Антропологические путешествия

Санкт-Галлен – маленький тихий городок, но тут есть место «всемирно-исторического значения», что называется. Александрийская библиотека сгорела, и человечество лишилось драгоценнейших древних книг, а здешняя монастырская библиотека их сохранила. Некоторые книги VIII и IX веков лежат тут раскрытыми, под стеклом – это Библия, переписанная монахами с их собственными комментариями и переведенная на немецкий не для того, чтоб перевести (не дай Бог: видоизменять путем перевода священный текст считалось до реформации страшным грехом), а чтоб разобраться. Никто, кроме самих монахов, этих книг не видел, но и то они не смели прямо так взять и написать на родном языке божественное, потому переведенное писали между видимых строк симпатическими чернилами. Они проступают только при определенной подсветке. В монастырской библиотеке электричества нет, чтоб не испортить книги, а над книгами светятся маленькие спецлампочки, позволяющие прочесть невидимое. Можно сказать, монахи эти были предвестниками реформации, случившейся восемьсот лет спустя, а в Санкт-Галлене и реформа проходила «отдельно» от остальной Швейцарии, то есть реформатор у них был свой, местный, по имени Вадиан (ему стоит памятник в городе), и смена конфессии прошла без насилия, просто построили стену: в одной части жили католики, в другой – протестанты. Потом стену снесли, а в городе по сей день живут и католики, и протестанты.

Квартал Санкт-Галлена вокруг монастырского комплекса записан в шедевры мирового наследия ЮНЕСКО. А для самих жителей главная их достопримечательность – санкт-галленская сосиска. Белая такая сосиска, ничего сверхъестественного, но было бы страшным оскорблением есть ее с горчицей – она прекрасна сама по себе, ее даже возят как подарок, когда едут в гости. К сосиске прилагается пиво, раньше его делали монахи: самое крепкое пили сами, средней крепости продавали светским жителям, а слабое шло обслуге. Теперь все пьют пиво для обслуги.

Герб города Санкт Галлен – медведь с золотыми когтями, а кантона – вязанка дров. История возникновения Санкт-Галлена почти совпадает с легендой об основании Ярославля. Ирландский монах Галлен брел через этот медвежий угол, поскользнулся, упал в колючий кустарник, только встал – навстречу медведь. Монаха он не тронул, удовольствовавшись протянутым ему куском хлеба. Галлен счел эти два обстоятельствами знаком Божьим и построил себе тут келью, постепенно разросшуюся в аббатство – в Средние века оно было одним из главных культурных центров Европы. Потому у медведя и когти золотые – благодаря ему леса да болота превратились в процветающий город. На огонек, к кострам, которые разжигал Галлен, потянулись странники, так вязанка дров образовала целый кантон.

Мы решили прогуляться по Боденскому озеру: сели на поезд, потом на кораблик, и втекли вместе с озером в Рейн, здесь река узкая, берега зеленые, лебеди дерутся с утками за корм, который с берега бросают дети, на причале мы вышли, сели на поезд и вернулись в свою гостиницу. Я представила себе, сколь сложным и долгим было бы подобное путешествие практически в любой другой стране, не говоря уж о России, здесь же транспорт не в тягость. И потому что он есть везде, и потому что комфортабельный, избыточный – свободных мест полно, пересесть с одного на другой быстро и просто, смена города-загорода здесь дело обыденное, ежедневное. Самое главное (для приезжего, по крайней мере) – свис пасс, проездной, действующий на всей территории Швейцарии на все виды транспорта на время пребывания. Трамваи-корабли-поезда – нигде не надо изучать, как пользоваться автоматом, спрашивать, сколько стоит, искать разменную монету. Нигде не встречала ничего подобного.

От одного медведя двинулись к другому, из Санкт-Галлена – в соседний кантон Аппенцель, у которого есть собственная железная дорога – горная – с отдельными вокзальчиками. Аппенцельские поезда – красные, чтоб легко было их опознавать. И медведь на гербе – с красными коготками. В Швейцарии слова-названия подкреплены визуально: гербы, цвета поездов или трамваев, только корабли все как один белые, но и они отплывают минута в минуту, что особенно удивительно: вилами по воде – разве рассчитаешь с такой точностью? Аппенцель когда-то был вассалом Санкт-Галленского монастыря, платил дань, но в 1405 году получил независимость. Здесь и в Санкт-Галлене есть удивительные дома: отделанные деревянной чешуей, как рыбы. Совсем старых домов в Аппенцеле не осталось, пожар 1560 года (может, отсюда и красные когти – символический огнетушитель?) уничтожил всё, пришлось отстраивать городок заново, в камне, из привычного дерева отважились строить дома немногие. Зато камненные дома расписали: на одном – двенадцать картин-двенадцать месяцев с традиционными названиями на аппенцельском диалекте (диалектов, а фактически, языков, в немецкоязычной Швейцарии много, немцы не понимают ни одного): февраль – «месяц рогов» (потому что животные меняют рога), март – «костры»: на вершинах холмов зажигают костры, чтоб отметить окончание зимы, апрель – «выборы». Выборы здесь проходят с 1409 года на одной и той же площади, и процедура с тех пор не поменялась. В последнее воскресенье апреля жители выходят на площадь и голосуют поднятием рук. Выбирают не только местное правительство, но и суд, и сами законы: они раз в год пересматриваются, поскольку оказывается, что надо что-то добавить или уточнить. Голосование, соответственно, открытое, результат, как правило, виден на глаз: рук за оказывается явно больше или меньше, чем рук против. В случае неясности народ расходится в две стороны, и голоса считают. В кантоне 16 тысяч жителей – разобраться можно. Но это полукантон (всего таких расколотых надвое кантонов в Швейцарии три), есть еще Внешний Аппенцель, там 53 тысячи жителей, и они голосуют современными методами. Разделение произошло на конфессиональной почве: во Внешнем – протестанты, в просто Аппенцеле – католики. Тот, который «просто» – самый интересный и есть, красота и традиционность – католический конек. Аппенцельские протестанты даже перешли на старый (православный) календарь, чтоб отличаться от соседей-католиков, но потом поняли, что это глупо, и оставили себе только Старый Новый Год, 13 января. В новогоднюю ночь они колядуют: ходят из деревни в деревню, в масках, с колокольчиками, чтоб пожелать всем хорошего нового года.

