Сестрички не промах

– Я подумаю, – лениво кивнула я с целью отделаться от глупых разговоров и увеличила скорость, что позволило мне высадить Мышильду через двадцать минут. Она с грустью во взгляде сказала:

– Пока, – и исчезла в своем подъезде, а я направилась к своему дому.

В квартире меня ждал сюрприз. На диване бочком, сложив руки на коленях, сидел предпоследний и поглядывал на меня с некоторым томлением. По моему мнению, в настоящий момент он должен был находиться в квартире своей матушки, а не сидеть на диване с таким дурацким видом. Об этом я ему и заявила. Предпоследний, томясь и потирая ладошки, поднял на меня затуманенный взор и сказал:

– Елизавета, я решил вернуться.

– В эту квартиру? – уточнила я.

– Нет, – отчаянно помотал он головой. – Я хочу вернуться к тебе.

– Вы что, все с ума посходили? – возмутилась я.

– Нет, – опять помотал он головой. – Я долго думал и понял. Мы созданы друг для друга. Я покончил с пьянством. Все, – предпоследний рубанул рукой воздух и замер, выжидательно глядя на меня.

– Когда покончил? – спросила я.

– Вчера, – охотно ответил он. – Заметь, даже не похмелился.

Он подобрал животик и с улыбкой уставился в мое лицо. Предпоследний, зовут его, кстати, Михаил Степанович, у меня непризнанный гений. Величайший поэт всех времен и народов, а также обладатель неповторимого голоса и большой любитель русских народных песен. Других достоинств нет. За всю свою жизнь, а Михаилу Степановичу уже к сорока, он дважды пытался начать трудовую карьеру: первый раз корреспондентом заводской газеты «Гудок», откуда вскоре был изгнан за пьянство, а второй – комендантом заводского общежития, откуда ушел сам, ибо должность сия не соответствовала его интеллектуальным запросам. Ряд моих попыток пристроить куда-либо дражайшего супруга успехом не увенчался.

На момент нашего знакомства он исполнял арию Базилио в народном театре и тыкал в лицо всем знакомым тощую книжку своих стихов, изданную на средства его матушки, в то время заведовавшей трестом столовых и ресторанов. Он целовал мне руки, закатывал глаза, шептал: «Венера» – и в первый же вечер предложил выйти за него замуж. У меня необоримая тяга к интеллигенции, и я согласилась. Через неделю после свадьбы Михаил Степанович начал писать роман, который должен был перевернуть всю литературу (зачем ее переворачивать, он так и не объяснил), через год он все еще пребывал на третьей странице, но был переполнен грандиозными замыслами. Я предложила ему устроиться на работу. С отчаяния он запил, а ко мне обращался в стихах, где умолял не губить его талант. Просто лодырь – это одно, а лодырь-пьяница – совсем другое. Я почувствовала себя ответственной за него и стала бороться, а Михаил Степанович принялся пить еще больше. Его матушка перед своей кончиной прямо заявила, что я – погибель ее сына. В конце концов зеленый змий победил, я оставила супруга в покое, он попивал, пописывал стихи, исполнял русские народные песни на нашей кухне и даже смог перевалить в своем романе за шестую страницу. Примерно в это же время я встретила Иннокентия Павловича. Его речи о роли женщины в современном обществе произвели на меня впечатление, я поняла всю безысходность своей жизни с Михаилом Степановичем и покинула его. Только трехнедельный запой помешал тому в отчаянии наложить на себя руки. Выйдя из запоя, Михаил Степанович написал два стихотворения, в одном из которых назвал меня гремучей змеей, а в другом одалиской, и каждый понедельник заскакивал ко мне на работу занять денег. В общей сложности накопилась внушительная сумма долга, именно поэтому он безропотно кочевал с одной квартиры на другую по первому моему требованию.

Предпоследний подтянул короткие ножки с целью скрыть от меня дыру существенной величины в районе большого пальца левой ноги, сложил на животе пухлые ручки и, дважды моргнув, сказал:

– Я уже вижу его, чувствую.

