Евгения. Повесть-интервью

Евгения. Повесть-интервью
Татьяна Сергеевна Сергеева

"Евгения. Повесть-интервью" – это философско-психологические произведение о человеке, внутренняя сила которого восхищает. История жизни, записанная из первых уст.

"Наша жизнь – это скрипка, смычок же к ней – Мы сами. И только нам решать, с какой силой и в какой тональности будет звучать этот прекрасный инструмент!" (Друг)

Татьяна Сергеева

Евгения. Повесть-интервью

Памяти Евгении Ладыжец…

Предисловие

Я не смогу изложить историю нашего знакомства – каковым оно было, что этому предшествовало – хотя бы потому, что не помню. В памяти не осталось даже смутных воспоминаний – скорее лишь знание того, что это свершившийся факт. Оно состоялось еще в моем далеком детстве – лет шести-семи от роду – и, по сути своей, было косвенным. Некоторое время моя семья, тогда успешно ведущая предпринимательскую деятельность, арендовала у этой женщины гараж, находящийся в соседнем дворе, у самого забора детского сада, в который меня водили, – вот и все, что я знаю об этом.

Вторично наши пути пересекутся спустя долгие годы, когда мне будет под тридцать, ей – около восьмидесяти. Это была не случайная случайность, я верю! На тот момент судьба давно не жаловала. Ни на материальном, ни на любом другом поприще. Отца уже несколько лет не было в живых. Мы с матерью, оставшись вдвоем на целом свете, что ни на есть выживали как могли. Борьба с бедственным положением в конечном итоге привела ее на работу в отделение почтамта, обслуживающего наш микрорайон. Я часто приходила помогать. О пожилой неходячей женщине, проживающей на закрепленном за мамой участке, которой, в силу ее физического недуга, нужно заносить всю корреспонденцию в квартиру, я была осведомлена. И впервые встретившись с ней уже будучи взрослым человеком, конечно же, не узнала. Мне скажут позже, кто есть кто.

Мы жили на одной улице, более того, всего через дорогу друг от друга. Ее маленькая однокомнатная квартирка на первом этаже была довольно темной и имела весьма скромное убранство. Разумеется, я и не ожидала увидеть богатства и роскоши в интерьере, зная о хозяйке жилища, но почему-то она приводила меня в уныние еще с порога, – и так каждый раз, – здесь было как-то неуютно. Наверное, это из-за постоянного полумрака и громоздкой мебели казалось, что не только потолок давит тебе на плечи, но даже стены зажимают тебя как в тиски. Смягчали угнетающую обстановку лишь небольшая дружелюбная собака и толстый «независимый» кот.

Женщина была одинокой и гостей принимала нечасто, по крайней мере, я их редко заставала. Она много лет не выходила на улицу: с возрастом не осталось сил и в руках, чтобы перенести свое тело с постели в инвалидную коляску. Возможно, поэтому ее общительность порой граничила с назойливостью. Она никогда не жаловалась на свою жизнь, но очень любила о ней рассказывать. Часами… Сложно однозначно ответить, какой она человек… Историю, которую я пропишу в этой книге, – ЕЕ историю, – я слышала многократно, из первых уст, и многократно мое мнение о ней сменялось подобно тому, как день сменяется ночью. Однако я не преследую цель показать ее положительные или обличить отрицательные качества и уж тем более не преследую цель вызвать к ней всеобщую слепую жалость. Нет! Почему же я все-таки пообещала себе написать о ней? Все проще! Было то время, то место и те обстоятельства…

Звуковая дорожка 1

– Раз, два… Проверка записи… Звук отличный… Пишем!

«Пишем!», точно команда режиссера «мотор!» на съемочной площадке, прозвучало так твердо и уверенно, – со знанием дела, – что ему, казалось, мгновенно покорилась и умолкла даже лохматая черно-белая сучка, обычно прерывающая беседы своим звонким дружеским лаем. В квартире стало тихо. Женщина приподнялась в постели, подложив подушку под спину. На всякий случай я установила диктофон у самого изголовья. Голос моего респондента был слабым и негромким, а разговор долгим, поэтому я все время переживала, что что-то пойдет «не так», и каждую минуту поглядывала на экран устройства.

– Тетя Женя, давайте начнем традиционно – с ваших метрических данных.

– Родилась я четвертого марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года в Кустанайской области в небольшом городке – административном центре Джетыгара. Но прожила там недолго – до тридцать девятого года. Потом у меня была другая семья…

– А та, в которой вы родились, какой была? Рабочего класса, интеллигенция? Чем занимались родители?

