Дневник чужих грехов

Но в один прекрасный день они все же оказались в том самом городе и пошли по железнодорожным путям к родному хутору. Самое невероятное, дорогу мальчишка нашел сразу, точно двигался по навигатору.

В тот момент Агнес во дворе вешала белье. Услышала, как за спиной скрипнула калитка, а потом детский голос, хриплый от усталости, позвал:

– Мама…

Она обернулась и увидела их: Марту в чьей-то кофте с подвернутыми рукавами, в платке, повязанном на груди крест-накрест, испуганно жмущуюся к брату, и Клауса в обрезанной солдатской шинели, крепко державшего сестру за руку, детей, которых она уже не надеялась увидеть, за которых молилась по ночам, уже не веря, что они живы. Ноги у нее подкосились, и она поползла к ним, невнятно мыча. И Марта, видя странную, совсем чужую тетю, спряталась за спиной брата.

Много раз я представляла себе эту сцену, так ясно, точно сама стояла рядом. Обоих отмыли, откормили, как могли. У них вновь был дом, была мама, тяготы и лишения потихоньку забывались, но в семье они все равно держались особняком, никогда по отдельности, всегда вдвоем, точно навеки связанные той самой веревкой, которую Клаус нашел в разбомбленном вагоне. Они значили друг для друга гораздо больше, чем остальные дети Агнес. И именно этого им не захотели простить.

Разговоры начались, когда они еще были подростками, привычка держаться за руку у них так и осталась до конца жизни. Марта не обращала внимания на парней, а Клаус мало интересовался девушками. Когда он уехал учиться в город, девчонка ходила сама не своя, писала ему письма каждый день, и на почте, принимая у нее очередной конверт, ее с кривой улыбкой спрашивали:

– Скучаешь по брату?

На что она отвечала со всей искренностью:

– Очень.

Вскрыл ли кто-то из любопытных их письма, и было ли в них что-то предосудительное, мне неизвестно, но общественность стойко придерживалась мнения: здесь что-то не чисто.

Через три года Марта отправилась к брату и поступила в университет. Появлялись они здесь редко, но разговоры отнюдь не утихали. Напротив, отсутствие каких-либо фактов чужую фантазию лишь подстегивало.

Университет был закончен, брат с сестрой работали, снимали комнату в городе, одну на двоих, вроде бы в целях экономии. Заводить семьи не спешили, что для охочих до разговоров служило бесспорным доказательством любви совсем не братской. Как на все это реагировала бабка, мне неведомо.

Марта все-таки вышла замуж, а вслед за ней женился Клаус. В семьях появились дети, теперь и на них поглядывали с интересом, при случае не отказывая себе в удовольствии отметить: мальчишка Марты вылитый Николай в детстве. «Дурная кровь».

По этой причине или по какой-то другой внуков Агнес привозили не часто. А потом у Марты обнаружили рак. В то время это был фактически приговор. Через неделю брат с сестрой сели в его машину, выехали за город и на скорости сто сорок километров врезались в бетонное ограждение. Само собой, Клаус держал сестру за руку.

Сделав несколько шагов, я оказалась перед могилой Агнес. И вздохнула, по обыкновению, не зная, что ей сказать. Наши с ней отношения безоблачными точно не назовешь. Я даже толком не могла бы ответить на вопрос: любила ли я ее? А она меня? Однозначных ответов явно не существовало. И вместе с тем нас связывало не только кровное родство. Было еще что-то, чему я до сих пор не нашла названия.

На бабкиной могиле замер скорбящий ангел. Идея принадлежала моей матери, и вряд ли бы нашла отклик у самой Агнес. Мне она как-то сказала, что хотела бы навсегда остаться в родном хуторе.

«– Положили бы меня вон там, у березы… – и ткнула пальцем в сторону забора.

– Людей не хоронят, где попало, – ответила я.

– Тогда сожгите к чертовой матери, а пепел здесь по ветру пустите».

