Багатель

Итак, по завершении утренней прогулки в парке она становилась Ирочкой Пропастиной.

После пятого урока ребенка следовало забрать из школы, накормить обедом и отвести в кружок. В перерыве вернуться и посидеть со слепой и глухой матерью, разобраться с детскими вещами, приготовить что-нибудь на ужин – единственная обязанность Ирочки по дому – и все это под контролем вездесущей свекрови.

Общение со свекровью высасывало последние силы: чем больше свекровь взвинчивала себя и домочадцев, тем безмятежнее делалось Ирочкино лицо и тем мягче, вкрадчивее (обманнее!) становился ее голос – только такое ухищрение способно было обеспечить гарантию мирного сосуществования всех членов семьи под одной крышей, но с каждым разом дипломатический корпус Ирочки справлялся все хуже и хуже. Когда Ирочка прослушивала бесконечные указания свекрови о том, как надо вести дом, неисчерпаемые истории из жизни соседей, новости из мира шоу-бизнеса, способы лечения ото всех заболеваний сразу – ей хотелось завизжать. Свекровь, милая маленькая старушка с тихим голоском, ни о чем не подозревала: она искренне заботилась о больной невестке и старалась как можно реже оставлять ее одну.

Однако после ужина недомогание куда-то улетучивалось, и остаток вечера Ирочка могла ощущать себя человеком как все. Делала с сыном уроки, играла с ним, потом, уложив его, наконец открывала свой ноутбук. И начиналось: тексты, тексты, тексты.

Да, еще следовало уделить внимание мужу – если он был расположен к этому. Муж оставался для Ирочки загадкой. Она не знала, что он думает о ней и об их браке, доволен ли он своим выбором, наконец, любит ли он ее – он просто владел ею два раза в неделю и оплачивал ее счета. Очень может быть, что это и была любовь… Ждал ли он какого-то ответного выражения чувства от Ирочки, кроме молчаливого согласия и вечно опущенных глаз?

И только добираясь до своей комнаты, Ирочка снова становилась Ирой – собой. Ведь за запертой на задвижку дверью никто не мог разглядеть ее истинного лица.

Она ложилась в узкую девичью постель, закрывала глаза и думала о том, как бы раздобыть денег, чтобы уйти от мужа. Взять сына и уйти из этой огромной пятикомнатной профессорской квартиры. Остаться, наконец, одной. Прекратить притворяться. Играть роль. Носить на себе чужие взгляды. Произносить ненужные слова – много-много слов. Ей казалось, что только так (в сочетании с пилюлями от докторов) она сможет выздороветь.

Однако денег на самостоятельную жизнь, как ни придумывай, сколько ни считай, взять было неоткуда.

Только одному человеку и только раз в жизни Ира призналась, что к своим годам ничего не накопила – не заработала!

Они встречались каждой весной, с тем человеком, и всегда почему-то на одной и той же скамейке Аничкова сада.

– А что ты хочешь, Ира?! – воскликнул ее собеседник, развернувшись к ней всем корпусом, возмущенно, даже оскорбленно, как будто приготовился услышать из ее уст исповедь, а она выдала ему низкопробный анекдот. – Ты честный человек. Всё! – Он театрально развел руками, оттопырив нижнюю губу и уставившись на Иру выцветшими голубыми глазами. Для него никаких объяснений, в отличие от Иры, не требовалось: все было яснее ясного.

