Малосольная

– Нанимает пусть твой Чепковский детектива, чтобы найти чертёж!

– Ещё немного, и нам придется его нанимать и оплачивать его работу! Из твоей зарплаты, Вера Ивановна!

Тут она попыталась подбить баланс происходящему:

– Мне надо делать служебную и объяснительную писать, иначе придет Постышев и ещё работы прибавится.

Её стол был загроможден элементами персонального компьютера, с трудом можно было ручку или карандаш рядом положить, а на соседнем журнальном столе высилась их гордость в виде струйного принтера. Вера принялась за набор служебной, сверяясь с тетрадкой, положенной на колени. Эту драгоценную тетрадку ей подарила Виктория Викторовна, прошедшая курсы компьютерной грамотности. Её тоже направляли, но занятия поставили вечером, и муж позвонил заведующему, чтобы объяснить, что замужняя женщина с двумя маленькими детьми не может отсутствовать дома по вечерам. Постышев тогда посоветовал взять у кого-нибудь записи с занятий, откликнулась только Виктория Викторовна, переписав все свои записи в чистовом варианте в новую тетрадку. Но сегодня даже со спасительной тетрадкой всё не клеилось: файл не создавался, если создавался, то не там, а созданный там получал какое-то неприличное название. Преподаватели приходили и уходили, просили Веру то отнести ведомости, то принести ведомости, то сказать, где лежит заварка, то хотели получить новые ключи, при всём при этом про труп не спрашивали, а тихонько шептались в другой стороне достаточно просторной кафедры.

Может, Вере и удалось бы доделать служебную на вахту, но тут вернулся Постышев:

– Вера Ивановна, зайди ко мне.

Она в первую очередь спросила его о здоровье.

– Давит, сказал он. – И ведь какая судьба моя: только подали на меня на заслуженного деятеля высшего образования, а сейчас Ползунов говорит: «Отзываем».

– Из-за меня, – ужаснулась Вера.

– Неет, студенты жалобу написали на Фёдора Фёдоровича, что он неприличные анекдоты им рассказывает и к девушкам под юбки заглядывает. – Постышев несколько раз вздохнул, – да где же у них теперь юбки, где они взяли эти юбки, басурмане, нет сейчас их в юбках, только в брюках, да что в брюках, в джинсах, да и всё. – Он снова вздохнул – о чём это я? К чему про джинсы-то начал?

– Про Фёдора Фёдоровича.

– Да, так вот Ползунов мне и говорит, что не умею коллектив воспитывать, распустил.

– Мне бы объяснительную написать, а я не знаю, что там написать.

– Ты вот что, – Постышев был решителен, уже обрел своё всегдашнее самообладание, – ты сегодня иди домой, я тебя знаю, ты держишься из последних сил, толку с тебя не будет сегодня. Следователь тебя допросил? Допросил! Служебную я заставлю Лёшеньку сделать, заодно узнаю, как он за 40 минут экзамен у 30 человек принял, молокосос этакий, ещё за него мне не попадало!

– Объяснительная еще, – напомнила Вера.

– Объяснительную завтра напишешь, я сочиню и тебе в стол положу, а ты придешь и спишешь, я лучше знаю, что писать. Эти Чепковские ещё те прохиндеи, не удивлюсь, если они сами этот чертёж и забрали как-то.

– Да как, люди здесь всё время были, а потом я закрыла всё. Ключи у меня дома были, а сегодня утром было закрыто.

– А ты следила за этим чертежом?

– Нет, конечно, и даже вообще про него забыла, когда этот рабочий все ближние столы мусором завалил…

– Вот, и я тебе не позвонил, как собирался, в конце рабочего дня, – Постышев с любовью погладил Моторолу. – В это время, пока ты и другие входили, выходили, бегали, тебя все дергали, тут могли всю Третьяковскую галерею мимо протащить, а не рулон бумаги. Его ведь и сложить могли.

– А зачем Чепковским воровать его?

– От качества чертежа всё зависит, но ведь Ивану Эдуардовичу парень сильно досадил, он мог и найти какую-никакую мелочь и придраться, да и исправить можно при большом желании, ухудшить, так сказать. Можно всё сделать, если чертёж есть, это ведь документ. А теперь что: чертежа нет, сдавали его прилюдно, со свидетелями, так сказать.

– А почему Иван Эдуардович сразу его не посмотрел, сейчас бы не гадали.

– Значимость свою показывал, мол, хочу, посмотрю, не хочу, не буду. Да и портить настроение под выходные не хотел. А может, и глянул, никто же не смотрел, что он там за столом делает, и взял себе время на выходные подумать, как поступить. Ну да ладно, иди до завтра, поплачь там дома и приходи в порядке на работу. Жалко парня убитого, конечно, но человек он нам неизвестный, может, сам виноват. А нам дальше надо работать, мне до пенсии хотя бы два года, а тебе-то, тебе ух ещё сколько, да дочек ещё растить, о них побольше думай.

Так Вера Ивановна оказалась на улице в зимний полдень. Сначала она медленно шла по площади, называемой сковородкой, потом резко ускорилась, как бы приняв решение.

