Матка

Отсутствие конкурентов и даже завистников объяснялось не только уникальностью таланта, но и своеобразным личным обаянием Тасманова. Все, кто его знал, отмечали парадоксальное сочетание несколько надменной замкнутости и в то же время как будто наивной восторженности, непредсказуемая перемена которых гипнотически подчиняла волю окружающих. Незабываемое впечатление в ореоле колоссального успеха, мистической силы и безупречного мастерства производила и безусловно эффектная внешность. Тасманов с детства отличался поразительной красотой: идеально правильные черты лица, на котором обыкновенно лежало задумчивое, немного мечтательное выражение, безмятежный рисунок тонких черных бровей, невинные серые глаза, прозрачные, как печальное осеннее небо, четко очерченные полные губы, матовая бледность, длинные иссиня-черные волосы, падавшие на глаза, как тень; стройная, изумительно пропорциональная фигура, скупые, точные, словно заранее выверенные движения. Из-за пронзительного взгляда неподвижных широко раскрытых глаз некоторым виделась в его облике какая-то неуравновешенность и опасность, но это подозрение полностью противоречило его неизменно, и даже неестественно, сдержанному обращению. «Он кажется в чем-то сродни камням, с которыми любит работать, – как-то заметил в интервью один из знакомых с ним художников, – та же эффектность и отчужденность. При всей вежливости его манер влияние, которое он оказывает на людей, по неумолимости напоминает камень».

Многие из тех, кто знал моего отца лично, составили о нем похожее мнение, но каждый и сейчас может убедиться в справедливости этих свидетельств по стереозаписям. Приходится признать, что трудно представить человека, способного произвести более глубокое впечатление – не только благодаря ослепительной красоте, в которой, казалось, воплотилось и духовное совершенство, но прежде всего благодаря абсолютной, неправдоподобной самодостаточности его поведения. Просматривая записи, сделанные в основном для прессы или в относительно неформальной обстановке светских приемов, убеждаешься, что в его манерах отсутствовала малейшая наигранность или застенчивость, малейшая неловкость, малейшая пошлость. Вдохновенность пророка сочеталась в нем с безыскусственностью ребенка; и все, что его отличало, от молчаливого беззащитного и одновременно пронизывающего взгляда до неожиданных, продуманных, метких суждений в тех немногих случаях, когда он высказывал свое мнение, – все носило печать какого-то непостижимой, нечеловеческой безмятежности. Что и говорить, отцу виртуозно удавалось производить впечатление, прямо противоположное тому, чем он был в действительности. Чтобы подобное всеобъемлющее лицемерие нисколько не тяготило, надо обладать бесстыдством в высшей, никакими средствами не измеримой степени; лживость, черствость и безграничная самонадеянность были в его природе.

За блестящей и непроницаемой стеной всеобщего поклонения и восхищения отец вел совершенно противоестественную жизнь, истоки которой гнездились в скрытых свойствах его натуры. Удовлетворения своим врожденным порокам он искал инстинктивно, но последовательно и непреклонно, подчиняя все свои действия главной цели, которую, пожалуй, никогда до конца не осознавал и не формулировал для себя. Несмотря на формально освоенное искусство поддерживать гладкую светскую беседу, отцу вообще не свойственно было о чем-либо рассуждать, а размышлял он только непосредственно насчет решения возникавших перед ним практических задач. Словам он придавал значение постольку, поскольку они позволяли произвести нужное впечатление на собеседника; вообще же отец считал общение не лишенным смысла только в том случае, если он приказывал, а ему подчинялись. Добродетели, которые он имитировал на публике, также не представляли в его глазах самостоятельной ценности; отец заботился о поддержании выгодного имиджа исключительно в целях личного удобства.

