Когда душа любила душу. Воспоминания о барде Кате Яровой

Узнав о моём увольнении, Катя расстроилась. Она была очень отзывчивым человеком, переживала за меня, утешала, говорила, что всё в жизни не случайно: «Может быть, Танечка, вас уволили для того, чтобы вы сделали что-то такое, о чём вы ещё сами не знаете». Рассказала мне две притчи, которых я раньше не слышала. Одна из них о том, что удары судьбы нередко оборачиваются её подарками. Так, у бедного крестьянина сбежал любимый конь – всё его достояние. Но конь вернулся и привёл с собой табун диких лошадей, которых крестьянин объездил, продал и разбогател. Его сын, объезжая коня, упал и сломал ногу, но благодаря хромоте его не взяли на начавшуюся войну, и он единственный из своих сверстников уцелел и т. д. Во второй притче Господь, услышав молитвы человека, которому сильно не везло в жизни, пообещал ему помочь. И человек стал ждать помощи свыше. В том краю случился ураган, вызвавший сильнейшее наводнение, соседи эвакуировались на лодке и предложили ему плыть вместе. Но он отказался, так как ждал Божьей помощи. Вода всё прибывала, и мимо проплыла вторая лодка, где было свободное место, но человек снова отказался присоединиться. Пытаясь спастись, он забрался на крышу дома, и тут снова проплыла лодка, и люди опять предложили взять его с собой. Но он ответил, что не поедет, что ему поможет Бог. Когда пучина поглотила дом, тонущий человек возроптал на Бога: «Почему Ты обещал и не помог мне?» В ответ раздался глас Божий: «Да я тебе трижды лодку на помощь посылал, почему ж ты не воспользовался?!» Мораль: надо уметь читать свою судьбу.

Работу для химика в столичном округе штата Нью-Йорк, называемом районом Трёх городов (Three City area) – Олбани, Скенектэди и Трой, – найти было трудно всегда, а уж во время кризиса и подавно. Я звонила, писала письма, рассылала резюме и т. д., ходила в центр, где всё тот же консультант проводил тренинги. Специально нанятая машинистка печатала нам всё, что требовалось для поисков работы, стояли телефоны, по которым можно было бесплатно звонить агентам по трудоустройству и потенциальным работодателям (мобильных телефонов ещё не было), но всё было безрезультатно. А в свободное время, которого без работы у меня стало гораздо больше, я искала, кто мог бы устроить Кате концерт, помогала ей продавать аудиокассеты. Люди их охотно покупали, причём некоторые присылали больше, чем стоила кассета, – так, одна моя подруга прислала $50 вместо $10, другая $20. Все хотели помочь. Неожиданно легко оказалось находить желающих организовать концерты для Кати – у меня ведь не было знакомых в этой сфере, а тут зверь бежал на ловца. Моя подруга Жанна Каплан из университета Брандайс связала меня со своей коллегой Инной Броуде, и та дала мне телефон музыковеда Владимира Фрумкина, специалиста в области авторской песни, работавшего тогда на «Голосе Америки» в Вашингтоне. Когда я позвонила ему насчёт Кати, он страшно обрадовался: «А я её повсюду ищу». Оказалось, что он уже слышал её песни и безуспешно пытался с ней связаться. Фрумкин помог Кате с организацией нескольких концертов. Ей нравилось, как Владимир с дочерью Майей поют песни Окуджавы и Н. Матвеевой, вскоре после знакомства с ним она прислала мне их аудиокассету. По её словам, эту запись любил Окуджава, он говорил: «Слушаю Майечку и не могу – плачу». После встречи с Владимиром Катя сказала, что в разговорах по телефону он был более открыт, восхищался её песнями, а в личном общении был более сдержан. Позднее Фрумкин написал прекрасную миниатюру об их знакомстве для Катиного посмертного поэтического сборника.

Каждый раз, когда она сообщала мне об очередном предстоящем выступлении, я звонила жившим поблизости знакомым, чтобы они пришли сами и привели других. Выступала она на Восточном Побережье (Новая Англия, штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания), в Калифорнии и в штате Огайо, где жила её подруга детства Татьяна Зуншайн. Как-то Катя позвонила мне из Калифорнии и тоном заговорщицы, с протяжными уральскими интонациями сказала: «Ну-у, Танечка, ваша ручка везде достаёт. Вчера на концерт пришла прекрасная женщина – Эмма, купила кассеты, принесла кучу подарков для Катечки». Эмма мне потом сказала, что было два подарка. Рассказывая через некоторое время про выступление в Бостонском общинном колледже, Катя сказала, что её прекрасно принимали, «принесли кучу цветов». Моя подруга Жанна, которая была на том концерте и подробно мне о нём рассказала, говорила, что цветы подарила она и какой-то парень. Может быть, был кто-то ещё. Но Катя не преувеличивала, считая «раз, два, куча», а то и «раз, куча» – это лишь ещё одна характерная для неё формула. Сначала я думала, что, несмотря на необыкновенную популярность её выступлений, она не была избалована материальными знаками внимания, но это было не так. Просто она умела ценить внимание к ней и радовалась этому. Об отношении к себе и своим выступлениям она прекрасно знала. Однажды я спросила у неё: «Как прошёл концерт?» Она ответила: «Бессмысленный вопрос. Концерты всегда проходят хорошо».

