и скоро уснул. Когда уснул и Глузер, Мирон вытащил у них почти все деньги, оставил только, чтобы добраться до аэропорта.

Он уразумел, что у них должны быть деньги, по крайней мере, у профессора, так как рейс был в Москву, а еще и до Ленинграда нужно покупать билет. «Пусть в Москве у кого-нибудь одолжит», – побеспокоился о нем Мирон. Но деньги оказались и у Глузера, и не так мало.

Расчет Мирона был прост: «Если они пойдут в милицию писать заявление, то опоздают на свой утренний рейс. Взять новые билеты и улететь не получится – нет денег и билеты достать невозможно – разгар сезона. Единственное, что могут – это я опять буду выпорот. Глузер – сутулый, худой, но справится со мной, запал в нем есть, и профессор, если озвереет – тоже. Вдвоем тем более осилят, но денег не найдут».

У Мирона в это время были и другие отдыхающие, а в клетушке жил нелюдимый, угрюмый, дюжий пермяк лет за пятьдесят. Он отдыхал с шестилетним внуком. Известно было, что он родом из Перми, а где сейчас живет и работает, неизвестно. Что-то в его взгляде напоминало дикого кота.

Маленький внук никогда в жизни не видел кипарисов и спросил Мирона, что это за дерево. Мирон решил над ним подшутить: «Это кипарис, а на нем живет пидорас!»

Потом мальчик вошел в клетушку, и оттуда послышались затрещины и всхлипывание.

Когда утром хватились денег, то Мирон намекнул на пермяка: «Очень уж похож на рецидивиста». И другим отдыхающим Мирон намекнул держаться впредь подальше от пермяка.

Глузер и профессор заспешили на самолет. Глузер вместо прощания пришлепил на лоб Мирону мокрый от слюны окурок от папиросы, а в лицо ему бросил слово, от которого, видимо, происходит фамилия Попидренко, хотя самой фамилии Мирона он не знал. Профессор не озверел.

До воровства Мирон, конечно, додумался не сам. Так поступали некоторые из его соседей, которые тоже сдавали комнаты.

– Почему мы не должны у них брать? Ведь они же у нас крадут? – была среди соседей такая узаконенная мораль. И опиралась она на то, что и сами отдыхающие нет-нет, а при отъезде что-нибудь, да упрут. Ценные вещи хозяева прятали надежно, но мелочь, такую как полотенце, нож, штопор, отдыхающие с собой иногда прихватывали. Далеко не каждый это делал, но распространялось на всех.

После Глузера и профессора комнатку заняли другие курортники, а Мирон продолжал жить в чулане.

За последние две недели у него появились прыщи на щиколотках в тех местах, где заканчиваются носки и на пояснице, где рубашка заправляется в брюки. Прыщи страшно чесались, постоянно напоминали о себе. Потом они распространились и на все тело. Мирон расчесывал их до крови и наконец не выдержал и пошел в поселок в фельдшерско-аптечный пункт. Ходил Мирон всегда пружинисто, глядя себе под ноги.

Его осмотрел фельдшер уже не молодых лет. Как положено, измерил давление, прослушал легкие и потом только осмотрел прыщи.

– Почему себя до крови расчесал?

– Сил больше не было терпеть.

Фельдшер произнес фразу, которую приходится раз в жизни слышать каждому.

– Поздно обратился. Нужно было прийти раньше, – и продолжал: – это у тебя сенная лихорадка или крапивница. Скорее всего – сенная, – заключил он, – но лечение для обеих одинаковое. Самое лучшее народное средство – это исхлестать себя крапивой по больным местам, тогда струпья отпадут, и новые прыщи не будут появляться.

Мирон последовал совету фельдшера. Он в перчатках нарвал небольшой пучок крапивы, которой были целые заросли в этих местах, зашел в чулан, разделся догола и стал, увертываясь от укусов крапивы, легонько хлестать себя по больным местам.

На следующий день прыщи не исчезли, а даже появились новые. Мирон упрекнул себя, что он недобросовестно выполнил предписание фельдшера, смалодушничал. Он забрался глубоко в заросли крапивы, сел в это жгучее растение голым задом, нарезал стеблей, сколько могла ухватить рука (уже без перчатки) и безжалостно выпорол себя. Сделал небольшой перерыв и еще раз выпорол.

