В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Испытания. Том 1

– И куда ты с ним после? – спросил я её уже, когда мы стали вести эти разговоры. – В школу же не пойдёшь?

– Конечно, нет. В секретарши пойду, к какому-нибудь директору, или в райком.

– А если приставать будет?

– Не будет, – уверенно отвечала она. – Не захочу, никто не пристанет.

Но это позже, уже намного позже. А пока я, пользуясь знакомством, явился проводить её из клуба домой. Я знал, что за ней увивался какой-то парень, я много раз видел его, на синей «копейке», он подъезжал к дворцу пионеров, но, к счастью, далеко не каждый вечер. Вот я и воспользовался таким свободным вечером.

Это был уже апрель 1985 года, двадцатое число. Мне почти исполнилось семнадцать, и теперь я был парень хоть куда: ростом никого из нас природа не обидела, помню, бабушка Вероника посмеивалась над моей матерью, которой сама не доставала даже до плеча:

– Вот гетерозис, какой с тобой получился, Лариса, – и, обернувшись к деду, добавляла: – А, что скажешь, Валентин, Ларочка выше тебя скоро станет.

– Скажу, что хорошо мы кормили нашу девочку, – с усмешкой отвечал дедушка и снова углублялся в газету.

Он всё время был с газетами, не представляю, что он там читал… Но мне кажется, мама потому и стала журналистом, что её отец считал прессу четвёртой властью. И вот теперь я намеревался примкнуть к журналистской братии.

Да, и я, и отец, и мама, были рослыми и крупными, с крепкими северными костяками. Только Танюшка получалась какая-то тонкорукая, да прозрачная. Но, теперь ей всего двенадцать, может быть подрастёт ещё. А может быть, всё потому, что она все же родилась слабой? Или потому что таким был её настоящий отец, из-за которого катастрофа с нами и случилась? Но эту тему мама подняла однажды, сухо рассказала всё, и больше мы никогда не обсуждали, и сама Танюшка, по-моему, не знала, что она не дочь моего отца, тем более что он относился к ней с большой любовью и нежностью, как это ни странно.

– А что тут странного, Платон? Я растил ребёнка, болел душой о нём семь лет, и что как по выключателю вдруг разлюблю? Это так не происходит, что бы тебе кто ни сказал… – ответил он мне на мой недоуменный вопрос. Да, с отцом мы были гораздо ближе и откровеннее.

Здесь, в Кировске, он заведовал краеведческим музеем и архивом, и, продолжая изучать любимый предмет, писал научные статьи в журналы, чем очень хорошо зарабатывал. Я часто навещал его, и я знаю, что Таня тоже часто у него бывает. Он не был женат теперь, но у него было две женщины по чёткому расписанию навещавшие его несколько раз в неделю, наводившие идеальный порядок в его довольно большой квартире, в одном из немногочисленных старинных домов здесь. Это наш дом был таким как почти все здесь, похожим на барак, хотя и на высоком цоколе.

И вот я, уверенный в своей привлекательности, наконец, приступил к решительным действиям. Я дождался Катю у выхода из дворца пионеров и подошёл к ней.

– Катерина Сергеевна, позволите вас проводить?

– Платон?! – она обернулась, вздрогнув от неожиданности. – Напугал… Проводи, конечно.

И улыбнулась. Я перестал ходить на занятия танцами, пару недель назад, а её практика в нашей школе закончилась ещё месяц тому, так что теперь мы не были учитель-ученик, мы были просто юноша и девушка.

– Ты что-то на занятия не приходишь, впервые пропустил… бросить решил? Что, времени нет? В институт, наверное, готовишься?

– Нет, я решил бросить, чтобы можно было провожать вас до дома, – улыбнулся я. И подумал, что из её слов выходит, она заметила, что я ни разу не пропускал занятий нашего танцевального кружка.

Она тоже улыбнулась и кивнула, и мы пошли рядом вдоль улицы. В окнах начинали зажигаться огни, от этого оживали кухни и комнаты, там появлялись люди, ставили чайники, жарили котлеты, поливали алоэ на подоконниках… Можно было заглядывать, не все задёргивают занавески.

– Ты тоже любишь заглядывать в окна? – усмехнулась Катя, заметив это.

– Да не особенно, – немного смутился я, подумает ещё, что я любитель шпионить. – Вот сестра у меня, так прямо как будто ей телевизор там. Сколько родители одёргивали, а она знаете, что говорила? Умора: «Это же, как путешествие в иные миры, представляешь себя каким-то другим человеком… Так здорово!»