Выступая у нас дома, Катя говорила, что в России её ничто не держит, кроме дочки, по которой она очень скучает. Я процитировала эту фразу в небольшом тексте в четыре параграфа, который написала по-английски для нашего друга Миши Гольдина в Чикаго, где он пытался организовать Кате концерт в Еврейском центре. (В Чикаго она так и не поехала – не было попутчиков или спонсоров, а билет на самолёт стоил дорого.) Потом этот текст пригодился для организации других её концертов перед американскими аудиториями. По Катиной просьбе я сделала ксерокопии, и она сказала, что использует их как свою визитную карточку, кладёт на стол перед концертами. Потом перестала это делать после замечания Вики Швейцер: «Зарабатываешь, чтобы оплатить лечение? Ну-ну». Врачи в Амхерсте лечили Катю бесплатно, а жила она во время лечения у Джейн Таубман, Элейн Ульман и у той же Виктории. Катя была очень щепетильна и не хотела, чтобы мой текст был неправильно истолкован. Она с восхищением рассказывала мне о книге Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой», после чтения которой, ещё в Союзе, написала Виктории письмо.

В конце ноября с подачи Наташи Рохлиной Кира Стивенс организовала Катины выступления в колледже Гамильтон и университете Колгейт неподалёку от нас. Оттуда Катя приехала в Олбани. Она вышла из автобуса в белом свитере с большим воротом, расстёгнутой куртке из коричневой кожи и таких же брюках, заправленных в модные тогда высокие сапоги-ботфорты. Спортивная сумка через плечо, в руках гитара («я с гитарой и сумою в самолётах и в метро»). Кате предстояло ещё два концерта – в колледже Скидмор в Саратоге и в Юнион-колледже в Скенектэди. Первый организовали Наташа Рохлина и Полина Шварцман, второй – моя знакомая Марина Рудко. Марина преподавала русский язык в Юнионе, втором старейшем колледже Америки после Гарварда. Заведовала русским отделением там Надежда Алексеевна Жернакова, лет шестидесяти, ведущая свою родословную от представителей первой эмиграции, как и Марина.

Объявление в газете Юнион-колледжа: «Кафедра современных иностранных языков совместно с Русским клубом выступят спонсорами концерта Кати Яровой, видного русского барда из Москвы. Ей 33 года, она автор примерно 300 песен, в которых она поёт о перестройке и гласности, трагической судьбе своей родины России, о любви, воспоминаниях детства, особенностях советского образа жизни. Некоторые из её песен считаются в Советском Союзе слишком откровенными даже сегодня, в эпоху официально объявленной гласности. Её приглашали несколько колледжей и университетов, включая Йель, Амхерст и Вильямс. Она поёт по-русски, но на концертах в США аудитории предоставляются письменные переводы её песен. Концерт состоится в четверг 29 ноября, 1990 г. в 7:30 вечера в помещении College Center, аудитория 406»[4 - Здесь и далее перевод с английского автора.].

Катя провела у нас несколько дней. Поскольку я не работала, то всё время была с ней. Мы гуляли – благо осень стояла тёплая, снегопадов ещё не было – и говорили, говорили. Катя подумывала о том, чтобы остаться в Америке, но не верила в то, что будет кому-то здесь нужна со своими песнями, без знания языка. Я же считала, что всё возможно, что, может быть, она сможет выступать перед американской аудиторией не только в колледжах. А может, Лори Андерсон, у которой тоже есть политические песни (например, знаменитая песня о собаке Эдисона), согласилась бы дать Кате немного времени в своих концертах. В любом случае, если жить здесь, нужно осваивать английский, вживаться в эту культуру. Может быть, со временем она смогла бы петь свои песни в переводе и даже писать новые на английском языке. А может, она могла бы вести разговорные семинары в каком-нибудь колледже, ведь требуются же носители языка! Полина Шварцман даже не филолог по образованию, а работает – правда, почасовиком – в престижном колледже (в 90-е годы в Скидморе работала Татьяна Толстая, за год до своей смерти там выступал Бродский). По деньгам это немного, но если бы Катя продолжала давать концерты, в том числе перед эмигрантами, и продавала свои кассеты, это давало бы дополнительный заработок. Можно параллельно учиться, получить здешнюю магистерскую степень, что помогло бы в трудоустройстве. Наверно, Джейн Таубман могла бы ей в этом помочь.