– Ой, я затрудняюсь ответить… Я только знаю, что тогда отец работал на золотодобывающей шахте. В тридцать девятом году пустился в бега – «нашкодничал». И ловеласом был таким же, как и мать. – Тут женщина смущенно засмеялась. – Это я уже по рассказам людей говорю… Но мы его любили больше, чем ее. Мы – это я и старшая сестра. Младшую сестру, Эльвирку, которая погибла, – попала под электричку в Новосибирске в юности, – я никогда не видела. Я покажу тебе ее фотографию. Я даже точно не знаю, какого она года рождения, потому что меня там уже не было. Вообще, мать старалась как-то обо мне не распространяться после того, как отправила меня на лечение в клинику в Москве.

– А как ваше отчество будет?

– Степановна я! А фамилия – Ладыжец! Всю жизнь! Я свою фамилию никогда не меняла. Да я и замуж-то ни разу не выходила… Но любовники были – не жалуюсь! Уж не знаю за что, но меня любили! – Последние две фразы она произнесла так по-детски игриво, что я почувствовала внутри, неловко признаваться, легкий отголосок зависти, и этот едва уловимый отголосок меня сильно огорчил.

– Наверное, потому что вы очень хороший, светлый человек, что нынче большая редкость! К сожалению! – сказала я, сама не веря в то, что говорю. Боже упаси, мое неверие ни в коем случае не касалось мною же данной ей характеристики, нет! Просто к этому времени я, увы, уже не верила в большую и чистую любовь только за красивую душу.

– Да, я с тобой согласна… Знаешь, как мне обидно бывает… Редко, но бывает! Вот соседка… Трудно ли ей зайти самой, а не ждать, когда я позвоню, и спросить: «Тетя Женя, может, вам что-нибудь нужно?». И так, кстати, все! И вроде бы хорошие отношения – у меня к ним, у них ко мне, – но только до звонка. Позвонила – не отказывают…

– Но сами не предлагают? – предугадывала я.

– Но сами не предлагают.

– Я вас понимаю. Я давно перестала звонить кому-либо… А зачем? «Особо стеснительные» просто не снимают трубки, остальные – вечно заняты…

– Я всегда свободна! Звоните в любое время! – поддержала Евгения, услышав грусть в моем голосе, искренне улыбаясь, от души, укутав меня мягким и теплым взглядом, точно пледом в студеный вечер.

– Родни – не счесть! – не унималась я. – Ближней, дальней! И по материнской линии, и по отцовской! Большинство из них здесь, в городе. А мы с мамой вдвоем… Знаете, если вы родственникам «в тягость», то что говорить о соседях…

– Веришь, у меня по папе тоже много родственников. У него одного только пять сестер было, а сколько там всех остальных – до утра перечислять хватит. И они тоже не стремились принимать хоть какое-то участие в моей судьбе. Хотя многие из них очень хорошо устроились в жизни и при желании, точнее, при наличии родственных связей не только по бумагам, без особых усилий могли бы хоть как-то меня поддерживать. Вот возьмем одних, самых таких… устроенных – одну из теток моих с ее мужем. Мне приходилось с ними сталкиваться в Москве еще в молодости. Они жили как сыры в масле. Отец там такой важный был, «шишка», – в Министерстве работал, потом в Китае. Я точно не знаю кем, но помню его одетого по военной форме… Как она ему была к лицу! Где-то сохранилась его маленькая фотография, я найду! Так вот, у дочерей их – самые престижные университеты за плечами, отдельные квартиры, приличные должности… Но мы с ними дружны особо никогда не были. Они все меня стыдились!

Женщина закопошилась. Достав из ящика старого книжного шкафа, стоящего вдоль кровати и вплотную к ней, толстый полиэтиленовый сверток со снимками, она принялась тщательно их перебирать, вероятнее всего, отыскивая тот, о котором только что вела речь. Я молча наблюдала за ней. Я заметила, как менялось ее настроение в зависимости от того, кто запечатлен на том или ином фото. Одни она быстро отбрасывала в сторону с некоторым, как мне показалось, пренебрежением, на других задерживалась, с интересом рассматривая, будто прежде не видела или видела много-много лет назад.

– Это моя подруга Любаша и моя крестница, – снова заговорила она, протягивая мне черно-белое изображение. – Мы дружили с шестьдесят четвертого года, и ни разу у нас не было никаких столкновений, ни разу! К моему величайшему горю, она умерла, второй год вот пошел. А этот, ты меня извини, хрен моржовый – иначе его не назовешь – муж ее. Он, когда Любашу встретил, так сильно влюбился, что почти сразу сделал ей предложение и долго уговаривал выйти за него, а она ни в какую не соглашалась! А потом он со мной познакомился и начал наседать на меня: «Женя, поговори с ней, пожалуйста, убеди ее! Ты же умеешь!» – горделиво воскликнула женщина, и, заливаясь заразительным смехом, продолжила. – Мы с ним хорошо ладили, сложно было сопротивляться! И что ты думаешь? Уговорила! Я, между прочим, не одну пару поженила! Представь себе, я сваха! Сама незамужняя, на костылях, а сколько свадеб на моем счету! Вот умора!