Но подобная идея привела родню в ужас, я даже пожалела, что о ней рассказала. Мама, а вслед за ней оба ее брата заявили, что странным фантазиям потакать не собираются, звучало это так, точно фантазии эти мои, а не бабкины. И только Стас был готов согласиться со мной, но в прениях не участвовал, вероятно, считая: если у него и есть право голоса, то все равно не такое, как у остальных.

В общем, ангел скорбит над Агнес, а по соседству под деревянным крестом лежит Стас. И я со странным удовлетворением отметила: в семейном некрополе места предостаточно, значит, и для меня найдется, хотя я, само собой, вовсе не тороплюсь здесь оказаться.

Я быстро навела порядок, убрала опавшую листву, протерла памятники и, устроившись на скамье, неторопливо рассказала о новостях. О своем намерении остаться на хуторе – тоже. Надо ли это покойным, мне неведомо, а вот мне было необходимо сообщить об этом бабке.

Я уже собиралась уходить, когда услышала голос, монотонно что-то повторявший, слов не разобрать. Поднялась и увидела женщину, которую поначалу не узнала. Она толкала перед собой инвалидную коляску, в которой сидел мужчина, чуть завалившись на одну сторону. Они приближались, и теперь я расслышала слова женщины.

– Ну, вот, мы почти пришли. Здесь наша Олечка, племянница моя дорогая.

Женщина, увидев меня, помахала рукой в знак приветствия. Я пошла им навстречу, крикнув:

– Добрый день!

– Здравствуй, Аня, – сказала женщина, когда я поравнялась с ними, а я подумала: как состарили ее несчастья. Сначала инсульт мужа, потом смерть сестры, а следом гибель племянницы.

В детстве мама обнаружила у меня дар художника. Как большинство детей, рисовать я любила, получалось у меня не хуже и не лучше, чем у других, но родительский глаз усмотрел в моих рисунках зачатки гениальности. Меня тут же отправили в художественную школу. Тамошние педагоги имели точку зрения, отличную от маминой, она с ней, в конце концов, согласилась, и я наконец-то покинула школу. Но в те времена, когда во мне еще видели Ван Гога, мама заботилась о том, чтобы лето не пропало даром. И узнав, что в селе появился художник, причем именитый, мама тут же бросилась к нему договариваться об уроках.

Так я и познакомилась с Коровиным. Своей фамилией он, кстати, гордился и даже намекал на родство со знаменитостью. Носил длинные волосы, бороду, из-за которой казался мне ужасно старым. Учителем Дмитрий Владимирович хотел быть строгим, но особо мне заданиями не докучал. Время от времени поправляя мою работу, давал советы, в остальное время мы болтали обо всем на свете. Иногда в мастерской появлялась его жена, Екатерина Осиповна, с подносом в руках, со стоящими на нем расписными бокалами с чаем. На блюдце неизменные пирожные, которые она пекла сама. Коровин был сластеной, а его жене нравилось потакать этой его извинительной слабости.

Само собой, пирожные я тоже любила, и данное обстоятельство, а еще разговоры с Коровиным, примиряли меня с уроками живописи, без которых я прекрасно бы обошлась.

Иногда мы отправлялись на пленэр, и это было здорово. Мы шли вдоль реки, пока не находили подходящее место, и начинали работу. На природе Коровин становился особенно разговорчивым. Меня называл «друг мой Анька», шутил и смеялся. Заканчивалось занятие купанием в реке. Потом возвращались в мастерскую, где нас уже поджидала Екатерина Осиповна с неизменным чаем.

Дмитрий Владимирович оказался прирожденным педагогом, дети к нему так и тянулись. Тем большую горечь супруги Коровины, должно быть, чувствовали от того, что своих детей у них не было. Здешние кумушки не раз повторяли: для Екатерины муж был главным человеком на свете, да и на кого еще излить свою любовь? И добавляли: «несчастная баба».