Я рассказывала Кате о карьере Джоан Баэз, которая тоже исполняла политические песни наряду с балладами и любовной лирикой. Молодой Боб Дилан начинал с того, что пел с молоденькой, но уже знаменитой Джоан (у них был роман) в качестве «разогрева» перед её концертами, а потом перерос её в славе и популярности. Я показывала Кате статьи с их фотографиями и книгу воспоминаний Баэз. Катю заинтересовало, что Баэз одно время выступала в мужском костюме, одетая под Боба Дилана. Спросила, не лесбиянка ли она. Действительно, в воспоминаниях Джоан писала об одном своём гомоэротическом романе. Катя сравнила это с цветаевским романом с Софией Парнок, сказала, что недавно напечатали цикл Цветаевой «Подруга», обращённый к Парнок, и сборник стихов этой поэтессы. Я об этом слышала впервые.

Мы вместе слушали песни моих любимых американских исполнительниц и авторов песен. Сидя на диване, следили за текстом на конвертах, и я переводила Кате с английского. Когда я ошиблась во времени глагола, переводя замечательную песню Джоан Баэз «Бриллианты и ржавчина», Катя меня поправила. Значит, не так уж безнадёжен был её английский! Я заводила ей пластинки Билли Холидэй – хоть и другой жанр, но в её репертуре есть проникновенные лирические песни. Кате понравилась моя любимая «Не объясняй» (Don’t Explain), но о песне «Любовник» (Lover Man) она высказалась презрительно – дескать, размечталась деваха о мужике.

Катя рассказала, что не сразу нашла себя: пыталась поступить в театральный институт, но не поступила, работала натурщицей, костюмером, театральным администратором. В двадцать шесть лет поступила в Литературный институт, семинар Льва Ошанина. Зарабатывает на жизнь концертами, а её трудовая книжка лежит в театре «Группа граждан». Её дочка говорила: «Моя мама работает бардом».

В один из дней Катя сказала, что ей нужно купить плащ, и попросила свозить её в магазин. Мы поехали в самый большой в то время в нашем районе молл[5 - Торговый центр (англ.).], в котором был универмаг Macy’s, считавшийся одним из лучших в стране, и множество мелких магазинов. Катя ориентировалась в них мгновенно: «Так. Уходим». А в дорогом магазине мехов M. Solomon, где была и другая верхняя одежда, задержалась. Ей приглянулся плащ, который даже со скидкой стоил немало. Но ей только что заплатили за прошедшие концерты, и она должна была получить гонорар за предстоящие. Оля Гусинская на вечере памяти в 2003 году говорила о Катиных уроках: «Мы все у неё многому научились». Это тоже был урок – не жалеть денег на нужную вещь, покупать то, что действительно нравится. Помню, мы много смеялись, бродя по моллу. Катя говорила, что из Москвы пишут такие страсти, что москвичам, кажется, остаётся только завернуться в белую простыню и ползти на кладбище, а она вот тут плащ покупает.

Дома за обедом она у меня спросила, что я думаю о землетрясении в Армении. Ведь армяне и так пострадали в Карабахском конфликте, за что же им ещё и это? Я сказала, что тоже думала об этом; что, наверно, армянам как пострадавшей стороне («Ну, там уже с обеих сторон сделано достаточно», – перебила Катя) было послано это испытание, чтобы привлечь мир на их сторону, забыть о распре и думать только о помощи им. «А по-моему, Бог испытывает тех, кого любит», – сказала Катя. Я не раз это вспоминала потом. В одной из её песен, посвящённых художнику Эдуарду Дробицкому, есть слова «блат выше иметь невозможно – его протежирует Бог». А её? Пожалуй, нет. Но любил – то есть, по её определению, испытывал. И как испытывал! Но она знала, что Он её любит, отсюда такое доверие: «Где же ты, где же ты, добрый мой Бог?» «Это кто же, кто же, дети, кто добрее всех на свете, кто на облаке сидит, на детей своих глядит?» Во всяком случае, она была отмечена Богом, в том числе физически. Наверно, не случайно у Кати всерьёз открылся песенный дар после рождения дочери в 1981 году. Плодоносящее лоно – это символ творчества. Катя говорила, что на концертах у неё часто спрашивали: «А что будет, если вы родите второго ребёнка?» Она отвечала, что если у неё эта способность так же неожиданно закроется, как открылась, тогда она родит второго ребёнка и посмотрит, «что за это дадут».

Обычно я не спрашиваю у творческих людей, как это часто делают другие: «Что вы этим хотели сказать?» Что хотели, то и сказали, а наше дело пытаться понять. Но песня «На смерть России» пугала меня своим названием, и я осторожно задала Кате этот вопрос – что она имела в виду? Катя сказала, что название отражает вполне реальные настроения в Москве. Всерьёз ведутся разговоры о том, что Россия может исчезнуть, закончить своё существование. Она не собиралась писать на эту тему, но когда закончила песню и поняла, о чём она, было уже поздно. Бабушка говорила ей «не каркай», на что Катя отвечала, что, если Россия погибнет, она погибнет вместе с ней и потому пишет заранее.