Меня отвели в мастерскую, где Роджер продолжает дело предков: делает серьги с маленькой ложечкой – здешние мужчины носят такую серьгу в правом ухе, ложечка – символ сливок. Носят только крестьяне, конечно. Еще – кожаные ремни с латунными коровками – их носят многие, колокольчики для коров – целые колокола, побольше-поменьше, но все увесистые. Их надевают коровам, когда стадо гонят высоко в горы, и когда коровы спускаются. Возвращение с пастбищ – тоже целый ритуал и большой праздник, не изменившийся за века. В мастерской можно увидеть сразу всю альпийскую аттрибутику, которая в Аппенцеле была и есть – лучшее украшение.

Городок – пряничный, дома расписные, вокруг – зеленые горы, а пряники – местный специалитет, с миндальной начинкой. Жизнь идет по тому самому расписанию в картинках: после месяца выборов – месяц прославления Христа, май, в июне ломают плевелы (снимают урожай злаковых) и играют свадьбы, июль – месяц сена и крещения детей, в августе все наряжаются в национальные костюмы и встречают пастухов со стадами, в сентябре играют на музыкальных инструментах, в октябре женщины вышивают, а женская аппенцельская доля – вообще нонсенс для современного человека: женщины здесь получили право голоса только в 1991 году. Выборы для Швейцарии – основа жизни, страной в прямом смысле слово управляет население, принимая решение по каждому значимому вопросу: снести или построить дом (голосование на уровне города или коммуны), решить возникшие проблемы на уровне кантона (часто) или всей конфедерации (редко). Аппенцельские женщины были «второй половиной» своих мужей, им достаточно было, чтоб голосовала первая. Женщины старшего возраста даже не обратили особого внимания на перемену участи: в патриархальной семье разногласий по вопросам мироустройства не бывает. Так вот в октябре, когда женщины вышивают, мужчины собираются у одного из трех здешних озер на ярмарку коров – приходят со своими коровами, чтобы продать, купить, показать, ну и попировать заодно. Зимой крестьянин предается духовной жизни, ноябрь заканчивается праздником всех святых, в декабре готовятся к Рождеству, в январе встречают волхвов.

До самого конца XX века в аппенцельских горах были отшельники, в последние годы исчезли – видимо, бежали от вездесущих туристов, для которых теперь придумывают всевозможные тематические тропы. Есть познавательные – на пути расставлены таблички с описанием местных растений, животных, насекомых, есть религиозная тропа – от часовни к часовне. Есть тропа анекдотов, что неудивительно: аппенцельские анекдоты рассказывают по всей Швейцарии. «Приезжает немец на большом Мерседесе, видит могилу Анри Динана (знаменитый основатель Красного Креста жил здесь последние годы) и спрашивает у прохожего: «Я вижу, у вас тут умирают великие люди, а вот родился ли у вас хоть один великий?» – «Нет, – отвечает местный житель, – у нас все рождаются младенцами». Великие здесь, может, и не рождались, но жили: педагог Песталоцци и один из пионеров натуропатии доктор Фогель. Хоть и кажется, что Аппенцель, в отличие от Санкт-Галлена – совсем уж норка. В мире имя Аппенцель прославилось тремя вещами: одноименными сыром, горькой настойкой и породой собак. А для самих аппенцельцев – «лучше гор могут быть только горы», на вершину одной из них мы поднялись по подвесной дороге и узнали девиз Аппенцеля: «Подняться наверх, чтоб посмотреть вниз». Взгляда сверху чаще всего и не хватает. Многие стремятся подняться еще выше: над вершиной, как орлы, парят парапланеристы, а настоящие орлы, вслед за отшельниками, покинули гору.

Полторы тысячи лет назад Санкт-Галлен (а по-французски Сан-Галь) и неизменный на всех языках Аппенцель были медвежьми углами. Медведь-золотые руки уступил свою вотчину сразу, а с пожарным медведем шла долгая схватка. В России же медведь по-прежнему сильнее человека.

    2008

Швейцария как belle epoque

Образ прекрасной и романтической Европы ассоциируется у меня с Бель Эпок, от которой остались одни следы, а в Швейцарии именно в нее и попадаешь.

Где вот встретишь полицейское управление, расписанное художником этой самой Бель Эпок, первым абстракционистом, Аугусто Джакометти, в солнечных тонах, будто попал на курорт? В Цюрихе. Всемирно знаменитый скульптор Альберто Джакометти, его младший родственник, которому отведены несколько залов в цюрихском музее изобразительных искусств Kunsthaus, уже – не из Прекрасной Эпохи, а из трагической. В Прекрасной тоже были трагедии, но личные, иногда кажется, что характер и количество этих личных трагедий и переросли в Первую и Вторую Мировые войны.