В старой части города, в доме на главном проспекте жила её мама. Раньше, когда Вера была маленькой, все дети завидовали ей, дом был украшен лепниной и стоял прямо на проспекте, так что и погулять, и поехать куда, всеёудобно. Высокие потолки и замысловато скругленные углы, просторные комнаты и кухня-аэродром, старая добротная мебель – как же она скучала по этому миру детства в мужниной тесной двухкомнатной квартирочке, где они терлись спинами друг о друга, если хотели что-то сделать вместе. «Да, всё реже», подумала она, и теперь уж о будущем загадывать ни к чему.

Ноги сами шли, было недалеко, думать было больно, поэтому разглядывала, как обшарпались запомнившиеся красивыми дома, шелушилась штукатурка, любовалась снегом, покрывшим недоочищенные осенью углы с мусором и перепревшими листьями.

Зачем она шла, чего хотела? Может, просто не могла идти домой, и больше не к кому было, подруги ведь на работе, а мама на пенсии и сидит, наверное, сейчас у окна и пьет чай, что ей ещё остается после внезапной смерти отца полгода назад. Вера укорила себя: за всеми своими суетливыми делами редко приходила, звонила вообще только с работы, муж терпеть не мог долгих трёпов по телефону, а позвонить матери и ограничиться дежурными вопросами Вера считала грубым.

Подойдя к нужному дому, она столкнулась у подъезда с несколькими пожилыми скромно одетыми людьми. Удивилась: разве бомжи собираются такими группами? Да нет, пригляделась она, это не бомжи, чистые и энергичные, пропустила их и вошла в дом. Постучала – мать терпеть не могла дверных звонков, и дверь сразу открылась.

– Что-то забыли, товарищи?

И Вера, и ее мать синхронно удивились.

– Это от тебя гости, – догадалась дочь.

– Да, это мои бывшие коллеги, хотим к юбилею Октября подготовиться.

– Ещё же почти целый год.

– Ну так что.? Мы же не молоденькие, работаем теперь медленно, да на кое-что и деньги нужны, их достать надо. А такие, как вы, и делами не участвуют, и денег не дают.

– Мама, да какие же у меня деньги?

– Правильно, у тебя и не будет никогда. Ты же приживалка при своем буржуе, еще детей нарожала, увеличила зависимость от него. Я ж говорила: не надо, одного ребенка достаточно, его можно, если что, прокормить и вырастить одной. И работа, – мама распалялась все больше и больше. Они стояли в прихожей: дочь в расстегнутом пуховике, с шапкой в одной руке и сумкой в другой, и мать в забрызганном фартуке, но аккуратно причесанная и в нарядной кофте, даже брови не забыла подвести. – Какая у тебя работа: подмастерье пятого дворника, зарплата крошечная… Это он специально так сделал, буржуин поганый, вырвал тебя с хорошей работы, ты ж инженер, в проектном институте работала.

– Мама, мама, что ты говоришь, ведь инженеры сейчас никому не нужны, закрыли давно этот институт, а он с трудом меня лаборантом, по знакомству пристроил, я хоть не на улице с товаром стою, как дочка Зинчаковской или не езжу за дубленками в Турцию, как племянница Кипчака.

– Не смей их хаять, – закричала визгливо мать, – они себе на жизнь честно зарабатывают, не спрятались за мужей, не выглядывают испуганно из-за спины, что господин позволит.

– Да и нет у них мужей уже, развелись. Ты и для меня этого хочешь?

– Я знаю, чего ты хочешь: размножаться, как кошка, вылизывать своих котят, ты ещё в детстве меня за руку укусила, когда я котят топила, такая ты и есть – мать-героиня.

Автобус она выбрала не свой, и внимательно-напряженно смотрела в заиндевевшее окошко, сохраняя стеклянную полынью в нём, прижимая иногда голую ладошку. Вышла там, где никто-никто не вышел, потому что на остановке был только парк, а в его глубине большая и неуютная территория. Ближе всего ко входу в парк на ней стоял небольшой храм, а дальше располагались какие-то хозяйственные постройки и глыбы замёрзшей земли громоздились хаотично, видимо, осенью успели вырыть котлован под большой храм, да на этом всё и остановилось.

Варежка, снятая в автобусе, так и лежала в её кармане, слегка замерзшая рука с трудом сложила крестное знамение, Вера поднялась по длинной и крутой лестнице, помогая себе раздетой рукой. Внутри было тепло и гулко. Женщина в тёмной одежде мыла пол руками. Вера оглянулась: где-то тут должны продавать свечки. Да, точно, в углу как будто киоск. Она достаточно долго рассматривала книги и их цену, иконы попыталась разглядеть, но она их не знала и не понимала, кто на них. Вдруг резко из внутренностей киоска выдвинулась женщина средних лет, Вера аж вскрикнула беззвучно. Та извинилась, что напугала и спросила, чем может помочь.

– Мне две свечи, вот эти. Самые маленькие.

– И всё?

– Ещё молитвослов, вот этот, – она показала на самый дешёвый. Ей самой было не понятно, зачем она его взяла, но было отчего-то неудобно купить одни свечи. – А где икона Божией Матери? – спросила она женщину.

Почему она это спросила? Да, бабушка всегда говорила: ты, Вера, не унывай, когда плохо, молись Божией Матери.

Женщина из киоска показала рукой прямо, а потом сразу налево:

– Там большой образ, чудотворный.