В том же разговоре Катя спросила у меня – зачем нужно сто сортов колбасы?

– А сколько, по-вашему, нужно?

– Хватило бы и трёх, – пожала она плечами.

– А кто будет решать, какие именно? Партия и правительство? В Америке, например, колбасу вообще не умеют делать, и ветчина у них какая-то сладкая. Итальянская колбаса для меня слишком пресная. Вот у немцев ветчина солёная, больше в русском вкусе, и польская колбаса похожа на некоторые сорта русской и украинской. Вот и получается столько сортов. Ведь если у французов триста сортов сыра, это не потому, что партия и правительство так решили, а потому, что в разных регионах веками вырабатывались свои рецепты, люди привыкли к определённым сортам и не хотят от них отказываться.

Отголоски разговора о колбасе я нашла в Катином интервью Инне Кошелевой, опубликованном в январе 1992 года: «Говорят, попав в американский супермаркет, наши падают в обморок. Мне не понять. Сто сортов колбасы я воспринимаю как норму. Падать надо у нас, от пустых полок. И себя же обвинять в том, что они пусты». А эхо разговора о России прозвучало в тот же вечер на концерте в Юнион-колледже.

Боря возил Катю на концерт в Скидмор, я – в Юнион. Как я потом жалела, что не поехала на оба концерта! То самое «человек выбегает в халатике из ванной». При определённой степени близости теряешь перспективу, начинаешь принимать рациональные, основанные на сиюминутных требованиях решения, экономить время.

Концерт в Юнион-колледже проходил в большом помещении со сценой и круглыми столами, за которыми сидели зрители. Собралось человек восемьдесят, в основном коренные американцы. Принесённых нами с собой переводов песен на английском всем не хватило, и людям было предложено поделиться с соседями. Надеялись также на то, что кое-кто понимает по-русски и не нуждается в письменном переводе. Катя выступала в джинсах, высоких сапогах и облегающем чёрном свитере. Она говорила мне, что привезла с собой наряды для концертов, но в Америке они оказались не нужны. Похоже, что иногда она надевала их, выступая в эмигрантских домах, – например, на концерте в доме Юлии Фикс недалеко от Сан-Франциско Катя была в красивом длинном платье.

В аудитории присутствовали представители местной русской православной общины, к которой принадлежала Марина Рудко, в том числе большая семья Родзянко во главе с внуком известного политика, председателя Государственной думы и одного из лидеров февральского переворота 1917 года. Правнучка М. В. Родзянко Таня, юная брюнетка, профессиональная переводчица, переводила Катины комментарии к песням во второй части концерта. Надежда Алексеевна, очень милая, похожая внешне на актрису Нину Сазонову, ассистировала Кате в первом отделении. Катя потом сказала мне, что с Жернаковой она чувствовала себя свободней, чем с другими, её перевод не мешал ей, а вот профессиональный подход Тани Родзянко, которая делала пометки, пока Катя говорила, и переводила короткими кусками, нарушал естественное течение речи, что мешало Кате. Я сидела за одним из ближних к сцене столов с Соней Лубенской и её коллегой по университету в Олбани Харлоу Робинсоном. Харлоу не только славист, но и музыковед, историк русской культуры, автор книг о Прокофьеве, о русских в Голливуде и об известном импресарио Соле Юроке (для этой книги я распечатывала на машинке аудиозаписи интервью, взятых Харлоу в России), сделал телефильм о перестройке. Я надеялась, что он напишет о Кате.

Принимали её прекрасно. Перед песней «На смерть России» Катя сказала, что в России название песни не произносит вслух, просто поёт, но все и так всё понимают. А после того, как спела, добавила, что после сегодняшнего разговора об этой песне поняла, что нужно сделать некоторые пояснения. Она рассказала, что в советском обществе сейчас такие настроения, что люди совершенно серьёзно верят, что какой-нибудь катаклизм – техногенная катастрофа, климатическая аномалия, война, эпидемия и т. п. – может погубить страну, что она реально перестанет существовать. Внук Родзянко спросил: «Вы что, действительно верите, что Россия погибнет?» Катя сказала, что она просто выразила в песне то, что видит вокруг. «Я думаю, что вы ошибаетесь. Россия не погибнет», – сказал Родзянко.

По завершении программы Кате задавали вопросы. Один из её ответов напомнил мне известную песню, и я шепнула Соне: «Как сказал Окуджава, дураки любят собираться в стаи». И через несколько секунд Катя произнесла то же самое со сцены. Это был ещё один пример схожести нашей реакции, причём мы сделали одну и ту же ошибку – у Окуджавы дураки обожают собираться в стаи.

Как обычно, Катя просила вернуть распечатки переводов песен, чтобы использовать их в дальнейшем, но, тоже как обычно, почти никто не вернул. Люди предпочитали сохранить их для себя. Пожилой высокий американец подошёл к Кате и пожал ей руку со словами: «You are a brave young woman» (вы храбрая девушка).

