Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

– Ты убил ту девчонку на допросе. Молчишь? Ты убил мальчишку-спецовика. Ты убивал в питомнике. Ты убил эту девчонку, шлюшку малолетнюю…

Белый шар всё ближе, и нет сил поднять руки и ударить, даже ответить.

Нянька окунула пальцы в плошку и стряхнула с них воду на его потемневшее, налитое кровью лицо. Он шумно выдохнул сквозь зубы. Напрягся, как перед прыжком.

– Нет! – хриплым натужным рыком выдохнул он. – Нет!

Шаг, ещё шаг, сцепить пальцы в замок, поднять руки и коротким замахом, помогая себе всем телом, ударить…

– Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня…

– Давай, парень, ты гридин…

Шаг, ещё, сцепленные в замок кулаки вскинуты над головой.

– Стой! Стой, раб! Ты не посмеешь!

– Посмею! Вот тебе! – выдохнул он, падая вслед за руками в «мечевом» ударе.

Вскипает, мгновенно успокаивается и снова вскипает в плошке на столе вода, мечется, словно пытаясь оторваться и улететь, огонёк, налитое кровью побагровевшее до черноты лицо, рвущийся из горла хриплый надсадный рык.

– А хоть и перекинется, – сказала спокойно Мокошиха, – пускай. Потом выведем.

Нянька кивнула, безостановочно брызгая в это страшное лицо водой из своей плошки.

Он не устоял на ногах, упал, повалив Желтолицего и выбив из его рук шар. Страшное оцепенение прошло, и на ноги он вскочил первым, схватил обеими руками шар, ожёгший его ледяным холодом, и с силой опустил на голову визжавшего, как Ардинайл, Желтолицего. Шар не разбился, но Желтолицый заткнулся, и он выпрямился, по-прежнему сжимая в руках шар, ставший большим и тяжёлым, как тренировочный мяч. Быстро, затравленно огляделся в поисках двери. Дверей не было, не коридор, а камера, без окон, без дверей, белый кафель под ногами, по стенам, на потолке. Заперли? Замуровали? Не вмёрз в лёд, так здесь… нет! Он поднял шар над головой и с силой бросил в стену. Шар ударился о кафель и разлетелся множеством мелких осколков, больно ударивших его в живот и грудь, полыхнуло, слепя глаза, белое пламя, но стена… стена исчезла. Разломилась и рассыпалась, а за ней… заснеженный ночной лес, голубой от лунного света, как… как туман над рекой, ведущей в Ирий-сад, как платок матери. Лес был живым и не страшным, и даже холод… приятным. И он бегом, пока Желтолицый не очухался и не вызвал охрану, побежал туда, в этот лес, домой…

Нянька с Мокошихой переглянулись и кивнули друг другу.

– С голозадыми пусть хоть что творит, – сурово сказала Нянька, – а с нашими не смеет.

– Не учи, – так же строго ответила Мокошиха. – Ты его до места доведи, а я поганца отважу.

– Дорогу ему закрой, – попросила Нянька, – а укорот потом уж дадим.

– Не учи, – уже чуть сердито повторила Мокошиха и зашептала что-то неразборчивое.

Нянька прижала к его губам край плошки с заговорной водой, дала выпить и выпрямилась. Вгляделась в ещё тёмное, но уже спокойное лицо и кивнула.

– Чист ты теперь, – торжественно сказала она и убрала плошку с угольком, кругляшом и камушком под платок. – Иди, парень, совсем ничего осталось.

Снег под деревьями был мягким и пушистым, он проваливался в него по колени, а местами чуть не по пояс. Отчаянно мёрзли руки и ноги, горела обожжённая у Огня и израненная обломками шара грудь, временами кружилась голова, но он упрямо брёл вперёд, без дороги, ничего уже не понимая и не помня, последним осколком сознания удерживая, что ложиться нельзя, что он должен дойти, но куда и зачем… неважно, надо идти. Холодно, как же холодно.

– Сделала, – выдохнула Мокошиха.

Она выпрямилась и сняла височные кольца с ажурными слабо звякнувшими шариками. Зажглась лампочка под потолком и Мокошиха коротким выдохом погасила огонёк в плошке. Стало видно, что чёрная жидкость выгорела до конца, в бутылку слить нечего, и вода в деревянной чашке тоже вся выкипела, только на дне пара капель, которые сразу высохли. Мокошиха забрала обе плошки со стола и отошла к своему узлу, повозилась, укладывая, и вернулась на своё место.

– Крепкий парень.

– Да уж, – согласилась Нянька. – Таких бы нам…

– Цыц, – строго остановила её Мокошиха, – он ещё до места не дошёл.

Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и.... Что это? Изба? Нет, избы другие, а это… дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.

На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю – всё-таки – избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.

– Вот и дошёл, – сказал над ним женский голос.

– Пить, – попросил он.

Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край… вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в черноту забытья.

Напоив его, Нянька озабоченно посмотрела на просвет бутылку, проверяя, сколько осталось коньяка.

– Обойдусь, – отмахнулась Мокошиха. – Наговорённая полотнянка есть ещё?

– Как не быть, – ответила Нянька, ставя бутылку и рюмку на тумбочку у его изголовья. – Пропотеет, водкой разотрём и переоденем. Ты пойди ко мне, повались на часок.

Грибаток на них уже не было. За дверью послышались чьи-то осторожные, но не крадущиеся шаги.

– Сивко к скотине пошёл, – пояснила Нянька.

– Дельный мужик, – согласилась Мокошиха. – Справишься одна?

– Бабы уже встали, – ответила Нянька.

Мокошиха зевнула, пришлёпнув себе рот ладонью.

– И впрямь пойду прилягу. Позавтракаю со всеми и пойду.

– По свету пойдёшь? – удивилась Нянька.

– А и чо тут такого? – лукаво удивилась Мокошиха.

Они обе негромко рассмеялись и посмотрели на него. Рыжий лежал неподвижно, на спине, но повернув голову и прижавшись щекой к подушке. Лицо влажно блестело от выступившего пота, и дышал он тяжело, жарко, но это уже был обычный жар.

Мокошиха легко подхватила свой узелок и вышла.

– И вам утро доброе, – донёсся из коридора её спокойный голос.

Нянька оправила на нём одеяло, подоткнув под ноги и с боков, пощупала влажный горячий лоб. Он шевельнул обмётанными губами, но глаз не открыл.

– Ну и спи себе, – погладила спутанные влажные пряди Нянька, – во сне болезнь уходит.

– Ну да, Старшая Мать, – вошла в повалушу Большуха. – Как он?

– Горит ещё, – ответила Нянька. – Посиди с ним, а я сейчас. На кухне кто?