Впрочем, тому человеку можно было верить. Не потому что он был всего-навсего учителем литературы в средней школе на полставки (большинство из тех, что спешили мимо них по брусчатке вдоль решетки Аничкова сада, следуя моде сегодняшнего дня, не задумываясь, причислили бы его к категории нищебродов), а потому что в свои шестьдесят он не мог, как иные его сверстники-коллеги, похвастать широкой улыбкой с неестественно ровным рядом естественного молочного цвета новеньких зубов. Его выдающийся нос украшали глубокие прожилки сливового оттенка, а на крыльях этого выразительного носа прожилки разветвлялись на множество красных. Ира могла бы побиться об заклад, что даже костюм на нем был тот же самый, двадцатилетней давности, с рукавами, испачканными мелом. В нем, в этом костюме, он стоял когда-то перед их классом и… увлекался. Увлекался до бесконечности. Толкуя о мещанстве английских авторов, он мог затопать ногами, а потом вдруг хлопнуть со всей силы ладонью по столу, оттого что кто-то попытался вставить слово «не по делу». «Я литературу люблю и ненавижу! – кричал он в запале, уже выпивший, в соседнем от школы дворе, неофициально служившим для них, старшеклассников и учителей, местом встреч – курилкой. И потом прибавлял, весь сразу поникший, притихший: – Значит, все-таки люблю».

Как всегда, ночь с ее мутными, тревожными мыслями не давала уснуть. Какое-то время Ира честно ворочалась на колючих простынях, но потом все-таки поднималась с постели и, не зажигая лампы, садилась перед зеркалом трюмо. Она смотрела на свое лицо и глаза, которые назывались зеркалом души, смотрела, и в отсвете фонаря ей ясно виделось, как в ней шевелится черная злоба и бушуют страсти, которых никто в ней, включая ее самое, никогда даже не подозревал. И не было им выхода!

Примечательно, но на злобу сил хватало всегда, в какой бы фазе ни находилась болезнь. Эти черные силы рождались из какого-то совсем другого, тайного, надежно сокрытого в неизведанных глубинах души источника, а потом множились, воспламенялись – и сжигали… Иру. Ире думалось, что это и есть страсть – ведь иных страстей она не знала…

Не называть же страстью вожделение мужчины к женщине? Дня не проходило, чтобы перед ее мысленным взором не возникал отец ее сына, ее первый и, если бы не муж, единственный мужчина: его хриплый голос, неотпускающий взгляд, безумные слова, сильные ласкающие руки, в которых она сразу делалась тряпичной куклой…

Да-да, на злобу силы брались сами собой – на любовь ничего не оставалось! Вот что было необъяснимо! Иногда ей казалось, что именно ненависть, жгучая, ледяная, но тщательно дозированная, как лекарственное средство, именно она дает ей силы подняться и идти тогда, когда ее ноги ее не слушались. В добро, любовь она не верила, устало отмахивалась от них, как от неправды, зато увидав какую-нибудь мерзость – воспринимала ее сразу, целиком и слишком…

В очередной раз вспомнив Первого-И-Единственного, забывшего о ней, как только он ее получил, и ни разу не спросившего ее о сыне, она включала лампу-прищепку, прицепленную к бортику кровати, и брала с полки книжку – не глядя. Люди и тексты – единственное, что могло вернуть ей равновесие. Жизнь не кончалась завтра. Она не кончалась и послезавтра. Не так-то это просто – умереть.

– Вообще-то есть один вариант, – сказала однажды подруга Наталья, в силу многолетнего знакомства знавшая об Ирочке больше других.

Поссорившись со своим молодым человеком (пятидесяти восьми лет), нынешним субботним утром она была не у дел. В подобных ситуациях она вспоминала об Ирочке и, как следствие, – в парк подруги отправлялись вдвоем. Для Ирочки это означало, что ее ждет чересчур насыщенный день и остаток вечера ей придется провести в постели. И все-таки она послушно плелась за Натальей в глубину парка.

Наталья не умолкала. На повестке дня вопрос стоял остро: «Все мужики сволочи. Но где брать деньги, чтобы обходиться без этих сволочей?» Выходило, что только у них, у сволочей.

– Почему бы тебе не разыскать твоего отца? Ведь ты у него единственный ребенок? – спросила вдруг Наталья.

– Предположим, что единственный. Ты думаешь, у него есть деньги и он расположен мне их отдать?

– Он может сделать тебя наследницей. – Она немного подумала. – Может и должен! – воскликнула она и даже притопнула ногой в изящном ботильоне, купленном месяц назад в Вероне, куда она ездила со своим молодым человеком, в магазине, в который они направились сразу же после посещения дома Джульетты. Не имея сил отпираться, Ирочка перевела взгляд на Натальину ногу и на изгиб колодки ботильона.