– А почему бы и нет?! – риторически спросила я, невольно хихикая в такт своей собеседнице.

Евгения тут же приняла серьезное выражение лица и, выдержав небольшую паузу, закончила:

– Он бросил Любашу, прожив с нею сорок пять лет. Нашел себе какую-то тюремную бабу и ушел из семьи. Еще и имущество хотел прихватить с собой… Все поделить не мог дачу, машину… Эх, ладно, это теперь не существенно.

Странно, но я уверена, что на секунду у меня возникло то необъяснимое чувство, которое обычно и возникает, когда ты становишься случайным свидетелем чужого скандала, придя на праздник чуть раньше положенного часа. Растерянность? Конфуз? Все верно. Я громко вздохнула и заерзала на табурете, пытаясь собраться с мыслями и придумать новую тему для разговора, но, к счастью, меня опередили.

– Вот она, моя семья, – произнесла тетя Женя тоном, лишенным эмоционального окраса, что больше привлекло мое внимание, чем сами слова, указывая пальцем на групповой снимок, лежащий передо мной на постели. – Отец, мать. Это отцовы сестры: одна, вторая, третья и четвертая. Пятой на фото нет, она была сама по себе.

После, немного помешкав, она дала волю эмоциям и добавила с нескрываемой неприязнью:

– А с ее дочерью мы не общаемся уже лет десять. Она как-то ко мне приезжала, а на тот момент у меня гостила сестра с внуком, и мне пришлось поселить ее в пристройке – на балкончике. А куда я должна была ее деть? И она обиделась, что я ее «плохо приняла». Лентяйка, кстати, неимоверная! Моя сестра после онкологической операции ползала по квартире на четвереньках – полы мыла, а та даже веником в середине комнаты не помахала.

– Яркая пара – ваши родители. Отец – весьма интересный мужчина, мать – очень видная женщина, – отметила я, пристально, точно зачарованная, вглядываясь в фотографию и пропустив мимо ушей половину того, что давеча было сказано.

– Ну, проститутка хорошая, – резануло мне по ушам. И хотя я четко расслышала кинутую в качестве «уточнения» реплику, я сначала им не поверила, решив, что мне все же послышалось, но когда я подняла глаза на ее отправителя, сомнения в «исправности» моего органа слуха развеялись. Сложно как-то однозначно растолковать гримасу женщины, и я не буду за это браться. И уж не мне судить, кто прав и что правильно. Но такая откровенность шокировала, и отреагировать на нее хоть каким-нибудь образом я не смогла.

– Она работала бухгалтером. И в довоенные годы, и после войны, – как ни в чем не бывало продолжала Евгения. – Отец, как я уже говорила, работал на шахте. На фронте он лишился ноги и домой к нам не вернулся. Благодаря его младшей сестре, которой нет на фотографии! Я позже все поясню. Кстати, меня назвали Женей в честь вот этой тетки, второй, а она, в свою очередь, была замужем за дядей Федей – той самой московской «шишкой». Каким он скрягой был, таких свет не видывал! Да бог с ним! Так вот, меня привезли на лечение, а потом по настоянию вот этой… Знаешь, язык не поворачивается ее сейчас матерью называть! Как вспоминаю о ней, мне становится дурно! – громкий выдох, минута молчания. – Прислала письмо на главврача, которое мне передали спустя пять лет после того, как меня вывезли в Сибирь, в Тюменскую область… Ты можешь себе представить, в таком состоянии? Со всеми причиндалами: с кроваткой гипсовой, с шиной, корсетом и со всей амуницией! В Сибирь, в детский дом! А я тогда еще вообще не ходила. Я там пошла! Сама! Там некому было нами заниматься, никто не был заинтересован! Я помню медсестер… Они вечеринки в конторе до утра устраивали с парнями и на этих вечеринках нагишом танцевали на столе… Представь, в каких условиях мы жили! Кому нужны дети? Всякие были! И ходячие, и лежачие, и со свищами… А лечить чем? Кроме мазей, ничего! Перевязки – единственное лечение, которое мы получали, и от всего сразу. Процент смертности зашкаливал. Я видела много детских смертей… С таким медицинским обслуживанием там выживали действительно здоровые… Ой, а вши! У всех поголовно детей были вши! Хотя мы мылись, нас на санях возили в баню! А боролись мы с ними как? Вычесыванием! Керосин нам никто не давал! Мы клали перед собой подушки, брали гребешки, перемотанные нитками, и каждый вечер вычесывали. Вся подушка была ими усеяна! Кошмар! Я во время войны вшей не знала! Ладно уж мы! Но Люся у нас была… Ее кровать стояла рядом с моей. У девочки после кори началось сильнейшее осложнение. Она просто не могла двигаться! Все тело застывшее. Только голова чуть-чуть поворачивалась. Ноги в коленях не разгибались – всегда в сидячем положении. Одна рука вообще не шевелилась – ровно висела вдоль туловища, а вторая, согнутая в локте, едва поднималась до рта. И у нее были красивые волосы, длинные, густые, пепельного цвета. Локон в локон! Как ей расчесываться? Я просыпалась по ночам от ее плача. Они ее грызли. Таня, у нее уши обгрызены были! И никто не обращал на это внимание. А этот детский дом считался санаторного типа!