В богатой коллекции Кунстхауса есть картина малоизвестного художника, примечательная стоящей за ней историей. Это портрет дочери Альфреда Эшера, памятник которому стоит в самом сердце Цюриха, на площади перед центральным вокзалом, Hauptbahnhof. Эшер был одним из основателей современной Швейцарии: создал крупнейший банк, страховую компанию, Политех, лучшую в мире систему железных дорог, инициировал строительство Готардского тоннеля и был одним из главных политических деятелей Швейцарии.

И вот он заказывает портрет своей дочери Лидии художнику Карлу Штауффер-Берну, молодому, но уже известному портретисту. Лидия, замужем за сыном видного политика, влюбляется в художника, а он в нее, и они бегут в Италию. Потому что в Бель Эпок сословные правила и «буржуазная мораль» оставались прежними, а изменившаяся – вместе с фотографией, кино и теми же железными дорогами – картина мира толкала молодое поколение на всевозможные вольности, и история Лидии была отнюдь не единичной. Могущество Эшера простиралось далеко, так что отцовский гнев настиг беглецов и в Италии, Карл так и не успел создать «Новый храм Искусства», о котором мечтал – его арестовали, а Лидию определили в психбольницу. В 1891 году оба кончают с собой. Бель Эпок – это конфликт прекрасного старого с прекрасным новым. Дальше пойдут только конфликты ужасного с ужасным.

Прекрасная эпоха везде была в свое время: в Кунстхаусе – зал живописи золотого века Голландии, и это был XVII, в Цюрихе это перманентное состояние: он просто вбирает в себя громкие аккорды истории, оставаясь тем же благородным собранием, вокруг прозрачного Цюрихского озера, по которому курсируют белые лебеди и белые корабли. Кабаре Вольтер, основанное в 1916 году группой дадаистов, протестовавших против эстетики Прекрасной эпохи, которая, по их мнению, и привела к войне, сохраняет свой «протестный» интерьер, где можно посидеть в баре в обнимку с бюстом Вольтера, созерцая практически нынешнее современное искусство (совриск), только начала прошлого века. Тристан Тцара, Ханс Арп, Макс Эрнст отказались от традиционной эстетики, выставляя в Кабаре Вольтер немыслимые доселе произведения – полукартины-полускульптуры, то, что теперь называется арт-объектами. Тогда это был протест против ада войны, в которой они отказались принимать чью-либо сторону, и Швейцария, как пацифистская страна, дала им возможность найти для этого протеста художественный язык, а «совриск» хоть и вышел «из дадаистской шинели», но посыл его другой: осыпающаяся индустриальная эпоха.

Не случайно у входа в Kunsthaus – черная скульптура Родена «Врата ада». Это приглашение не в ад, а к проходящему сквозь него и всегда переживающему его искусству.

Цюрих-Вест – район сугубо сегодняшней жизни: стеклянные башни, музеи современного искусства, лофты, и лебединое озеро исчезает из вида – бывшая индустриальная зона, сохранившая свой дух и ныне, только теперь это не станки и конвейеры, а образ жизни людей, перенявших от машин главное их свойство – функциональность.

В получасе езды от Цюриха, на поезде, скользящем по рельсам как по маслу (спасибо Эшеру), приезжаю в Винтертур, чтобы посмотреть необычайную коллекцию Оскара Рейнхарда, где собраны шедевры от Питера Брейгеля до Ван-Гога. Смотрятся они иначе, чем в музеях, поскольку это личное пространство, вилла с мебелью, где жил сам Рейнхард, и его личный выбор. Импрессионистов он знал в детстве, его отец помогал им финансово, а сейчас на вилле «Am R?merholz» выставлены портреты Виктора Шоке. Это таможенник, который увлекся живописью импрессионистов, стал их покупателем и другом – в благодарность каждый из них написал его портрет.

В Люцерне похожая история. Анжела Розенгарт купила четырехэтажное здание все той же Бель-Эпок и разместила там коллекцию живописи, которую она и ее отец, арт-дилер, собирали всю жизнь. Она дружила с Пикассо, там много его работ, и несколько ее портретов. На одном она изображена в колье, которое надела специально, придя на встречу со мной, любезно согласившись провести для меня экскурсию по своему музею. А всего у нее собраны сотни работ все тех же великих, от Клее до Шагала. И со всеми она была знакома, кого-то застала только в детстве, с кем-то провела полжизни, и всех пережила. Так, неожиданно, я приблизилась к легендарной эпохе – через одно рукопожатие.

В Винтертуре – еще и главный швейцарский Музей Фотографии, расположенный в двух зданиях. В одном – историческая фотография и фототека, в другом – современные авторы. Посетителей там бывает пятьдесят тысяч в год, а в Кунстхаусе – чуть больше трех тысяч. Живопись и скульптура, любого периода, многим стали казаться знаемыми наизусть, а фотография будто бы еще таит в себе открытия.

В Роршахе, кантон Санкт-Галлен, на берегу Боденского озера, стоит прозрачный куб, Forum W?rth, вход в который украшают скульптуры Ники де Сан-Фалль, а внутри – выставка из 80 работ, названная «Жажда леса» (Waldeslust). Это – малая часть коллекции современного искусства Рейнхольда Вюрта, который собрал уже 17000 объектов и открыл для них пятнадцать музеев. Его концепция – искусство, встроенное в жизнь: музей располагается в офисном здании его фирмы, и вход свободный.