– Кого? – нахмурилась я.

– Роман.

Я сбросила туфли, села в кресло и двадцать минут терпеливо слушала, что Михаил Степанович видел и чувствовал.

– У меня необыкновенные ощущения, – прикрыв глаза, заявил он. – Точно все в моей власти. Сегодня встал с утра и написал стихотворение. – Тут он поднялся и, простирая ко мне руки, начал декламировать, а закончив, спросил: – Как?

– Гениально, – кивнула я. – Особенно вот это «бестрепетно покинула меня» – сколько чувства, как емко, как сильно сказано.

– Да? – насторожился он.

– Да, – подтвердила я и предложила: – Хочешь, накормлю тебя обедом?

– Я голоден, – кивнул он, – со вчерашнего дня. Знаешь ли, когда мысли бурлят и переполняют, не до пищи телесной…

– Конечно, – согласилась я, задержав взгляд на объемистом животе предпоследнего, и решила его осчастливить: – Почему бы нам не сделать родственный обмен?

– Какой? – насторожился Михаил Степанович.

– У меня полквартиры здесь и полквартиры у Иннокентия Павловича. Я заселяюсь в ту квартиру, а Иннокентий Павлович в одну из этих комнат. Далее вы, не торопясь, размениваете данную жилплощадь.

– А как же я? – ахнул предпоследний. – Ты подумала обо мне? В тот момент, когда ко мне вернулись творческие силы, ты предлагаешь заниматься такой ерундой, бегать по объявлениям…

– Стоп, – пресекла я. – Квартира моя.

– Елизавета… – промямлил Михаил Степанович и даже выдавил из себя слезу. – Мне нужна твоя поддержка. Нам надо жить вместе. Я чувствую, в этом наше спасение.

– Ясно, – вздохнула я. – В долг больше никто не дает.

Он запечалился.

– Ты же знаешь, мой единственный доход – мамина квартира, но когда я живу в ней сам, дохода она не приносит.

– Поэтому ты решил вернуться?

– Я бросил пить, – напомнил он.

– Деньги кончились?

– Я понял: жизнь без тебя не имеет смысла. И я уже перенес свои вещи в маленькую комнату.

– Да? – обрадовалась я. – А Иннокентий Павлович разжился ключом от чердака и лезет на крышу.

– Аферист, – презрительно бросил предпоследний и с достоинством сообщил: – Я занял у соседки денег, чтобы расплатиться за такси.

– Отдашь с первого гонорара, – кивнула я и направилась к двери.

– Ты не оставишь меня, – перешел Михаил Степанович на трагический шепот.

– Суп в холодильнике, солянка на плите.

Он бухнулся на колени и лбом уткнулся в пол. Обхватил мои ноги руками и горько заплакал, перемежая всхлипывания выкриками: «Елизавета». Значит, плохи дела: не только в долг не дают, но и к столу уже не приглашают. И теперь перед ним трагический выбор: либо умереть, либо начать работать. Я потрепала его по плечу и сказала:

– Есть место дворника.

Он вскрикнул и побледнел.

– А также сторожа. Сутки дежуришь, двое дома.

Михаил Степанович сполз на пол и распластался у моих ног. С трудом дотянувшись до сумочки, я извлекла кошелек, пересчитала деньги и положила сотню на журнальный столик.

– Все, – сказала я сурово.

В этот момент в дверь позвонили. Осторожно перешагнув через Михаила Степановича, я пошла открывать. На пороге стоял Иннокентий Павлович в мятом костюме, с галстуком, сбившимся набок. Волосы взлохмачены, глаза горят нездоровым блеском, знакомый аромат коньяка известил мое обоняние, что последний основательно поддержал себя перед решительным разговором.

– Лиза, – начал он, но я перебила:

– Момент, Михаил Степанович еще не закончил свой монолог.

Последний с любопытством заглянул в комнату, где Михаил Степанович орошал слезами ковер на полу, а я пошла к телефону и набрала номер Мышильды.