После концерта мы пообщались с Соней, Харлоу, который был под большим впечатлением от выступления Кати, и Мариной Рудко. Марина в то время разводилась с мужем, что стало для неё большим испытанием. Узнав об этом, Катя прониклась к ней сочувствием и потом несколько раз, даже после отъезда, просила меня передать Марине слова поддержки и какие-то советы, основанные на собственном опыте. Катя говорила мне, что из её мужей ближе всех ей был третий, театральный режиссёр Валерий Рыбаков, отец её дочери. Они прожили семь лет. Это не был обычный брак, рассказывала Катя, – например, жена могла выйти за спичками и вернуться через три дня – и тем не менее они могли бы прожить вместе всю жизнь, потому что действительно были парой, это отмечали все. Катя рассказала о роли свекрови в их разводе. У Кати с ней были и остались очень хорошие, доверительные отношения, и после ухода Валеры его мать в разговоре с Катей сказала – мол, я знаю, тебе стоит только пальцем пошевелить, и он вернётся, но я прошу тебя этого не делать. И Катя не сделала, решив, что, видимо, этот этап в жизни пройден.

О своём уходе Валера объявил ей утром. До неё не сразу дошло, что происходит, но он сказал, что уходит насовсем. Катя понимала, как это трудно и для него тоже, и, чтобы облегчить ему сборы и уход, пошла в душ. Когда она вышла, Валерия уже не было. Она отправилась в институт. На лекцию опоздала. Лектор, привыкший к её опозданиям, спросил: «Ну что, Яровая, что на этот раз стряслось?» – «От меня ушёл муж». Все грохнули: ну, Катька, вечно она придумает что-нибудь эдакое! «Нет, правда ушёл!» – оправдывалась Катя. Преподаватель возмущался, призывал к порядку, но аудитория продолжала веселиться. Так закончился её самый продолжительный брак. Впрочем, как оказалось впоследствии, он на этом не закончился.

Как-то утром нам позвонила Полина Шварцман и сказала, что с Катей будет говорить ведущий местного радио. Я взяла вторую трубку, чтобы переводить. На концерте в Скидмор-колледже этот ведущий был совершенно очарован Катей и её песнями и хотел обсудить возможность радиопередачи с её участием. Передача так и не состоялась, хотя не исключено, что этот парень и говорил о Кате в своём шоу, ведь у него были записи и переводы её песен. Полина сказала, что он просто влюбился в Катю. Беседа шла накоротке, Катя с Полей были уже на «ты». Я отметила это, потому что мы с Катей так никогда и не перешли на «ты». Виной тому была… Вероника Долина. Дело в том, что и я, и Катя очень легко переходили на «ты». Казалось, я должна была бы это инициировать, поскольку была старше её без малого на десять лет. Но в самом начале знакомства, когда Катя рассказывала о своих встречах с другими бардами и представителями богемы, я, зная, что она любит песни Вероники, спросила, знакомы ли они. Оказалось, что они вместе выступали на каком-то концерте и разговорились за кулисами. Узнав, что Катя окончила Литинститут, Вероника сказала: «Ну, с тобой всё ясно». И отвернулась. «Что ясно? – недоумевала Катя. – И на “ты” почему-то…». И вот это замечание, как ни странно, меня остановило, а Катя сама, при всей своей свободе в обращении, не проявила инициативу.

Зная, что Катя не замужем, Полина предлагала с кем-то её познакомить. Катя слушала с интересом, хотя у неё был в Нью-Йорке жених – бард Саша Вайнер, подростком приехавший из Киева. Пока Катя была у нас, он несколько раз звонил ей. Как я поняла, она и Никиту Якубовича ещё не забыла, хотя он тогда уже собирался жениться. Никита жил в Калифорнии, ему и их трагическому разрыву из-за его отъезда Катя посвятила несколько прекрасных песен и «Венок сонетов». Мы говорили с ней «за жизнь», обсуждали амурные дела наших знакомых и подруг – все были молоды, расходились, сходились, кто-то развёлся, кто-то снова вышел замуж, да ещё и не по одному разу, а кто-то так никого и не нашёл. «Я могу за три недели после знакомства выйти замуж», – сказала Катя. Это не было цинизмом или бравадой, это о них – таких, как сёстры Яровые, писал Пастернак: «Быть женщиной – великий шаг, сводить с ума – геройство». Через несколько лет в Бостоне на презентации Катиной книги ко мне подошёл её троюродный брат. Он рассказал, что пятнадцатилетней школьницей Катя приезжала на пару недель к ним в Ленинград. Их предупредили, чтобы её никуда не отпускали одну, потому что к ней обязательно кто-нибудь привяжется, и она вернётся не одна. Так что брат (он был старше Кати) повсюду её сопровождал.