Художник Ансельм Кифер, родившийся под конец войны в 1945 году в немецком бункере, всю жизнь исследовал в своих картинах истоки нацистской катастрофы, возводя ее к мифам о немецком духе, особом пути, великой миссии и великом вожде со времен сказочных нибелунгов. На выставке он представил объемную работу нарисованного выжженного леса, на фоне которого – настоящие ветки с засохшими листьями и цветами, поломанные скворечники, вырванные куски арматуры и бетона. Работа названа «Фея карбункула», фея пылающих углей. А американский художник Дэвид Лонго (р. 1953) только и пишет углем, на выставке – реалистически выписанный углем лес, где видна каждая иголочка и травинка, в его представлении мир черно-бел, а раскрашивают его люди своим воображением. Рядом – фотография упакованных деревьев Кристо (того, который упаковал Рейхстаг), дальше – целый иконостас грибов, составленный из семидесяти небольших картин, на каждой – реальный или вымышленный гриб, а если приглядеться, у них можно обнаружить человеческие лица (автор – Ламберт-Мария Вайнтерсбергер). В том же зале – скульптура австрийца Гюнтера Даниша (р. 1958): черный ствол дерева, из которого растут то ли камни, то ли грибы, а из них торчат колючки и волосинки, подойдя ближе, видишь, что это фигурки людей.

Выставка примечательна не только качеством работ, но и их перекличкой, в целом она составляет сюжет романа о последнем столетии. Где пылающие угли сменялись радужным светом.

Вот диптих: скульптура, черная ель, не очень-то совершенная, но она – данность, которую тот же автор, Дональд Бехлер, изобразил на холсте. Изображенное «хуже» изображаемого – копия всегда хуже оригинала, хочет сказать автор. Или Георг Базелиц, художник, пишущий картины вверх ногами (так они и висят). Казалось бы, зачем? Внизу, в постоянной экспозиции, работа знаменитого скульптора сэра Аниша Капура, представляющая собой стальной круг с вогнутым стальным же зеркалом. Когда подходишь близко – видишь свое отражение «как есть», отходишь – и ты уже перевернут. Видимое нами – иллюзия, если смотреть на Землю сверху – все на ней окажется вверх ногами. Картины Роберта Лонго – черные, он пишет (очень реалистично) углем, считая, что разноцветный мир – не более, чем особенность человеческого зрения, преобразующего световые волны в цвета. А Дэвид Хокни представил на выставке работу из шести холстов, изобразив пейзаж большей протяженности, чем может видеть глаз. Так что это очень осмысленное, аналитическое искусство. В своем роде тоже Бель Эпок – мирное время, позволяющее разглядывать жизнь и философствовать о ней. В Швейцарии оно всегда такое.

Из Роршаха я отправилась в кантон Тичино, из холода и дождей в тепло и солнце. И опять пошла в музей, только что открывшийся – в Лугано построили мультифункциональный культурный центр Lugano Arte e Cultura (LAC), там множество залов для всех видов искусств, здание, разумеется, из стекла – вертикаль застывшей воды к горизонтали озерной, есть даже древнегреческий амфитеатр на открытом воздухе. Так что теперь в Лугано разом появились музей, театр, концертный зал, залы для банкетов и конференций, студии, терраса с шезлонгами для культурного отдыха – стеклянная махина огромна и призвана приобщать италоязычных граждан к прекрасному.

В постоянной экспозиции – много Альберто Джакометти (куда ж без него, швейцарская гордость, ныне самый дорогой скульптор в мире), Пиранези, де Кирико, Сегантини – итальянский уклон здесь само собой разумеется. Из временных выставок я застала две, обе интересные. Молодой художник из Берна по фамилии Зимун выставил на целую стену инсталляцию под названием «171 моторчик, хлопковые шарики и короба 60:20:20». Белые шарики на коротких шлангах (шеях) по-всякому трепещут под действием моторчиков, а ящички служат рамками, границами. Как бы человек, личность (голова) которого активируется моторчиком (сердцем или кто его знает), но свободен он лишь в пределах ящичка (своего тела или общественных рамок).

Другой автор – британско-американский авангардист Энтони МакКолл, представил инсталляцию «Жидкий свет». В полной темноте лазеры рисуют на экранах белые линии, в световой луч добавляется дымок, отчего границы этого луча кажутся прочерченными, как некая твердь. Заходя в пространство света, получаешь на себе густые белые полосы, кажущиеся со стороны элементами одежды, а внутри ощущаешь себя как в море или в середине ржаного поля, но точнее – в космосе, в невесомости. Выход из луча кажется приятным возвращением на родную землю.

Выйдя из центра, садимся на площади перед ним выпить кофе, и хочется спеть «Ах, Лугано, жемчужина у моря», но это еще не жемчуг, а перламутровая раковина, жемчужина зреет долго, и она – в столице кантона, Беллинцоне. Крепостная «кремлевская» стена и замки строились с I века до н. э. по XVI на высокой горе. В наше время содержать все это было дорого, и местные власти распродали гору частным владельцам. Потом выкупили обратно, у кого смогли (до сих пор внутри крепости сохраняются частные виллы), и не зря: в 2000 году ЮНЕСКО внесло Беллинцону в реестр мирового наследия. Мы пообедали на вершине горы в гротто – это такие пещеры, некогда для хранения продуктов, которые постепенно превратились в таверны. Та, в которой мы были – гастрономический ресторан, и сели мы не в самой пещере, а на террасе, чтоб созерцать город сверху. Чувствовали себя совершенно в Бель Эпок – я стала ценить эту возможность выключения из сегодняшней, противоположной ей, Epoque Terrrible.