Тасманов не слишком задумывался над целью своей жизни, но я, зная его, могу сказать, что глубинным, определяющим свойством его противоречивой натуры была жажда преображения, стремление выйти за пределы своих возможностей, превратиться в неизвестно что – во что-то другое. Его преследовало желание совершить ради этой цели нечто чудовищное, извращенное, переступить через все мыслимые запреты, разрушить все, что может оказаться свято. Отцу абсолютно чуждо было осознание своего «Я», страх утратить свою индивидуальность, свою жизнь. Наверное, в этом была какая-то непостижимая самоуверенность и цельность, или, быть может, своего рода безоговорочная вера в Бога – в то, что какая-то неведомая сила всегда спасет и все простит, – в общем, в характере отца было что-то мистическое, неразгаданное. Матка называла его «Причудник», и, думаю, это было удивительно точное определение.

По-видимому, свидетельством об одном из ранних проявлений истинного характера отца является запись, сделанная для очередной из биографических книг, но не вошедшая – вероятно, по воле Тасманова – в печатный вариант. Материал, собранный биографом, сохранился в нашем архиве, поэтому я могу привести здесь диктофонную запись с рассказом бывшего одноклассника отца о любопытном случае из детства.

Расшифровка аудиофайла:

– Конечно, я помню Глеба… Что именно запомнилось?.. Ну, даже не знаю… Вообще-то он был странным ребенком. Хотя обаятельным. Но он пришел в школу позже всех, нам по девять-десять лет было, когда он только начал учиться. Вроде раньше у него какая-то болезнь была и он не разговаривал. Но дразнить его как-то не решались, или даже просто спрашивать. Перед ним все робели, он так отличался от других. В нем чувствовалась какая-то отстраненность. Сидит на уроке неподвижно, опустив глаза, и невозможно понять, думает он о чем-то, скучает или слушает. Ни на кого не смотрит, ни с кем не говорит. Когда к нему обращались, он никогда не отвечал сразу, а сначала взглянет молча – даже взрослые смущались: получалось, что он как бы оценивал, неизвестно что. И если произносил безличные фразы, то как-то чересчур гладко, правильно, а если выражал свое, допустим, отношение, то получалось так вызывающе, я бы даже сказал вульгарно, что оторопь брала. Но поскольку он ни с кем по сути не общался и редко высказывался без необходимости, об этом как-то не задумывались. Наверное хотелось верить, что это просто какое-то недоразумение, или шутка…

Только однажды я, пожалуй, видел, чтобы Глеб по-настоящему переживал. Но это было в мало подходящей обстановке. Хотя, впрочем… может, это в нем так талант архитектора проявлялся. Да и не настолько уж я хорошо его знал, чтобы судить…

– Но все-таки, что произошло?

– Может быть, я тогда сам ошибся. Или неправильно понял.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Однажды он… то есть нет, началось с того, что мы с мальчишками сидели на свободном уроке возле школы и заспорили, кто смог бы пойти в развалины завода на пустыре по дороге в Божиярск, где, по слухам, недавно мальчика убили. Появился Глеб, прошел прогулочным шагом между мальчишек к лавке, уселся в позе фотомодели, послушал нас и заявляет:

– Все, о чем вы тут треплетесь, просто детский сад. Вы все недоумки. Страшнее, чем на помойку залезть, представить себе не можете. А как насчет пойти ночью в лес и посмотреть настоящее жертвоприношение?

Честно говоря, на такое неожиданное предложение трудно было отреагировать. Глеб удовлетворенно улыбнулся, выдержал загадочную паузу и продолжает:

– Я в лесу знаю место, где древние люди проводили особые обряды. То есть это я теперь знаю, что там было что-то… – он рассеянно помахал рукой, – типа церкви. Кое-что в книжках прочел – ну, вы не поймете… по этнографии… и говорил кое с кем – старика Потапова знаете?

– Это шамана из Дия, что ли? – спросил кто-то из мальчишек.

Глеб снисходительно отвечает:

– Можно его и так назвать… И вот он мне рассказал о таких специальных местах. Священных. Там людей посещает сверхъестественная сила. И случается всякое.

Глеб замолчал, как будто ему все равно, интересно другим или нет. Кто-то осторожно спросил:

– И что, ты эту силу встречал?