– У него, насколько я знаю, только комната в коммуналке где-то в районе Старо-Невского, – промямлила Ирочка, надеясь, что на этом неприятный разговор иссякнет и Наталья вернется в свою стихию – к мужской трусости. Или подлости. Или низости. Какая разница?

Для Ирочки здесь вопросов не существовало, все было очевидно. Если все мужчины сволочи (а сомневаться в этом не приходилось), то зачем сотрясать воздух, снова и снова доказывая это друг другу, да еще так пылко, с привлечением все новых отвратительных подробностей? Для Натальи же эта тема была поистине неисчерпаемая, вечная, и даже, сказала бы Ира, необходимая для жизни. Только совсем недавно Ирочке пришла в голову крамольная мысль: не ждет ли Наталья, посреди своих откровений, чтобы кто-нибудь из девочек перебил ее, остановил, показал обратное – и представил бы, само собой, доказательную базу?! Может быть, все-таки живет где-то на этой земле несволочь? Нормальный человек, который, к тому же, еще и мужчина? Любящий, сильный, нежный, щедрый? Живет и только и ждет часа, когда сможет соединиться с ней, с Натальей? Ирочка вздохнула.

– Отлично. Это миллион с хвостиком минимум. Узнай, жив он или нет, приватизирована эта комната или нет, предложи ему приватизировать ее за свой счет.

– Ухаживать за ним? – Лицо у Ирочки почему-то сразу сделалось некрасивым.

Наталья помолчала на этот раз дольше обыкновенного.

– Я думаю, на старости лет он в любом случае от единственной дочери не откажется.

Определенно этой весной силы возвращались к ней под вечер.

Тогда Ирочка за неимением иных развлечений заходила в церковь, когда там уже не было никого, кроме свечницы и поломойки, громко шептавшихся где-то в левом приделе о делах сугубо мирских. В церкви, в отличие от клиники, на свете экономили: собственно, его просто выключали сразу же после вечерней службы, редкие иконы поигрывали разноцветными лампадками, кое-где теплилась одинокая свеча. В углах же было совсем темно. В правом приделе, возле Спасителя, за углом, на лавке, Ирочка и находила убежище – как будто пряталась.

Однажды в этом ее пристанище на нее наткнулась уборщица с тряпкой в руке и чуть было не прошлась этой тряпкой по опушке ее капюшона. Сделав шаг назад, вглядевшись в Ирочкино лицо, та испуганно спросила, не требуется ли ей помощь – не дурно ли ей? Или, может, горе у нее какое?

У Ирочки был знакомец в этой церкви.

Обычно он являлся по средам. В тот же час, что и Ирочка. Маленький, плюгавенький старикашка отвратительного вида, с палкой. Вроде слепой – или почти слепой, потому что перебирался по храму он самостоятельно, но у иконы Спасителя (ну конечно! А как же! Ему как никому другому требовался Спаситель!) мог споткнуться о застывшую на лавке Ирочку… На поверку он оказался не таким уж старым: у него была довольно плотная шевелюра черных с проседью волос – правда, лоснившихся от жира и с белыми хлопьями на макушке и на плечах стершегося почти до дыр черного, явно не со своего плеча пиджака. Но… он был омерзителен.

Здесь, у Спасителя, он не ставил свечу, не молился – он умолял. Шепотом, со слезами, он твердил до посинения одни и те же слова. Иногда пускался в какие-то путаные объяснения, однако понять его было нелегко – слишком сбивчиво он говорил, раскачиваясь из стороны в сторону… А иногда он требовал! Требовал! И, кажется, угрожал – Ему. Ирочка сидела в шаге от него, боясь шелохнуться, вжавшись в стену, с брезгливостью думала об аромате, исходящем от его пиджака, так называемых брюк, волос, и с ненавистью, с тайными слезами, глядела на него исподлобья, боясь, однако, пропустить хотя бы одно слово, одно движение «старика».