К вечеру выпорок почувствовал облегчение. Все тело зудело от мелких заноз растения, и было совсем не до чесотки – от жара вся кожа пылала.

Утром Мирон с ужасом обнаружил, что прыщей стало еще больше. Зуда накануне он не чувствовал потому, что от крапивы горела кожа. Мирон принялся расчесывать прыщи, терпеть он уже больше не мог и стал прижигать их зеленкой.

За этим занятием горемыку Мирона застал зашедший пожилой сосед. Он-то и определил, в чем дело: «Здесь у нас в поселке время от времени появляются и живут в полу конские блохи. Как они попадают? Бог их знает. Обычным людям от них ничего, а некоторых они шибко кусают. У тебя, видимо, пот вонючий, или Бог тебя за что-то наказывает, вот они на тебя и полезли».

Мирон знал, за что Бог наказывает.

«А сами блохи малюсенькие такие, что и не увидишь, – продолжал сосед, – ты в комнатах пол покрасил эмалью – и их там не стало, а в чулане пол у тебя остался каким был. Вот они в нем и развелись. Тебе нужно протереть пол керосином или покрасить. А с язвами своими иди на пляж: в воду и на берег, через полчаса опять в воду, и так целый день. Только на солнцепеке не сиди. И дня через три никакого следа не останется».

Мирон спустился к морю. Там, как всегда в разгар сезона, была уйма народа. Люди находились почти вплотную друг к другу, и чтобы пройти к воде, нужно было перешагивать через лежащие тела. Это самая благоприятная обстановка, чтобы украсть часы или кошелек. В самой воде людей было поменьше, и там можно было, по крайней мере, заплыть подальше, но Мирон плавать не умел и в этом сезоне, как истинный приморский житель, в море плескался всего несколько раз. Он примостился между чьим-то надувным матрасом и лежаком и стал скидывать с себя одежду. Он не предполагал, что произведет такой переполох. Все сразу же отринули от Мирона, прихватив в первую очередь детей, и вокруг него образовалось пустое песчаное пространство радиусом метров в пять.

Лучшего сравнения, чем Гоголь, нельзя привести: это когда в церкви было столько народу, что и яблоку негде упасть, а вошел городничий – и сразу место нашлось.

Мирон представлял собою пугающее инфекционное зрелище: костлявая фигура с бледной, расчесанной до крови кожей и множеством пятен зеленки.

Мирон поспешно оделся и отправился километра за два купаться в скалах. Там был крутой неудобный спуск к воде, и курортников поэтому было меньше.

Среди скал загорали нагишом отдельно друг от друга мужчины и женщины – порода изысканных самовлюбленных, которые, раздеваясь по возвращении с юга перед собой, а главное, перед другими, демонстрируют равномерный загар по всему телу и не как у других: при бронзовом загаре тела остается фиолетовая задница, как бы покрытая инеем паутины.

Мирон расположился за самыми дальними выступами больших камней.

Подглядывающий старик с биноклем на одной из возвышающихся скал с интересом перекинулся рассматривать покрытое струпьями тело Мирона. Язвительно и со злорадством он произнес: «Сифилитик!» Сделал это заключение он из собственного прошлого опыта.

Через три дня струпья и зеленые пятна действительно стали исчезать, к радости Мирона и удивлению старого сифилитика. Мирон обильно полил в чулане пол керосином.

Но не все получалось у Мирона так, как он хотел. Курортники за сезон так загадили стены, что пришлось их заново белить. Еще нужно было стирать за отдыхающими постельное белье. Мирон сам его стирал, чтобы сэкономить. Стиральной машины у него не было. И работать нужно было обязательно, а то по закону он бы считался тунеядцем. И Мирон устроился за мизерный оклад подметальщиком в близлежащем санатории. За такую зарплату он работал тоже чисто символически.

Прожил Мирон в Крыму три года. Можно было так жить и дальше, но слишком это было бесперспективно. Он пробовал поджениться и хотел именно на москвичке. Если переезжать – то сразу в столицу. Но ему все попадались курортницы из таких городов, про которые он ранее и не слышал. Мирон также решил, что если женится, то только на сироте, чтобы не было у нее родни, как у прежней супруги.