    2015–2018

Швейцарский пазл

Население Швейцарии – пол-Москвы, чуть больше. С Россией и сравнивать нечего, тем не менее, в отечественной федерации больше единства, чем в Конфедерации Гельветика: в каждом из 26 швейцарских кантонов свои законы, праздники, обычаи, конституция, гимн – настоящий пазл. По другому счету кантонов 23, из них три полукантона. Государственных языков – четыре: немецкий, французский, итальянский и ретороманский, но в каждой части страны говорят только на одном из них. Ретороманского не знает никто, кроме 50 тысяч жителей соответствующего кантона (Давос и Сент-Мориц, самые фешенебельные курорты – там), но и другие «чужие» государственные языки не в ходу. Зачем франкофонному женевцу итальянский или немецкий? Или жителю Цюриха – французский и итальянский? Франкофоны в немецкоязычную часть не ездят, и это взаимно, а тичинцы, италоязычные, по-немецки говорить вынуждены: львиная доля туристов – алеманические швейцарцы и немцы. Алеманический (по-франкошвейцарски, или, что то же, по-романдски) – значит, житель немецкоязычных кантонов. Тут – внимание – терминологический букет таков, что разобраться трудно не только иностранцу, сами швейцарцы затрудняются описать свою страну целиком, будто она так велика, что всего в ней не охватишь и не упомнишь. Страна точности – самых совершенных часов в мире – расплывчата во всем, что касается ее самой. Примеры двуязычия есть: Люксембург, где у всех два одинаково родных языка, Бельгия, где города делятся на фламандские и франкоязычные, а жители владеют одним как родным, другим – как выученным. В Швейцарии все сложнее. Немцы не понимают немецкоязычных швейцарцев, а швейцарский французский хоть и соответствует оригиналу, но отличается более медленной речью и как бы литературным, не разговорным, словарем.

Летела я в Женеву 11 сентября. – Не боишься? – спросили меня перед отъездом, учитывая памятную дату. «Это же Швейцария, – ответила я, – ни в ней самой, ни в ее самолетах еще никогда ничего не происходило». Причем, не потому что к этому нет теоретических предпосылок – страна интернациональная, одних мусульман проживает больше полумиллиона (на 8,5 млн жителей), и вопрос эмиграции стоял остро, пока не приняли в сентябре 2006 закон об ужесточении, немецкоязычные кантоны были за новый закон, франкоязычные – против. Дело в самой сути Швейцарии – это страна покоя. Нейтралитет – государственная доктрина, но и сам уклад жизни таков, что роль врага исполнять некому. Единственный реальный хозяин страны – ее народ, потому всякий вопрос решается не волей правительства, а референдумом. Кантоны голосуют, и если это вопрос внутренний, то каждый кантон остается при своем, а если общешвейцарский (как с законом о мигрантах), то принимается вариант, за который проголосует большинство кантонов. Их количество, кстати, тоже неоднозначно: при одном счете – 26, при другом – 23 плюс три полукантона.

Франкошвейцарцы жалуются: алемаников в стране большинство, потому все выходит по-ихнему. А эти две национальности никогда ни в чем не согласны. Впрочем, можно ли применить к Швейцарии слово «национальность»? Разговариваю с женевцами (так называется не только город, но и кантон): «Наша культура – французская, и кухня, и вкусы. Вот когда Кальвин провел здесь реформу, и Женева стала протестанской, то жители ездили в Каруж, который тогда принадлежал Франции (Савойе, которая теперь – часть Франции). Потому что кальвинизм – это строгость во всем: еда должна быть скромная, то есть невкусная, одежда почти монашеская, никаких украшательств в архитектуре и интерьерах. Иконы, скульптуры и картины Кальвин сжег, запрещая всякие изображения, ни вина выпить, ни погулять-повеселиться. Вот и ездили в соседний католический Круаруж – глотнуть воздуха». Я немедленно захотела туда поехать, это несколько остановок на трамвае от центра Женевы. Маленький городок, по сравнению с Женевой – может, чем-то и напоминающий французские (савойские) поселения, но не самые выразительные.

Кальвинизм оставил свою печать на кантоне Женева, здесь надо искать не красот, тут решаются важные дела (европейская штаб-квартира ООН), регулируются финансовые потоки (ВТО), вот скамейки – это средневековые банки: на них меняли деньги, давали взаймы, а если какой меняла и ростовщик обманывал, его скамейку ломали. Скамейка – это banca (отсюда банк), сломанная скамейка – banca rotta (отсюда банкрот). А вот скамья, на которой любил сидеть Карамзин – 126 метров длиной. Вдоль нее идет каштановая аллея, на которой один каштан, дальний, согнувшийся в три погибели, называется «официальным». Нечто вроде сурка Фила по-женевски. День прихода весны в Женеве – это день, когда официальный каштан выпускает первый листик, о чем радостно сообщается в новостях. Традиции – почти двести лет, но в отличие от сурка, каштан все тот же. В последние годы климат сбоит настолько, что листок полез в январе, потом и вовсе в декабре, и городские власти задумались о том, не спилить ли его. Может, оттого и сбои, что он слишком стар, того и глядишь, помрет на рабочем месте, и весна больше никогда не наступит.

Сидеть на улице в центре Женевы – то же, что на берегу озера в парке, только вокруг – городской коловорот и отовсюду смотрит история своими башнями и храмами. Вот писатели и облюбовали себе всякие скамейки, а Байрон – камень, на котором сочинял третью песнь «Чайльда Гарольда». Устав, брал лодку и катался по Женевскому озеру. Он приехал сюда после падения Наполеона (с 1798 по 1815 Швейцария принадлежала Франции) – Женева переживала очередной подъем. С 58 года до н. э., когда гельветы, населявшие Швейцарию, пытались побороть Цезаря, подъемов было много. Женевой Женеву как раз Цезарь и назвал: от слов «исток» и «вода», так же назвал и Геную (Genova) – потом их развело произношение. А поэт-лорд, однажды кружа на лодке по озеру со своим другом поэтом Шелли, попал в шторм. Выбрались они только у замка Шильон, возле самого русского в Швейцарии городка Монтрё.