После того напряженного разговора с Натальей Ирочка заметила, что каждый раз ждет среды – ради встречи со стариком. Почему? Она желала, чтобы на месте этого изнемогающего от своей ноши человека, опустившегося, безутешного, на глазах у нее сходящего с ума (казалось, еще чуть-чуть – и он проклянет Создателя за те муки, которым Он его подверг и которые здесь, на земле, среди служителей культа и паствы, назывались «испытаниями»), – чтобы на месте этого старика стоял ее отец. Она ждала, чтобы под тяжестью своего креста он, ее отец, наконец, рухнул, и Спаситель тут же прикончил его. Без суда и следствия. Хотя можно и с судом, и со следствием. Мать-то еще жива. И Ира тут. И уже не столь важно, если после этого судилища она прямиком отправится в ад – гореть там вместе со своими неизведанными страстями навечно.

Однажды в парке, потоптавшись, по обыкновению, у памятника военным летчикам, Ирочка решилась: через березовую аллею вышла на центральную дорожку, прошла парк насквозь и быстро зашагала к метро – отправилась в городское адресное бюро. Однако все оказалось непросто. Согласно новому закону, адресов не давали: можно было лишь оставить заявление и в нем указать свои контакты, чтобы разыскиваемый человек, если пожелает, мог сам связаться с тем, кто его ищет.

С того дня времени прошло предостаточно. Ответ из городского адресного бюро давно лежал в Ирочкином столе. Из него следовало, что отец Ирочки поставлен в известность, что дочь его ищет. Однако неделя проходила за неделей, а Ирочке так никто и не звонил. И не приезжал.

– Обратись к адвокатам, – не отступалась от своего Наталья, – в конце концов, в детективное агентство. У них свой доступ в базы, они дадут тебе адрес на счет раз.

Но никакого детектива не понадобилось. Адрес за пять минут извлек из Сети знакомый программист.

Ирочка не один раз приезжала на Шестую Советскую, фланировала по улице, то приближаясь к дому двадцать девять, то удаляясь, и все никак не могла проглотить ком в горле. Дальше – больше. Через силу, на дрожащих ногах, подходила к нужному ей подъезду, но колени ее тряслись все отчаяннее. Казалось, невероятным усилием она заставляла себя простоять возле дверей в подъезд пару минут с несущимся вскачь сердцем – и только потом давала себе волю и летела вслед за ним, за сердцем, не поспевая. В следующий приезд она приближалась (кралась?) к дому по другой стороне улицы и пробовала рассмотреть шестиэтажный дом с нового ракурса, надеясь хотя бы так привести сердцебиение в норму. Или часами ждала в скверике наискосок и смотрела на нужный подъезд, вглядываясь в тех, кто входит, кто выходит. Все это были тренировки, абсолютно необходимые для успеха ее предприятия. Когда она поняла, что сможет устоять на ногах, если откроет подъездную дверь, поднимется на шестой этаж и нажмет на кнопку звонка, она все-таки решилась переступить черту. Предать мать. И себя, вероятно, тоже.

В тот момент, когда она взялась за ручку двери дома на Шестой Советской, она, сама того не замечая, мгновенно сделалась Ирой Личак. Она и не думала улыбаться, не смотрела на людей по привычке из-под ресниц – глядела в упор, да так, что ее собеседник иной раз ощущал себя распоследней тварью. Она знала за собой такое, поэтому старалась, когда могла, глаза опускать.