– Да, – незамедлительно ответил Глеб. – Я там случайно оказался. Заблудился в лесу, а возле корней одного поваленного дерева была яма, и я в нее провалился. Оказался в каком-то подземном коридоре и вышел по нему в ущелье, которое так просто не заметишь. Там пол гладкий, танцевать можно, ну а остальное не расскажешь – на себе испытать надо. Я только одно поясню, почему, как вы думаете, я до восьми лет не разговаривал, а потом вдруг заговорил? Вот так взял и заговорил?

Все молчали, а Глеб обвел мальчишек заговорщическим взглядом.

– Это потому, что та сила, которая была в этих скалах, меня вылечила. Как будто мне кто-то подсказал слова. Все сразу. И когда я вернулся, я уже был как другие. А то ни один врач не брался, родители даже не надеялись. Понятно?

– С ума сойти, – прошептал кто-то.

– Это еще не самое интересное, – снисходительно усмехнулся Глеб. – Это все когда было-то? Несколько лет назад. Я за прошедшее время не вроде вас, балду пинал, а кое-чем поинтересовался. Оказалось, что в древности здесь жили совсем другие люди, и вера у них была другая. В областном краеведческом музее про это есть, хотя там все эпохи перепутаны. Но некоторым ученым даже удалось найти разные предметы, с помощью которых проводили магические церемонии. Есть кое-какие предположения и о порядке действий. Короче, я знаю, что нужно делать, и могу повторить ритуал. Вызвать силу.

– С ума сойти! – повторил кто-то.

– А нас зачем зовешь? – уточнил кто-то более практичный.

– Зову, потому что услышал, что вы тут болтаете, и пожалел вас за вашу убогость, – снисходительно пояснил Глеб. – Ваша жизнь бессмысленна. Те, кто прикоснулся к высшей реальности, перестают страдать ерундой и начинают мыслить в мировом масштабе. Доступно объясняю?

– А что ты про жертвоприношение говорил? – спросил кто-то.

Глеб посмотрел на него с жалостью.

– Ты что, боишься, что тебя заставят пожертвовать своей драгоценной персоной? Не волнуйся, это жертвоприношение в камне. Дар для тебя. Когда увидишь, ты все поймешь.

Убежденность Глеба гипнотически подействовала на остальных. Хотя никто так и не понял, что именно он предлагал, у всех как-то незаметно изменилось настроение, и вопросы сами собой исчезли. Осталось только предчувствие, что нам предстоит испытать нечто особенное, то, что другим недоступно, и именно эта возможность и есть главное в жизни, то, ради чего можно пожертвовать всем остальным. Вообще рассказ Глеба произвел на мальчишек сильное впечатление. Подтверждались самые заманчивые предположения на его счет: всем хотелось видеть в нем человека необыкновенного, способного открыть нечто высшее… Следующие высказывания сводились к тому, что мы согласны.

…

– Что было дальше?

– Я… не уверен.

– Почему? Забыли?

– Иногда мне кажется, что это был только сон… по крайней мере, отчасти.

– Но вы пошли тогда в лес?

– Да… Поначалу ничего особенного не происходило. Глеб шел вперед, не оглядываясь, а остальные ребята болтали и дурачились. Но дорога становилась все труднее, а потом совсем исчезла. Мы то поднимались в гору, то снова спускались под откос, кругом чаща. Очень скоро я понял, что без Глеба мы не найдем пути обратно: я совершенно не представлял, где нахожусь. И тут Глеб вдруг как рванет через лес! И как-то так получилось, что все бросились за ним. Тут я вообще во времени потерялся. Бежал – не думал ни о чем. А потом слышу, он кричит: «Стоп!»

Для Глеба такие прогулки, похоже, были привычной нагрузкой, но остальные едва держались на ногах, хотя конечно постыдились жаловаться, и на насмешливый вопрос Глеба, не показалась ли кому дорога слишком долгой, все дружно замотали головами – произнести хоть слово не хватало сил. Хотя Глеб обещал, что к полуночи все вернутся в город, на самом деле к полуночи мы только пришли на место, но возражать теперь было бессмысленно. Ущелье, о котором говорил Глеб, оказалось не таким уж загадочным, разве что действительно труднодоступным. Мы пролезли туда через яму под корнями дерева и увидели относительно округлую, как неправильная чаша, долину с ровной площадкой посередине. Площадка эта, гладкая, словно полированная, правда напоминала танцпол. Только в центре на возвышении из нескольких ступенек находился большой кубический алтарь из темного камня. Глеб совершенно обыденно, как на кухне, велел нам наполнить из источника большой медный котел, набрать трав и разжечь костер. Чувствовалось, что пытаться выяснить его намерения бесполезно. Вскипятив отвар, он заставил всех по очереди отпить немного из большого изогнутого черпака. Некоторые сомневались, но Глеб холодно отрезал:

– Это чтобы вы не заснули тут от усталости. Нам еще назад идти.