В замке, принадлежавшем савойскому герцогу, была тюрьма. Кого казнили – вешали, обрезали веревку, и тело, съезжая по устроенной под виселицей «горке», наподобие нынешних детских, падало в озеро. Лорд Байрон был впечатлен местом и, как мальчишка, вырезал на одной из колонн узилища свое имя. Побывал, мол, но об этом и так все знают, благодаря его знаменитой поэме «Шильонский узник». Удивительно, конечно, что на озере может быть шторм, но в Швейцарии озера – это океаны, в них – исток главных европейских рек, Роны и Рейна. Швейцария – Европа в миниатюре. И вся прорезана озерами. Я даже подумала, что эмментальский сыр потому такой, с большими дырками, что сама страна – вся в глазках озер. Женевское озеро называется так только в Женеве, в других кантонах возмущаются: «Это озеро Леман, а женевцы его все время присваивают».

«Мы окружены Францией, там – Эвиан, тут – Аннси, здесь Лион», – показывают мне – и вон, вдалеке, снежный Монблан». Только я было понимаю, что женевцы – франкофилы и почитай что французы (хоть и не наблюдаю сходства с Францией), как мне немедленно объясняют, что Франция для женевцев – вовсе не пример для подражания, и французские нравы кажутся им дикими: «Что это такое, чуть что – забастовки, демонстрации, неужели нельзя спокойно созвать референдум и проголосовать?». Жан-Жак Руссо – ему выделен мемориальный островок на озере в центре города – сбежал во Францию в 16 лет, так это тогда, в XVIII веке в Женеве было душно и пресно из-за кальвинизма (где его труды были запрещены, в то время как Вольтер, напротив, устремился из Парижа в Женеву), а в XIX веке пошла совсем другая жизнь. Появилось прогрессивное правительство, разрушило все крепостные стены (о чем теперь женевцы жалеют – не похвастаться стариной), разрешило исповедывать все религии, русский Кресто-Воздвиженский храм тоже тогда построили, русские традиционно любят Женеву, здесь и Достоевский жил и писал «Идиота». И женевцы любят русских – при поддержке Александра I, на Венском конгрессе (1815), Женева стала швейцарской. А прежде единственным послаблением кальвинистов был вот этот дом – лютеранская церковь XVII века. Тоже протестантизм, но помягче. Ее разрешили построить с двумя условиями: чтоб здание ничем не напоминало церковь (снаружи оно и выглядит как жилой дом) и чтоб лютеране заботились обо всех больных и нищих города. Ну они и заботились, и даже собирали всех гуляк в кутузку. Это в городской Ратуше, где правительство и куда любой может зайти, даже в зал, когда идет заседание, внизу – средневековый вытрезвитель, зарешеченная комнатка, теперь там подсобка. Для справедливости надо сказать, что Кальвин, хоть и сжигал, бывало, инакомыслящих на костре, но считался гуманистом, создавшим в Женеве «протестантский Рим», приютивший французских гугенотов после Варфоломеевской ночи, он создал Женевскую Академию и до сих пор имеет множество последователей.

Вон высоченная крепостная стена, единственная сохранившаяся, снизу на нее смотришь как из пропасти: Швейцария – многоуровневая, из-за гор, здесь все что не озера – Альпы. Стена – женевская святыня. В 1602 году савойцы, бывшие тогда отдельным герцогством, пытались взять эту стену штурмом, ночью. Некая жительница, матушка Руайом (фамилия ее значит – «королевство»), мать 16 детей, почему-то вместо того, чтоб спать, варила в это время суп в котелке. Заслышала шум и сбросила котел с кипящим супом на савойских солдат со словами: «Так погибают враги республики». Эта победа стала для женевцев главной в их истории, они же не вояки, не забияки, главное оружие швейцарской армии известно всему миру – красные (а теперь и любого цвета) складные перочинные ножи с крестом. Сначала их производили только для армии, потом – для всех. Мне даже, похватстаюсь, один из двух производителей этих ножей, Venger, подарил именной нож. Достану его в ночь с 11 на 12 декабря (в эту ночь в 1602 году и был сброшен котелок) и буду кричать: «Так погибают враги республики».

В Женеве чувствуется, что она никогда не была ни герцогством, ни королевством, а всегда – республикой. Однажды я была на празднике «Эскалад» (буквально – «карабканье», это когда савойцы карабкались по стене) в Москве. Его устраивала зам. посла швейцарского посольства, был шоколадный котелок, который разбивали об пол, всё как и положено по ритуалу. Я и думала, что это национальный швейцарский праздник. И вдруг выяснилось, что это только женевский праздник (зам. посла была из Женевы), другим кантонам он ни о чем не говорит, у каждого свои памятные даты. Флаг, правда, общий, и как раз родом из Женевы. Здесь генерал Дюфур создал организацию международного красного креста, а также взял и его «негатив» – белый крест на красном фоне – в качестве общеармейского флага, впоследствии он и стал государственным.