Могла ли я представить? Да! Могла ли я прочувствовать? Нет! Несмотря на всю мою сентиментальность и проникновенность. Рассказ событий из реальной биографии порой звучал так чудовищно и где-то даже иррационально, что казался каким-то фантастическим, – его было трудно воспринимать, потому что трудно уверовать. Разумеется, это не означает, что я оставалась абсолютно равнодушной ко всему, что так скрупулезно записывал мой диктофон, но какие бы красочные картинки ни рисовало мое воображение, я имела, по ощущениям, всегда одностороннее отношение к столь диковинным фактам из чьей-то жизни – было грустно, как от некоей печальной истории, произошедшей где-то.

– Ах, Танюша, какие там места! – неожиданно воскликнула моя собеседница, заставив меня вздрогнуть. – Я их до сих пор забыть не могу! Изящные мачтовые сосны, высоченные-высоченные, с красно-желтой корой, и пушистые карликовые березки с кудрями до земли! Озеро с хрустальной водой, а посреди него островок с дикой вишней! Весной, как разлив сходит, эта вишня зацветает и островок покрывается ажурной белой вуалью! Вот почему я не писатель?! А еще лучше – художник… Невероятной красоты местность! Когда я начала понемногу ходить, мы бегали с ребятами в лес по грибы и ягоды. Ходячих регулярно за ними посылали, а я по своей инициативе присоединялась.

– И сколько вы там пробыли?

– С пятьдесят первого по пятьдесят третий год. Около двух с половиной лет. Как мне исполнилось шестнадцать, меня оттуда выпроводили и отправили к отцу. Отец на тот момент жил в Казахстане.

– А до пятьдесят первого года находились в Москве, я так понимаю?

– А до пятьдесят первого года я здесь была.

– В Крыму? – удивилась я.

– Да. Из Москвы нас к концу войны сюда повезли, в этот город. Санаторий, в котором нас разместили, и по сей день существует и действует, только название сменил. Еще территория пляжа стократ сократилась. А тогда он был просто огромный! И весь заложенный минами. Перед самым нашим приездом троих ребятишек нашли… подорвались… Мы прибыли как раз на День Победы. Я помню, как люди радовались!

– Вы всю войну в Москве пережили?

– Нет, не совсем. Нас перевозили постоянно по окрестностям. Мы убегали, а война будто шла по пятам. Бывало так, что только приехали, разгрузились, а через полчаса снова по машинам – по санитарным машинам, где в три яруса подвешены носилки… и кто-то на полу… Мы пытались прятаться в метро, в лесах, в глухих деревушках. Я уже не припомню названия всех мест, где мы делали остановки, но помню, что они всегда были недолгими. Дольше всего мы пробыли в Пожве – несколько дней. Это был маленький поселок у озера посреди леса. Я думаю, что это было озеро, потому что каждое утро и каждый вечер было слышно кваканье лягушек. Мы расположились в деревянном доме с полчищем тараканов, а спали на полу, так как там не было кроватей. А питались в основном ягодами, которые нянечки собирали в лесу, – земляника, клюква, черника. Часто выли сирены и доносились звуки бомбежек, и они очень пугали. Мы плакали и поднимали крик громче сирен. Недоедали, недосыпали… Зимой нам выдавали одеяла, подбитые маленькими норковыми хвостиками, и мы эти хвостики отрывали – это были наши игрушки. Потом нянечки стали шить куколок из тряпочек… Я рисовала неплохо, вырезала фигурки из бумаги. Особенно балерин! Я очень любила балерин! Когда нам впервые показали про них фильм, я влюбилась, – тут женщина перешла на шепот, но он не помог ей скрыть дрожь в голосе, ту дрожь, которая появляется, когда пытаешься сдержать слезы. – Я мечтала, что когда-нибудь буду балериной… У нас не было электричества, ночью комнаты освещали керосиновые лампы. И я руками отбрасывала тень на стену, воображая, как танцую…