С громко ухающим сердцем и заложенными ушами она тяжело поднималась на ватных ногах по широкой лестнице, во рту пересохло, и перед глазами все противно плыло, так что она вынуждена была взяться за перила, а перчаток у нее при себе не оказалось. Как же она по-особенному ненавидела себя в эту минуту! Болезнь ни при чем. Конечно, подобные аттракционы ей были противопоказаны, но на этот раз она не собиралась оставаться за кулисами. Она, может, и дожила до сегодняшнего дня только для этого: шагнуть из тени на свет – и устоять, не погибнуть. Или погибнуть, но не сразу. Это было что-то вроде триумфа с его первобытной радостью – настичь этого человека, виновника всех ее бед, посмотреть ему в глаза, плюнуть ему в лицо, вцепиться в глотку и не отпускать, пока не попросит пощады. Разораться, расплакаться, рассказать все, что они с матерью пережили без него (как будто об этом можно было кому-нибудь рассказать!) А потом – все равно уже по горло в грязи, все равно уже растоптанная, ненавидимая и ненавидящая – давясь слезами, жалобно спросить – почему он отказался от нее? Почему решил, что без нее ему будет лучше? Иными словами, сделать самое невозможное признание в своей жизни, которое убило бы мать, узнай она о предательстве дочери: как же ей, Ире, не хватало его, отца. Не хватало всю ее жизнь.

На звонок никто не ответил. Тогда она нажала на соседнюю кнопку. Когда она вступила в темный узкий коридор с волнистым линолеумом и сделала несколько шагов вперед, дурнота отступила. Сейчас она откроет дверь и… Что это будет? Двое пенсионеров за воскресным чаепитием (по словам матери, отец сразу же после развода «имел глупость» съехаться с новой женой в своей коммуналке, соединив две комнаты)? Одинокий старик, сидящий перед телевизором на диване в засаленной майке и трениках с пультом в руке? Какая-нибудь мерзость вроде пива, семечек на газете, уймой чашек с древними потеками растворимого кофе – и трое собутыльников в семейных трусах? И повсюду бутылки, горы немытой посуды, несвежего белья, помятые, загнутые семерки треф, домино, ни одной книги – но зато какой-нибудь фикус на облупившемся подоконнике?

В почти голой комнате, возможно, по этой причине выглядевшей огромной, один угол был занят толстой башней из упаковок одноразовых пеленок и памперсов, в другом стоял широкий самодельный табурет с истершейся зеленой краской, и на нем каким-то чудом высилась куча самого разного тряпья… В глубине комнаты, на кровати у окна, громоздилась абсолютно незнакомая Ире личность – большой рыхлый человек, неподъемный, вроде тех, которых показывают по телевидению в программах, посвященных здоровому образу жизни. На огромном его волосатом брюхе не соединялась старая клетчатая рубашка, ноги были прикрыты двумя шерстяными пледами, и от него как-то странно пахло – какими-то мазями и еще чем-то, вроде аптечный запах, но все равно тошнотворный. Увидев незнакомку на пороге своей комнаты, человек сделал движение, чтобы, кажется, привстать, присесть на постели, а Ира открыла рот, чтобы пробормотать извинение, – она все-таки ошиблась дверью.

– Зачем ты пришла? – вдруг произнес он, этот толстый, рыхлый человек, почему-то сказавший ей «ты», будто мог… знать ее.

Он, это был он, моментально поняла она.

Никакого обморока. Кажется, она даже прилично выглядела.

На громко стучащих по дощатому полу каблуках она медленно обошла кровать, приблизилась вплотную к этому человеку и помогла ему «сесть». То есть подождала, пока он, закусив губу, приподнимется на локте, подтянет ноги к туловищу, а она подоткнет подушки ему под спину. Свободного стула не оказалось, и Ира, помедлив, присела на край кровати в его ногах. Он дернулся – она вскочила.

Такой в церковь ходить не мог. Он вообще не мог выходить на улицу. Похоже, его приканчивал диабет в терминальной стадии. По крайней мере, об этом свидетельствовали названия упаковок лекарств, которые Ира успела ухватить боковым зрением. Лекарственных средств в этом жилище было много, очень много: тубы с мазями, спреи с пенками, пузырьки с драже, ампулы, пластины, системы для капельниц, блистеры с разноцветным содержимым – ими был захламлен широченный подоконник, буфет с отсутствовавшими стеклами, старое широкое кресло, многоярусное приспособление из дерева, служившее его хозяину прикроватной тумбой.