Дата рождения государства Швейцария так же условна, как и все остальное в краю точных часов. Официально – в 1291 году, когда объединились три кантона, один из них Швиц, который и дал название стране (дата эта была выбрана в 1891 году, другая дата – 1815, независимость, третья – 1848, принятие федеральной конституции). Последний, 26-ой кантон – Юра – возник только в 1979 году. Он, как и Женева, франкоязычный. По географии швейцарские языки различить легче всего: запад – французский, юг – итальянский, север – немецкий, как расположены на карте и сами страны-«прототипы». Кантон Юра – по молодости своей и самый бедный, если вообще это слово применимо к Швейцарии. Ни банков, ни часов, ни шоколада, только тот самый заводик Venger, который подарил мне именной нож. Зато – тишина и то что называется «аутентичность», ненапомаженные средневековые городки, в одном из них, Сант-Урсан, я ела форель, пойманную прямо на сковородку, и еще раз убедилась, что часы лежания на ледяных подушках выветривают из рыбы память реки, а она самая вкусная и есть – река.

В Сант-Урсане тишину кантона нарушала толпа школьников. Я удивилась: вроде не каникулы, а дети гуляют – выяснилось, что в школьной программе есть неделя, когда учеников отправляют путешествовать по другим кантонам: познавать родину. В одних они учатся ориентации на местности (как здесь), в других – занимаются спортом, в соседнем городе (и кантоне) Невшатель, куда я поехала, облизываясь после форели, для них на улице построены павильоны, где они изучают профессии. Павильоны открытые, как для какой-нибудь экспо, в одном стог сена и живая корова, ее учатся доить, в другом пилят доски, и так вся центральная улица перекрыта четырьмя тысячами школяров, осваивающих сельское хозяйство и строительство. На практике легче сориентироваться в выборе профессии. Город сносит неудобства безропотно: «Дети – наше будущее». Да тут даже полицейские выглядят так, что грозности в них – никакой: добродушные ребята в разноцветных маечках. Эта униформа такая, в 2005 году ввели. До этого у каждого кантона была своя полицейская униформа, но из экономии решили сделать одну – для франкоязычных (веселенькую), другую – для немецкоязычных (строгую).

Самая высокая точка Невшателя – замок Novum Castellum 11 века (отсюда и название города: Neuchatel значит – Новый Замок). Вокруг было озеро. По мере того, как озеро отступало, город расширялся вниз, так что чем ниже расположен квартал, тем более молодому веку он принадлежит. XX идет по берегу нынешних озерных границ. Потрясением были автоматы-андроиды в Музее Изящных Искусств. Это три куклы в человеческий рост, которые создал в XVIII веке часовщик и гениальный человек Пьер Жаке-Дроз. Их можно назвать первыми компьютерами: одна кукла пишет, макая перо в чернильницу, задумывается, голова ее двигается, она может написать любую заданную фразу из сорока слов латинскими буквами. Вторая кукла играет на клавесине. Нажимает пальцами на клавиши, и звук рождается так же, как если бы играл живой пианист. Третья кукла рисует любую заданную графическую картинку, от портрета до пейзажа. Оказалось, что труднее всего – писать, этот механизм самый сложный из трех. В свое время андроиды произвели фурор при всех королевских дворах, и часы Дроза благодаря этому прославились тогда больше других (они есть и сейчас, и делают их потомки той же семьи).

У Невшателя есть второе название, почему-то по-английски – Watch Valley – и почему-то переводящееся в туристических проспектах для русских как «долина точности» (а не часов). Здесь сосредоточено большинство часовых марок. Второе место – у Женевы, она же и родоначальник. Связано это все с тем же Кальвином, который запретил всякие украшения, и мночисленные женевские ювелиры вынуждены были искать лазейку для выживания, ею и стали часы. Началась женевская часовая эпопея в 1536 году, когда французские гугеноты массово эмигрировали в Женеву. Среди них были ювелиры, художники и механики, объединив свои усилия, они и наладили собственно часовое производство, до того в мире существовало лишь несколько «переносных» (то есть, не башенных) миниатюрных (размером с кулак) экземпляров. Воочию всю историю часов можно увидеть в музее Патека-Филиппа. Там на трех этажах собрана уникальная коллекция, от первых в мире до именных часов королевских особ, Штрауса, Чайковского, Вагнера – почему-то именно наследники композиторов согласились расстаться с ними ради музея. Тут и часы-произведения ювелирного искусства (11 миллионов долларов – самые дорогие), и с поющей механической птичкой, и часы-картины, и часы-книги, и восемь тысяч томов книг о времени. Я к часам равнодушна, но была впечатлена. Особенно, когда смотрела на солнечные часы, которые есть почти во всех швейцарских городах. Что ж такое, думаю, все они показывают неправильное время. Тут-то мне и объяснили, что это точные швейцарские часы врут, а солнечные говорят правду. Потому что все наше время – условное, часовые пояса сдвигаются поминутно, а не сразу – на час по прочерченной границе. Швейцарцы это хорошо чувствуют в силу размытости собственных культурных границ. И даже про точность часов не обольщаются: все это – уловки разума.

Женевских часовщиков стало так много, что они потекли в провинцию, и выбрали себе кантон Невшатель, почему он и называется Долиной Часов. Большинство поселилось в городке Шо-де-Фон. Сегодня он ничем не примечателен – сгорел, поскольку был весь из дерева, и теперь перестроен по манхэттенскому принципу: параллельные и перпендикулярные улицы. Но городок этот – родина современной архитектуры. Можно сказать иначе – место, где умерла классическая архитектура. Здесь в 1887 году родился Ле Корбюзье, настоящее его имя – Шарль-Эдуард Жаннере. Он учился здесь же, в Шо-де-Фон, на художника, но его педагог посоветовал ему попробовать себя в архитектуре. И Корбюзье начал: сперва построил дом в стиле арт-деко для учителя, потом – для родителей, после третьего дома отправился путешествовать. Его первым идеалом стала Пармская обитель (где все вместе и каждый в отдельной келье), вторым – производственные здания в Германии (функциональность), третьим – Турция (простота бедных домов). Потому построенную им по возвращении в родной город виллу прозвали «Турецкая вилла». Думали, что так строят в Турции, хотя вовсе и не так.