Катя расхохоталась тому, как я изобразил Танюшку.

– Любишь сестрёнку? – спросила она.

Вообще-то, я никогда не думал словами, люблю или не люблю мою сестру. Впрочем, признаться сейчас в этом я не хотел, чтобы Катя не подумала, что я какой-то чёрствый болван.

– Она хорошая девчушка, весёлая, – сказала Катя. – В классе всегда, будто солнечный свет при ней.

Но мне вовсе не хотелось говорить о Танюшке, поэтому я заговорил о погоде, о том, что в этом году на удивление тёплая весна. А весна, действительно, в этом году началась как никогда дружно: очень быстро растаял снег, обычно лежит до первомайской демонстрации, и земля, оттаяв, наполняла потеплевший воздух возбуждающими ароматами. От Кати никогда не пахло духами, я позднее узнал, что это вовсе не потому, что она их не любит, а потому, что пользоваться теми, что могла достать, не хотела, а настоящих, французских здесь, в нашем Кировске было не отыскать…

Мы дошли до её дома за этими разговорами о весне, о предстоящем лете и планах на него.

– Смело ты наметил, – сказала Катя на мой рассказ о том, куда я намерен поступать. – Журфак МГИМО это я вам доложу… Почему не в МГУ?

– Хочу международником работать. Как Михаил Таратута, или Александр Бовин, – засмеялся я, хотя вообще-то я не шутил, но одно дело мысли и совсем другое, когда вслух говоришь, о чём мечтаешь, сразу, будто какая-то наивная глупость.

– Вот как ты задумал, значит? На международника идеальная характеристика нужна.

– Я знаю, – сказал я, думая совершенно о другом.

– Знаешь, а со шпаной местной якшаешься, – Катя покачала головой, будто вспомнив свою роль учительницы, а я смотрел, как замечательно блестят её чудесные волосы в свете вечерних фонарей, от ресниц падает густая тень, скрывая глаза, зато зубы в усмешке белые, как ни у кого в этом городе…

…а губы тёмные, и оказались мягкие, и сладкие как сливовые карамельки…

Она отпрянула от неожиданности, оттолкнув меня в грудь.

– Олейник! Да ты… ты… вы, что себе позволяете?! – задыхаясь и роняя сумочку, воскликнула, почти взвизгнула она. И бросилась от меня прочь к своему подъезду.

А я, стоя на ватных ногах, и радостно задыхаясь, поднял сумочку, вот и отлично, теперь железный повод снова увидеть её…

Глава 2. Разбившиеся мечты

Я вбежала в подъезд, и, задыхаясь, прижалась спиной к двери, словно боялась, что он последует за мной. Вокруг большой лампочки висящей под потолком, казавшейся мне сейчас какой-то слишком яркой, жужжа, кружилась большущая муха, то стукаясь о стекло, то снова взлетая и продолжая басовито жужжать. Вдруг я увидела густую пыль на паутине под потолком, давно не красили подъезд, весна, к Первомаю придут, и скамейки во дворе покрасят, и качели, и кирпичи, что огораживают клумбу, цветы посадят, вырастут к осени длинные, бледно-розовые и белые, никогда не знала названия…

Я стояла и думала, вот хожу тут каждый день и не вижу, ни паутины этой не замечала, ни того, какая большая тут у нас, оказывается, лампочка, и муха, откуда, спрашивается, взялась, только три дня, как последний сугроб дотаял, дворник раскидал его по асфальту, и даже луж от него уже не было. Да, тепло стало, вот и мухи проснулись…

Тепло… и губы у него такие оказались тёплые, тёплые… и мягкие… такие мягкие… и прижал он их к моим так мягко…

И пахнут славно, не то, что у Олега, жёсткие, сухие, горькие от табака, и целоваться он совсем не умеет. А этот, мальчишка, сопляк-десятиклассник, но от его прикосновения, продлившегося всего-то миг, наверное, меньше двух секунд, сердце до сих пор не может выровнять бег…

Я его знаю уже два года, когда пришёл ко мне в кружок заниматься танцами, целую ватагу приятелей привёл, неуклюжих и дурных, но они очень быстро исчезли, а Платон остался. Я понимала, что он влюбился, как всегда влюблялись все. Но что мне был какой-то мальчик? Пусть и рослый, как этот, с яркими голубыми глазами, очень светлыми, северными, как у всех в этом туманном городе. Дожди и туманы здесь с мая по октябрь, а с октября по май – снег…