Активный курортный сезон, когда с отдыхающих без зазрения совести можно было драть деньги, был всего 75 дней, с середины июня до конца августа. И с водопроводной водой в Крыму были перебои. Мирон решил переехать на Кубань. Он уже давно слышал про этот благодатный край.

Михаил Матрёнин (Санкт-Петербург)

В КРЫМ, ПО ГРИБЫ

Рассказ

Что представляют себе при слове «Крым» те, кто в нем бывал, и даже те, кто ещё не бывал? Правильно: пляж и море. Но если бы я проводил там свой отпуск только так, то и вспоминать мне было бы не о чем.

…Вот утренний троллейбус №1 (Перевальное-Симферополь), где по одежке можно отличить, кто куда едет. Пенсионер в брезентовой штормовке и с удочкой явно направляется порыбачить на водохранилище. Молодой человек в черном костюме, белоснежной рубашке и при галстуке – наверняка банковский клерк: кто же ещё так вырядится в канун жаркого дня. Старушка с охапкой завернутых в марлю гладиолусов – на рынок. Некто в очках, в потертых спортивных штанах и с треснувшим пластиковым ведром: а это я. Надеюсь набрать полведра маслят.

Спросите: да откуда же они там? В заповедных лесах – всегда водились. Там даже белые встречаются. Но туда добираться сложно, места знать надо, да и заблудиться можно. А вот на окраинах Симферополя грибы появились благодаря… советской власти.

Сталина уже не было в живых, но продолжал претворяться в жизнь его лозунг «Превратим Крым в область садов, лесов, виноградников и парков!» В голых степях высаживались многорядные лесополосы. Яркое впечатление детства: прямая, как стрела, лесополоса выходит из-за горизонта и уходит за горизонт. Деревья – сплошь дикие абрикосы, или жердели. Плоды созрели, земля под деревьями, как янтарным мозаичным ковром, усыпана слоем абрикосов. По треснувшим от удара плодам ползают многочисленные осы. А запах! Будто сидишь в бочке с абрикосовым повидлом…

В ту пору почему-то жердели никто для продажи не собирал. Как-то один мужик из нашего села сделал попытку: набрал полную коляску мотоцикла и свозил на рынок. Мало того, что ничего не продал, так над ним еще и издевались. Типа, нашел что продавать – жердели!

А сейчас эти крохотные и ароматные абрикосы, идеальные для варенья и джема, ведрами выносят к поездам.

Я прекрасно помню, что во времена моего детства столицу Крыма окружали голые, лысые, каменистые холмы. Но их постепенно преобразили: вначале нарезали бульдозерами террасы, потом высадили молодые сосенки…

Где террасы – там задерживается снег, там приживаются терновник, сумах, кизил, бересклет, шиповник… Холмы быстро зазеленели. А когда сосенки подросли – под ними после дождей стали появляться маслята – побочные, но вполне реальные плоды политики коммунистов.

О, позволь мне воспеть тебя, крымский маслёнок! Высоко растёшь ты, и рядом с тобою стоя, могу оглянуть я окрестности, дальние горы увидеть и змейку дороги, ведущей к Алуште, и ветер горячий вдохнуть, что сосновыми иглами пахнет!

О, как ловко ты прячешься, крымский маслёнок! Иной раз, устав от бесплодных скитаний, присяду в колючей траве я – и вдруг ощущаю ладонью твой купол, прохладный и влажный, как нос дружелюбной дворняжки! Коричневым глянцем шляпка твоя отливает, а низ её жёлтый и пористый – в каплях мельчайших белого млечного сока!

Как жизнелюбив ты, о крымский маслёнок! Не только двойною сосновой иглою твой купол украшен: к нему прилипают и мелкие камни, которые ты раздвигаешь. На склонах крутых, на отвесных обрывах порой ты растешь даже шляпкою книзу… А вот и семья: патриарха ее я уж трогать не буду – червив он и страшен, зато хороши его внуки – крепки и упруги, не тронуты мухой грибною! Вкусны они будут и с жареным луком, с картошкой, да и в маринаде!

Утренняя роса ещё лежит на листьях мелкой ароматной земляники, словно крупная соль, но солнце уже начинает припекать. Тихо сижу я, сочиняя оду крымскому маслёнку и выковыривая из травки очередную семейку. И вдруг слышу: зашелестели кусты, замаячил за ними кто-то жуткий, страшный, явно четвероногий…