«Турецкая вилла», спроектированная им по заказу одного из часовщиков, примечательна тем, что хотя она и сохраняет признаки «нормального» дома, но в ней все пять принципов Ле Корбюзье, сформулированных и примененных в его радикальной архитектуре позже, уже присутствуют. Каркас дома, построенный по принципу кристаллической решетки (на которую можно навесить любой фасад и сделать внутри свободную планировку, поскольку нет несущей стены), плоская крыша, стена-окно и столбы, позволяющие дому «висеть в воздухе». И все из железобетона, разумеется. В Турецкой вилле есть и любимый архитектором символизм: центр дома – квадрат (Земля), левое крыло – полукружье Солнца, правое – Луны. Потом он напишет огромный трактат, назвав основу нового зодчества модулором – это перенесение пропорций человека и золотого сечения на архитектуру. Короче, небоскребы, стеклобетонные коробки и конструктивистские каракатицы взамен «симфоний в камне» стали возможны благодаря Корбюзье из кантона Невшатель. Но на нем дело не кончилось. Один из самых прославленных архитекторов сегодняшнего дня – тоже швейцарец, Марио Ботта, в Невшателе он соорудил Центр Фридриха Дюренматта.

Дюренматт хоть родом из Берна, но последние двадцать лет провел здесь. Купил дом, оставив завещание, чтоб тут сделали музей и развесили его картины. Он считал себя, прежде всего, художником, но в этом качестве признания не получил. Ботта встроил дом Дюренматта в конструкцию, где выставлены все картины и даже расписной туалет – с юмором, конечно, которым отличаются все произведения великого драматурга. В Центр наведываются литературоведы, для них есть даже гостевые комнаты, как в отеле, поклонники писателя тоже любят здесь клубиться за чашкой или рюмкой. Лучший памятник писателю. Если не считать Дрозовского писателя-автомата, который показывает цену писательского труда: чтоб он написал сорок слов, его надо программировать три часа.

От Дюренматта я перетекла к Набокову, в Монтрё, где он прожил в отеле Монтрё-Палас шестнадцать лет. Осталась мемориальная комната. Пытаюсь понять: что писателям медом намазано в Швейцарии? Догадка такая: здесь пространство разомкнуто, в нем нет жестких граней, оно переливается. Даже внутренних названий страны – шесть: Сюисс, Свицра, Свиццера, Швайц, Швайцерланд, Конфедерация Гельветика. Последнее – на номерах машин и в электронных адресах: CH – аббревиатура от Confederatia Helvetica, но для одних швейцарцев – это и не название вовсе («Наполеон, завоевав Швейцарию, назвал ее Республикой Гельвеция, это ушло в историю»), для других – суть страны. Я спросила у одного цюрихца, что объединяет все эти столь разные и разноязыкие кантоны, которым и дела нет одному до другого? Он ответил: Конфедерация Гельветика. Вместе держит то, что все здесь – не Франция, не Германия, не Италия, каждая со своей исторической конфигурацией, здесь собралось то, что противится строгости реестра. И время условно: Цезарь, Кальвин, Наполеон, Байрон, Набоков – все это не учебник истории, а краски Швейцарии. Даже Наполеон понял и так обратился к завоеванным: «Швейцария не похожа ни на одно другое государство, природа сделала Ваше государство федеративным, хотеть его завоевать – не дело мудрого человека». И фактически дал Швейцарии волю, отменив в 1803 году унитарную Республику Гельвеция. О швейцарский покой разбивались самые яростные волны.

Швейцария, занимающая первую строчку рейтинга конкурентоспособности стран мира последние десять лет, с 2006 по 2017-й, в списке мирового наследия ЮНЕСКО отмечена несколькими памятниками, и один из них – неожиданный, виноградники Лаво. Вино здесь, надо сказать, отменное, но его мало, так что оно дорого стоит и не экспортируется. Я поехала к этим виноградникам, неподалеку от Монтрё, не понимая, какое это имеет отношение к мировому наследию. Оказалось, речь о средневековых каменных террасах: альпийские склоны такие крутые, что лозе не выжить, земля из-под корней уползает. Потому и построили терассы. Как говорят местные виноделы: «У нас три солнца: одно – в небе, другое – отражение от озера, третье – отражение от террас». Камень прогревается на солнце и греет кустики в условиях нежаркого климата.

За полосой виноградников – городок Вёве, где жил Чарли Чаплин. Великий юморист тоже выбрал себе для жительства всевместительную и всесовместительную страну. Памятник в городе – само собой, но друг-шоколадник увековечил его в шоколадных чаплиновских ботинках, чтоб вспоминали артиста каждый раз, как съедят «ботинок», это и сейчас – лучший сувенир из Вёве. Цюрих тоже гордится своим кондитерским изобретением: называется «люксембургерли». Поскольку один люксмбуржец стал делать их в Цюрихе. – Когда? – спрашиваю я, изумленно глядя на хорошо известные мне французские меренги с кремом посередке, макароны называются – любимое лакомство Людовика XIV. – В XIX веке, – отвечают мне в главной цюрихской кондитерской Sprungli, она – одна из визитных карточек самого населенного, самого богатого и самого красивого швейцарского города. – Так они уж были в XVII во Франции, – замечаю я. – У них макароны, а у нас люксембургерли, – спокойно возражают мне и угощают. Вкусно – из-за кремов, разных, натуральных и свежайших.