Сам он, насколько я заметил, к своему вареву не притрагивался. Нас же напиток сделал какими-то заторможенными, вялыми. Хотя трудно решить, что сказалось сильнее – непривычная атмосфера этой опрометчивой ночной прогулки, гипнотическая настойчивость Глеба или наркотическое воздействие трав. Всех охватило какое-то оцепенение, а Глеб, казалось, совершенно перестал обращать внимание на остальных.

Он поднялся к алтарю, взял нечто вроде большого каменного ножа и, держа его в вытянутой руке, начал очень четко и уверенно, словно по невидимой схеме, чертить им в воздухе какие-то знаки. Он раз за разом обходил алтарь кругом. Его движения стали напоминать какой-то причудливый танец: в них чувствовался ритм и, самое главное, вскоре стало понятно, что в них действительно был смысл. Я затрудняюсь объяснить, что произошло; теперь уже я думаю, что, возможно, каким-то образом изменилась сила тяжести. Тогда я почувствовал, словно меня что-то придавливает к земле, а камни, наоборот, начали подниматься в воздух. Движения Глеба стали такими неестественными, словно им управляла какая-то посторонняя сила. В темноте возникли какие-то цветные сполохи, и послышался звук… такой, нечто вроде звона, или скрежета. Он шел со всех сторон. И вообще, в пространстве как будто появились невидимые силовые потоки. Внезапно Глеб остановился перед алтарем и заговорил каким-то совершенно не своим, нечеловеческим голосом на неизвестном языке, хотя все слова были вроде бы понятные; или, вернее, значение этих слов – оно возникало, как будто ты сам только что это подумал. Глеб сказал:

– Смертные, созданные из пыли! Ваше время истекло. Вы все здесь умрете.

В этот момент реальность словно раскололась надвое. Прямо вокруг нас возникло огромное полутемное подземелье. Над головой дымились тусклые золотые лампы, вдоль стен смутно вырисовывались изваяния гигантских фантастических существ. Я мельком различил фигуры полуголых людей, стоявших поодаль на коленях со скованными за спиной руками. Передо мной находился кубический темный алтарь, на него несколько громоздких, неестественно двигающихся фигур втащили молодого мужчину, и вдруг я отчетливо увидел большой каменный нож, ловко вскрывающий грудную клетку. В этот момент я по-настоящему вдохнул густой, оглушающий запах крови, в ушах зазвенело, и я ощутил в руках пульсирующее вырванное сердце. А потом все исчезло.

Даже не знаю, как скоро мы пришли в себя. Но в конце концов я вдруг понял, что сижу в мокрой от росы траве, что вокруг синеют лесные сумерки, то ли вечерние, то ли предрассветные. Остальные ребята тоже словно очнулись ото сна. Глеб сидел на ступеньках алтаря, молитвенно сложив руки и глядя куда-то вверх, потом рассеянно перевел на нас взгляд и говорит таким элегическим тоном:

– Романтично, правда?

Меня чуть не вырвало. Я думал, что ослышался. Мои собственные ощущения можно было охарактеризовать как угодно, только не словом «романтично». Я посмотрел на свои руки. Кровь в них гудела, как ток, у меня до сих пор было чувство, что я держу прямо перед собой самую жизнь и смерть. У меня действительно осталось полное впечатление, что при мне только что кого-то убили. Я с трудом поднялся и сказал через силу:

– Я не хочу ничего об этом знать.

Глеб посмотрел на меня, как на осквернителя святынь, и тоже поднялся.