Я и не заметила, как он за два прошедших года вырос и превратился в какого-то редкостного красавца. И поняла это только сейчас, вот в эти минуты, когда стояла и не могла заставить себя двинуться вверх по лестнице. Что это со мной? Влюбилась я, что ли? Как это глупо. Совсем это некстати, и как глупо, ужасно глупо! Олег сделал мне предложение всего два дня назад…

Два дня назад… Я пришла домой, мама, вопреки обыкновению, была дома, сегодня не было дежурства, а так она вечно пропадала в роддоме, который я ненавидела с детства, когда это слово в моей голове превращалось в жуткое чудовище, смесь медведя, почему-то с чёрной шерстью, и змея или дракона. И этот «роддом» похищал у меня маму каждый день с утра и до вечера, и два, а то и три раза в неделю ещё и на всю ночь. Так что я не могла не ненавидеть его… Может быть, если бы мама взяла меня на работу хотя бы раз, я изменила бы своё мнение…

Мы с мамой жили здесь, в Кировске одни, бабушка Юлдуз, мамина мама, умерла, когда я училась в шестом классе, и с тех пор в нашем доме, пропахшем старыми книгами, мы с мамой остались вдвоём. Она не приводила мужчин, и, думаю, их у неё и не было, настолько пренебрежительно она говорила о них всех, весь её мир был миром женщин: женские болезни, рождения детей, мужчинам там не было места. Так считала мама. Понять её было легко, отец бросил нас, вскоре после свадьбы, думаю, жениться его вынудили, потому что должна была появиться я, но долго это продлиться не могло… Я никогда не видела его, алименты приходили исправно и мама откладывала мне «на книжку», все откладывали «на книжку», а бабушка ещё и собирала на страховку, по шесть рублей в месяц, к моему совершеннолетию собралось бы 500 рублей, но этому случиться было не суждено, бабушка умерла, страховка так и не была выплачена, а скопившиеся таким образом деньги, наверное, пропали.

Мы переехали сюда из Ташкента, после землетрясения, в котором погиб мой дед, разрушилась квартира, в которой мы жили, и было потеряно всё имущество, осталось только то, в чём выскочили. Сначала мы приехали в Москву, но там ютились в одной комнате коммуналки у родственников, и, когда представилась возможность поехать в этот городок в Псковской области, где маме как акушеру-гинекологу пообещали место заведующей роддомом в районной больнице, и прилагающуюся квартиру, мы тут же переехали. Я этого, конечно, не знала и не помнила, потому что в 1968 году, когда мы оказались здесь, мне было три года…

И хотя я не помнила своей родины, и Кировск должен был стать мне родным, но, почему-то я этого так и не чувствовала, потому ли, что я была непохожа на всех остальных детей в детском саду, а потом в школе, или потому что мама и бабушка почти каждый день вспоминали Ташкент, Узбекистан, который я никогда не видела, потому что там у нас никого не осталось. И у меня всё время было чувство, что мы здесь временно.

С раннего детства я была влюблена в балет, после того, как впервые увидела фильм-балет «Ромео и Джульетта», с Улановой. Мне было года четыре, мы смотрели его в кинотеатре, и я вся наполнилась чудом, увиденным на экране, лёгкостью, волшебством танца. И решила, что ничего больше не может быть в моей жизни, кроме танца. И потому я заставила бабушку водить меня в хореографический кружок.

Его вела пара балетных Анна Кузьминична и Сергей Владимирович, она стройная и очень строгая с жёсткими белыми волосами, была с нами непримирима и очень требовательна. А Сергей Владимирович, очень мягкий и добрый человек. Но я готова была терпеть придирки Анны Кузьминичны, считая, что без строгости и жертв в виде растянутых мышц, и вывернутых суставов не обойтись. И, когда мне исполнилось десять, сбылась моя мечта, мама отвезла меня в хореографическое училище в Ленинград.

Я очень волновалась, я очень боялась, что меня не примут, сочтут недостаточно способной, не спала всю ночь накануне. Но меня не только взяли, но и восторгались моими «данными», музыкальностью, чувством ритма и прочим. Я сразу стала лучшей в классе, лучшей с большим отрывом. Девочки вскоре стали считать меня задавакой, возможно, я такой и была. Я не так скучала по дому, как другие, потому что маму я дома почти не видела, а бабушка умерла к этому времени, так что стремиться домой, чтобы быть там совершенно одной почти всё время, было бы странно.