Катя говорила, что её сестра настоящая красавица, выше Кати ростом, с женственными формами, и друзья шутили, что одна сестра умная, другая красивая. С Леной я познакомилась много позже, но когда я посмотрела видеозапись, где ей лет тридцать, то поняла, о чём говорила Катя: Лена была в молодости редкостной классической красавицей. Но Катя тоже была необыкновенно привлекательна и хороша собой. Ей могли предложить руку и сердце через час после знакомства. Так произошло с Вайнером. Они познакомились в Москве, куда Александр приехал выступать. Катя не собиралась навсегда покидать Россию, а он был гражданином США, что затрудняло совместное проживание. «Меня бы устроил вариант Высоцкого и Марины Влади, – сказала ему Катя. – Только судя по длине волос, я была бы Высоцким, а ты Мариной Влади». У Вайнера, говорила она, были красивые вьющиеся волосы до пояса.

Катя рассказала, что в двадцать лет пыталась покончить с собой. Наглоталась таблеток. Но близкая подруга (имени Катя не называла) проснулась среди ночи, как будто почувствовав, что что-то не так, примчалась к ней, вызвала скорую, растолкала, не давала ей спать, заставляла ходить, поила кофе и т. п. Катю спасли, но поставили на учёт в психоневрологическом диспансере, где она должна была показываться раз в год. Ей там сказали, что у неё совсем другой психотип, чем у тех, кто склонен к самоубийству, что она совершенно нормальная (могу сказать по опыту нашего общения, что она была, может быть, самой нормальной из всех встреченных мною людей), но тем не менее попытка была. Ещё она говорила, что другие болеют какими-то не очень серьёзными болезнями, даже если они хронические, а она уж если болеет, так болеет: язва, псориаз, рак.

В ту зиму Лариса Шенкер, главный редактор двуязычного журнала «Слово/Word», организовала Катин концерт в двухгодичном общинном колледже в Бостоне. Я сообщила об этом своим знакомым, но многие не смогли пойти, потому что время было неудобное – 4 часа дня в воскресенье. Лариса не доверяла своей бостонской соучредительнице, хотела непременно присутствовать там сама и выбрала удобное для себя время. О некоторых деталях поездки я знаю со слов Кати. Одно отделение Шенкер отвела Кате, в другом выступал артист миманса. Многие были этим разочарованы, но Лариса, видимо, надеялась собрать таким образом большую аудиторию. Она не знала ещё, на что способна Катя, но после этой поездки полюбила её. Впоследствии Лариса охотно публиковала мои статьи о Кате, её стихи, давала рекламу Катиного сборника и всегда исключительно тепло её вспоминала.

К Кате пришёл за кулисы Натан Шлезингер и предложил устроить ей концерт, сказал, что сам отвезёт её обратно в Нью-Йорк. Он был известным в Союзе фотографом, работал в «Вечерней Москве», снимал международные кинофестивали, работал с модельером Славой Зайцевым, а в Америке стал антрепренёром российских знаменитостей, продюсером спектаклей с Фрейндлих, Смоктуновским, Стржельчиком и др. Катя отвечала, что не может нарушить договорённости с Шенкер. Натан считал, что это неправильно, на что она возразила: «Если бы я договорилась с вами, а потом отказалась, вам бы ведь это было неприятно?» Шлезингер согласился и ответил: «На вас нельзя обижаться. Вот я обиделся когда-то на Высоцкого, а он вскоре умер».

Элла Горлова, имя которой возникло впервые в связи с той Катиной поездкой в Бостон, познакомила нас с Натаном через пару лет в его ресторане «Санкт-Петербург», ещё в первом их помещении в Бруклайне. Потом ресторан переехал в Ньютон, расширился, стены его украсили великолепные горельефы художницы Тани Лоскутовой, и там я побывала, когда приезжала в Бостон с презентациями Катиной книги и дисков в сентябре 2006 года. Шлезингер помог мне сделать рекламу на радио. Я подарила ему Катин сборник, он показал мне стеллаж в своём кабинете, где стояли многочисленные книги известных авторов с дарственными надписями.

А в тот Катин приезд Элла предложила ей устроить домашник. Когда Катя сказала об этом Ларисе, та выступила против – она считала, что это помешает ей заработать на Катином концерте в колледже. Но Элла убедила Катю всё-таки дать концерт, и когда Лариса увидела, какой это был успех, сколько собралось изысканной бостонской публики, она попросила, чтобы Катя договорилась с Эллой о проведении ещё одного концерта, но отдала заработанные деньги Ларисе – ведь это она привезла её в Бостон. И Катя это сделала.

В начале 1991 года я обнаружила, что в США готовится конференция по гласности (Glasnost Conference). Среди приглашённых гостей были названы многие известные во время перестройки представители интеллигенции и диссиденты (Елена Боннер и другие). Я подумала – может быть, и Катю могли бы пригласить и оплатить поездку? Там прозвучали бы её песни, а участники конференции узнали бы о человеке, нёсшем людям внутреннее освобождение как до, так и во время перестройки, услышали голос, «отделявший зёрна от плевел», когда другие молчали или говорили только то, что разрешено. У меня сохранился факс от 5 февраля 1991 года д-ру Роджеру Лангеру (по-видимому, организатору): «Роджер, посылаю вам информацию о Кате Яровой и переводы на английский язык нескольких её песен… Завтра я вышлю вам кассету. Вы можете связаться со мной или позвонить Кате по телефону». Роджеру очень понравились Катины песни, но на конференцию её не пригласили – по-моему, причина была в том, что оставалось слишком мало времени, а у Кати, как выяснилось, была просрочена виза. Проблема с визой решилась, когда Катя в феврале зарегистрировала брак с Вайнером.

Почему я взялась за перо

По мере того как я знакомила людей с творчеством Кати, во мне росло беспокойство, что эти прекрасные песни, которые бесхозно гуляют по свету, кто-нибудь просто присвоит, а потом поди докажи, кто автор, – ведь у неё нет ни аудиоальбома, ни книги, нет статей о её творчестве. Никого, кроме меня, это не волновало, включая саму Катю. Я стала искать, кто бы взялся о ней написать, неважно, по-русски или по-английски. После концерта в Юнион-колледже написать о Кате обещал Харлоу, но всё откладывал. Наташа Рохлина наседала на меня, чтобы я надавила на Харлоу, но после двух-трёх разговоров я поняла, что на него рассчитывать нельзя. Галина Ефимовна Славская (моя дальняя родственница, большая поклонница Бродского, собиравшая его архив и много сделавшая для открытия будущего музея Бродского в Петербурге) помогла Кате с организацией концерта в Нью-Йорке и познакомила её кое с кем из пишущей братии. С кем-то Катя познакомилась сама, подарила свои кассеты. Все послушали, прослезились, пообещали, но никто не написал. И тогда мой муж сказал мне:

– А ты напиши сама.

– Но кто меня напечатает? Я ведь никогда этим не занималась! Я посоветовалась с Соней Лубенской, которая после приезда в Америку в конце 70-х проработала год в «Новом русском слове». Соня уверила меня, что печатают только своих.

– Вот видишь! – сказала я Боре.

– Других не печатают, а тебя напечатают, – ответил он. – Ты, главное, напиши.

Я сказала об этом Кате. Неожиданно она очень обрадовалась: «Ох, Танечка, это было бы самое лучшее, если бы вы сами написали!» Почему? Ей ведь тоже было известно, что я никогда не занималась ничем подобным, но она, видимо, уже достаточно узнала меня, чтобы в меня поверить. Она знала о моём отношении к её творчеству. Мы много говорили о литературе, и ей нравилось то, что я говорила. В разговоре о Б. Гребенщикове и Хармсе она сказала: «Вы так образно выражаетесь!» Как-то я сказала Кате, что, кажется, разгадала тайну пушкинских строк «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» Ведь грамматически правильно было бы «снег лежит великолепным ковром». Но это было бы плоско. А то, что снег лежит коврами, во множественном числе, сбивает восприятие с привычного шаблона, делает образ объёмным, придаёт размах. Кате понравилась моё объяснение: «Наверно, на это тоже нужен талант». Несколько раз за время нашего знакомства она говорила: «Это удивительно, до чего наши мнения совпадают». А у меня не было более близкого мне духовно человека, чем Катя.

«Вообще-то я никогда не задаю авторам вопросов об их творчестве, но кое-что мне придётся у вас спросить – ведь “единство времени, строки, поступка, жеста”…», – начала я разговор. Катя не поправила перевранную мною строчку «единство сердца и строки, поступка, жеста», а сказала: «Ох, Танечка, вы в самую точку попали!» Она удивительно умела не обращать внимания на мелочи, хотя очень сердилась за важные для неё ошибки, допущенные при публикации её стихов, как, например, в 1992 году, когда в «Новом русском слове» при редактировании внесли изменения. В стихотворении «Наш сад уже облюбовала осень, и дом, застыв в предверии дождей…», они добавили второе «д» в слово «предверие». «Сделали какой-то предбанник! – возмущалась Катя. – Неужели это вы?» Нет, я-то поняла, что она употребила другое по смыслу слово, хотя по фонетической ассоциации значение «преддверия» тоже присутствовало. Я писала в сопроводительном письме в газету, чтобы они не правили тексты, что все они выверены с автором, но это их не остановило. Ошибку они внесли и в песню «То живу я в доме этом…», а я ведь специально попросила Катю прислать мне собственноручно написанный ею текст этой песни, чтобы не было сомнений.

Но это было позже, а тогда, в конце января 91-го года, я засела за статью. К этому времени я посещала курсы страховых агентов. Кризис продолжался, работу по специальности в нашем районе мне было не найти, и я решила переквалифицироваться – навсегда ли или временно перекантоваться, будет видно. В конце февраля я должна была сдавать квалификационный экзамен. Но работа над статьёй требовала полной отдачи, и от экзамена пришлось отказаться. Пособие по безработице я ещё получала и могла себе позволить отложить получение документа об окончании курсов, но возвращаться к этому уже не пришлось. Можно сказать, что Катя спасла меня от карьеры страхового агента.

В ответ на мои вопросы она рассказала, что у неё нет любимых поэтов, хотя ей близки Некрасов, Цветаева. Не близки Пастернак, Мандельштам. Не любит Ахматову. Преклоняется перед Бродским, хотя любить его трудно, он ей не близок. Очень любит Салтыкова-Щедрина, Набокова и Платонова. Три книги в русской литературе и три в зарубежной перевернули сознание: «Слово о полку Игореве», «Житие протопопа Аввакума», «Горе от ума» и «Фиеста» Хемингуэя, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Иосиф и его братья» Т. Манна. Любимые барды – Галич, Вертинский и Высоцкий, Окуджава и Н. Матвеева, Ким и В. Долина.

Два месяца чтения, размышлений. Я проштудировала четыре разных перевода «Слова о полку Игореве», пытаясь погрузиться в мир поэзии и давней истории, взволновавший Катю, перечитала «Фиесту» Хэмингуэя, чувствуя, что за её любовью к этому роману стоит что-то лично пережитое (тогда я ещё не знала, что это действительно так, и не знала, что одна из её первых песен называется «Фиеста»). С карандашом в руках прочла монографию Е. Эткинда «Материя стиха», много другой литературоведческой и критической литературы, частично перечитала поэтов и прозаиков, которые были Кате близки. Но главное, бесконечно вслушивалась в её песни и вчитывалась в тексты её стихов. По её просьбе Джейн Таубман прислала мне распечатку с дискеты – более 100 страниц поэтического текста. При чтении скопом стихи оставляли впечатление встречи с большим поэтом.

Получила я и копию интервью Кати, опубликованного в 1989 году в таллинской газете «Мастерская». В нём Катя рассказывала журналисту Алексею Руденко, как она отстаивала включение в дипломную работу нескольких лучших своих песен, которые Ошанин хотел из осторожности выкинуть: «Лев Иваныч, вы сейчас находитесь в том возрасте и в том положении, когда вам бояться уже нечего и некого. Диплом – моя собственная судьба, и я несу полную ответственность». Когда она спела свой диплом под гитару – уникальный случай в Литинституте – комиссия аплодировала, вызвала её на бис и поставила «отлично». А когда в Ташкенте ей запретили петь песню про хлопок, она сказала со сцены: «Товарищи, мне запретили петь эту песню, но я её исполню и предупреждаю, что администрация за это ответственности не несёт. Отвечаю лично я». Я плакала, когда читала об этих её поступках – такое они в то время производили впечатление. Несмотря на всю гласность, подобная смелость в сочетании с чувством ответственности были достаточно необычны. Мне рассказывали знакомые из ленинградского клуба авторской песни «Восток», как примерно в это же время на телевидении выступал Александр Городницкий, и в известной песне о полярных лётчиках слова «выпитые фляги» были заменены на «вымпелы и стяги», потому что тогда шла антиалкогольная кампания. На последовавшей за этим встрече классик сказал удивлённым востоковцам, что сожалеет об этом.

«К женщинам в авторской песне и поэзии отношение сложное – они часто не видят границы между женским и бабским, – говорила в интервью Катя. – Ахматова – великая поэтесса, но все эти образа, монашенки, молитвы…». На вопрос Руденко: «Какое качество ты ценишь в людях выше всего?», Катя ответила: «В мужчинах – великодушие. Как противоположность мелочности. Мужчина может быть красивым, умным, как говорится, роскошным, но если он мелочен… И ещё – изначальная доброжелательность. Я сама совершенно не злопамятна. Что касается женщин… Это для меня до сих пор загадка – какой должна быть настоящая женщина. Вроде – женственной, доброй, податливой, нежной и так далее. И вдруг ты видишь, что все любят каких-то жутких стерв. Бог его знает, что это значит».

В феврале Катя и Александр Вайнер поженились. Я спросила, что подарить на свадьбу – не хотелось покупать что-то ненужное. Катя сказала, что ничего дарить не нужно, потому что они ещё не знают, где будут жить. В марте она уехала в Калифорнию.

А я к концу марта впала в ступор. Не хотелось не только ничего больше читать, что имело отношение к будущей статье, но даже думать, а тем более – писать. Ничего нового не приносили и поиски работы. Кое-кто из уволенных уже устроился, ходить в центр, организованный для нас GE Plastics, стало неинтересно. Мои подруги Дина Гольдина и Эмма Попек и раньше приглашали меня в гости, а тут обе твёрдо сказали мне: «Приезжай». И я полетела к Дине в Чикаго, где походила по музеям и за пять дней поправилась на семь фунтов на харчах Дининой мамы, искуснейшей кулинарки, а оттуда на пять дней в Калифорнию к Эмме. С ней мы поехали в горы Сьерра-Невада, и я спустила почти весь набранный вес, катаясь на горных лыжах.